«Сашу Кораблева, ученика городского училища, перевели в следующий класс без экзамена и даже с похвальным листом. И все остальное в его жизни было в то время хорошо. Не было никакой причины грустить. И о чем грустить?»
    Но вот о чем подумалось с грустью, когда я наткнулся на это дежавю из рассказа Ф.Сологуба «Земле – земное»: как мало мы, (по)читатели Дикого Поля, знаем, в сущности, своего главного чернорабочего, его идеи и прочее, мы знакомы как бы только с интернет-версией, а существует ли он в натуре или давно уже отдал богу душу – дай бог ему здоровья! – нам положительно не известно. Так не дадим же таинственному А.К. умереть от скромности!
    Безотносительно к тому, о чем, собственно, пойдет речь далее, почин в виде Кораблева в нашей морской прогулке дорогого стоит – на что не пойдешь, чтобы заинтриговать видавшего виды дикопольского читателя, избалованного фонограммами. Можно было бы, конечно, хоть частично избежать ответственности за базар, объявив его литературным вздором, или оставив по примеру скромнейшего из А.К. одне инициалы, дабы имена собственные не слишком отвлекали читателя от собственно предмета, ибо у имени, как известно, есть и свой предмет – «опора всех судеб имени» (Лосев). В иных случаях ономастика может возбудить даже уголовное, точнее судебное (судьба), преследование: назвался, к примеру, Павлом Ивановичем – полезай в кузов, празднуй Чичикова. Отвечать придется! Инициалы в нашем повествовании только окончательно заморочат читателя, которому пришлось бы самостоятельно отличать А.П., автора «Полтавы», от другого А.П., тоже автора «Полтавы», причем Пушкина с Парщиковым в этом случае было бы спутать так же легко, как Байрона с Брайниным, не только потому, что последние суть тоже авторы «Полтавы», но потому, что оба они еще и яхтсмены, что для нас небезразлично в плане предстоящего плаванья.
    Лепта Байрона в освобождении Греции позволяет ему по праву быть упомянуту и сегодня, спустя 180 лет (кстати!) после его смерти, в числе спонсоров нынешней греческой олимпиады. Яхта для него была воплощением музы (на ней замышлялся Мазепа), пока не была продана, уступив более представительному бригу «Геркулес».
    Наш неискоренимо-советский менталитет предполагает, что зависимость между поэзией и благосостоянием скорее обратнопропорциональная. В приснопамятном «городе миллиона роз» сегодня на сотню официальных миллионеров поэтов (официальных) приходится на порядок – разве это порядок! – меньше. У нас конкретно: либо розы, либо крейцеры, розенкрейцеры же встречаются в Диком Поле так же редко, как рододендроны на терриконах. Уже один только первоначальный миллион (если он не нобелевский) способен замочить не только репутацию поэта, но и самого поэта в поэте, ибо расценивается как Черная Пальма первенства, чуть ли не олимпийская победа, которая древними мыслилась вершиной человеческих возможностей и счастья. Чемпиону оставалось только умереть в славе, ибо ничего круче этой своей виктории ему уже не совершить, его олимпийского блаженства не мог омрачить в те времена ни допинг-контроль, ни налоговая инспекция, ни смена власти, ни смена жизненных приоритетов, которые греки расставили, казалось, раз и навсегда по местам в распеваемой доныне застольной песенке: «лучшее для смертных – здоровье, затем – пленительная красота, хорошо, конечно, когда есть и богатство, нажитое честно, когда ты молод и среди друзей».

    – За это стоит выпить, – предлагает Брайнин, что он делает, впрочем, всякий раз, когда я встречаю его на бульваре Пушкина, где он кормит голубей и местных маринистов. Я вынужден отказываться, так как, по свидетельству очевидцев, становлюсь по принятии допинга совершенно «неуправляем» и, влезши, например, на пьедестал, пытаюсь схватить за грудки ни в чем не повинного черного стратонавта, страстно восклицая: «Почто ты, небожитель, променял свои ямбы на яхты, амфибрахии на брамсели!

    Гусли яровчатые на товары заморские! Что получил взамен, «на злато променяв ту власть, которой свет внимал в немом благоговенье»! Стратонавту, конечно, это все как с гуслей вода. К памятнику А.П. – автора «Полтавы» на одноименном бульваре – у меня в таких случаях практически нет претензий. Григорий же считает, что все это битое молью «золотое руно поэзии» в условиях переходного периода выделки не стоит.

    – Впрочем, если хочешь, – говорит, – давай устроим на эту тему дискуссию, пригласим на симпозиум Парщикова, фотомоделей, ты их будешь снимать на фоне моря, а мы – охотники на привале – подглядывать.
    – Все, я смотрю, горазды подглядывать в натуре, а кто будет эти создания возводить в перл создания – Пушкин? Каждый охотник желает знать, где сидят фазаны, – кипятился я втуне, в то время, как фазаны, между прочим, уже сидели наготове в бассейне «Juventa». Целая команда синхронного плавания, с которой я познакомился накануне объявленного симпозиума, и так, я вам скажу, увлекся подводными съемками, что не успел, к сожалению, освежить должным образом в памяти хотя бы одну из упомянутых «Полтав». Приезд Парщикова, впрочем, был под вопросом: можем ли мы, в самом деле, гарантировать поэту безопасность – «одну из главных ценностей буржуазного мира». Зато в качестве Полтавской девы во дворец, совмещенный с упомянутым бассейном, явилась на гастроли сама Сердючка! Эх, знали бы полтавские сердюки («Бьют в бубны. Скачут сердюки»), во что они спустя 300 лет выродятся!
    Полтава, Ворскла, булава, Мазепа, Марфа Кочубей… – коч убей, не пойму, что за материя такая эта «Полтава», что в нее даже иноземные поэты рядятся? Что им Полтава – что они Полтаве?
    На рентгеновском снимке у Парщикова в «Выбранном» Полтава проступает обширной мозговой опухолью: не областной, а прямо мозговой центр и даже «центр планеты», прямо жовто-блакитна шамбала якась, умоглядна така Роза Мира, над коей витает сердитая, как пчела, душа Полтавской Девы Марии, которую в духе времени следовало бы назвать как-нибудь типа Мария-Дэви-Мазепа. Впрочем, у Лазаря, как известно, было две сестры, и Парщиков предпо читает имя «Марфа, виновница, имя в которое вставлена Ф-буква-мужчина», что мы, как говорится, р азделяем. Наш благоговейный трепет перед этим изначальным именем Мар(ф)а обусловлен не столько тем, что в нем притаилась мара – дева судьбы, смерть, призрак и х-мара чорная, сколько тем прозаическим обстоятельством, что автор этих строк как раз является сыном Марфы, уроженки Полтавского поля, «где аграрии пили за любую пылинку /…/, где дельфины в панамках шутили с блондинкой, найденной в море». В таком мистическом контексте даже эта парщиковская блондинка ассоциируется невольно не столько с дарами жовто-блакитного полтавского моря, сколько с лермонтовскими «Дарами Терека»: «Я примчу к тебе с волнами труп казачки молодой с темно-бледными плечами, с светло-русою косой». Этот потусторонний, посмертный, по всей видимости, «темно-бледный» загар покрывал и гоголевскую утопленницу в майскую ночь, как покрывал бы и спины полтавских мавок, если бы у них под распущенными зелеными волосами вместо спин не зияли бы люки в телесную преисподнюю. (Подробнее об этом, с ужасными картинками см. Д.П. №4 «Про тела…»).
    У Брайнина в «Перевозе» полтавские аграрии против парщиковских выглядят, надо сказать, не кращим чином: «У них мешки на спинах, как горбы, они живут на свете, как грибы, они стучат картофелем в ведро, они и в дождь и в вёдро – все одно, они как рыбы».
    О каких, собственно, рыбах и дельфинах тут идет речь? Все мы, глубоководные обитатели этого каменно-угольного бассейна, в известном смысле – рыбы. Не удивительно поэтому, что, погружаясь в тему, в залитые водой беспамятства штольни подсознания, «астральным телом рассекая газ» (как Брайнин), поэты-визионеры высвечивают вспышками метафор идентичные объекты объективно существующей, надо полагать, мистической реальности. Преодолеть Полтавское поле (жизнь пройти…) напрямик, через мистические мины, означает победить в себе трех зверей (гордость, корыстолюбие, сладострастие), что никому еще не удавалось, и потому приходится идти в разведку окольным путем, кругами, как Дант или, скажем, Садко, который, проснувшись на дне синего моря, «увидел сквозь воду пекучись красное солнышко, вечернюю зорю и зорю утреннюю». То же регистрирует и Брайнин, созерцая, как «видимый насквозь, живет весь мир, нанизанный на ось течения реки», рассекая которую горлом, поэт уподобляет себя самоё звезде падучей: «я загорелся в небе и пропал». Однако это не прошло мимо внимания Парщикова, который отмечает, что «всходит над Ворсклой неназванная звезда». Тут Брайнин щедро рассыпает бисером сразу с три короба созвездий, сверкающих в реке, даром, что из двух десятков наименований мы можем наблюдать реально в полтавских широтах только 3-4 шт. из них. Вообще для нас не суть важно, кто тут Дант, кто Вергилий, а кто Ломоносов, важна сама запредельная реальность: «Открылась бездна звезд полна; звездам числа нет, бездне дна». Так и для Пушкина, посвятившего «Полтаву» «утаенной» Марии, и для Гоголя, которого – иначе и быть не могло – родила полтавская Мария, имя этой открывшейся бездне – Украинская ночь. Гоголевский эпитет «божественная» есть одновременно и синоним, и даже омоним «Божественной (divina) комедии». Тобто дивина дорівнює divina. «Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. /…/ Но мрачны странные мечты в душе Мазепы».

Для нас немаловажно, что и «червонец Мазепа», и крутой купец де Сад-ко выступают первоначально как бедные поэты (бандуристы, гусляры). Байрон, правда, с подачи Вольтера, примеряет Мазепу еще и на роль Дон Жуана, соблазнившего жену придворного шляхтича и посаженного оным за то, как известно, в обнаженном виде на лошадь, оказавшуюся щирою українкою и доставившую будущего гетьмана прямиком из Польши в Украину.

    Первый ход в истории українскої Самостійності был сделан конем еще задолго до Полтавской битвы. Если история Трои – самый грандиозный военно-половой акт в литературе, то и «Полтава» – это необъятная желтая перина под блакитным стеганым одеялом, которым укрывается трепетная лань Мария от сексуальных домогательств старого троянского коня, который, однако, еще может попортить борозду! Там же, сверившись с картой местности, назначают друг другу свидание Петр и «его брат Карл». На этой полтавской конференции по переделке карты мира третий – лишний. Нам из нашего «коммунистического далёка» он представляется каким-то Мао-цзе-(пер)-дуном, которому подкладывали в старческую постель в качестве электрогрелок наложниц. Однако документы свидетельствуют, что страсть гетмана Украины к его (ее) прекрасной половине измерялась в лошадиных силах. Как голова рифмуется со словом булава, так эта державная страсть рифмуется со словом украсть, которое в свою очередь «входит в состав Украины», ее псевдоэтимологию. Та же кража обнаруживается и в слове «краля», и в скорогоВОРке: «Карл (XII) у Клары (Украины) украл кораллы (вот он Вор-скла!), Клара украла у Карла…» – тут язык у Парщикова видимо уже не поворачивается выговорить кларнет – …саксофон. «Я узнал в тебе Марфу, носящую семя мазепье, /…/ только мой саксофон оценил твое великолепье». Великолепная дружина выступает омонимно: то как жена, то как сердючка-телохранительница, то как вся Украина. Так или иначе, ОНА есть причинное место (имение) Великой Полтавской битвы голов и полов, в память о которой олимпийские гимнастки выступают сегодня с булавой и мячом, символом золотого яблока Аталанты. Подобно этой спартанке, Марфа отвергла толпу первых женихов Украины, купившись на бунчуке с булавою, этих блестящих саксофонах власти. Да что там Аталанта! Бери на октаву выше! Парщиков отождествляет новобранку Марфу с самой Еленой Троянской: «где она ложится, в картах чертится граница, начинается война». «Когда склоняется в колени к ней старца мудрая глава» – вторит или как раз задает тон Пушкин. Гоголь тоже своей панночкой не дает покоя Парщикову: «Марфа села гетману прямо на плечи, и он покачнулся, и левой рукой прикоснулся к эфесу, и ощутил щеками укол шелка чулок, побудивший в нем силу, поперечную весу».
Мазепа, будто бы не знает, что, «губы освежая Марфой», он повторяет старую как новый завет ошибку: «Никто не вливает вина молодого в мехи ветхие: иначе молодое вино прорвет мехи» (МК. 2-22). На эти же грабли наступает и Байрон, и стреляный воробей Пушкин, который умудряется, несмотря на свою преждевременную мудрость, одновременно сдать «Полтаву» в печать и сделать предложение девице, именем которой – Наталья – называлась даже первоначально героиня «Полтавы». (То-то была бы еще одна «Наталка-Полтавка»!) Брак Пушкина с «Еленой Северной Пальмиры» длился не долее, чем Троянская война, на которой поэт «с свинцом в груди и жаждой мести» и был смертельно ранен, но умер не «весь»… Ars longa…

    Яхтклуб. Понты. Тугие паруса. Я список, Кораблёв, прочел до середины… «Утратив правый путь во тьме долины» О ч ем грустить? Мы – перипатетики прибрежной полосы Азовского моря – философствуем, чтобы скрасить волнительное ожи дание вышеупомянутых синхронизированных ундин, подводные фотопробы выступления которых оценивает – «где какая рыба и почем» взглядом бывшего физика и лирика и настоящего морского волка Григорий Брайнин.
    – Жизнь и так коротка, – соглашается он, – а искусство делает ее еще короче. Поэзия – это такое же красивое, смертельно ядовитое растение, как дурман или красавка, только красавку, даже красавицу, еще можно использовать в безопасных гомеопатических дозах, а вот поэзия – это не суппозиторий, не belladonna, а белая горячка и летальный исход. Даже твоя фотография и та опасна для жизни.
    – Говорят и иначе: серьезна жизнь, а искусство безоблачно. Мне, во всяком случае, этот синхроконтакт с ундинами ничем не грозит уже потому, что я заведомо снимаю с точки зрения утопленника, другое дело – увидеть нереиду глазами поэта: на утренней заре, среди зеленых волн, тут даже Пушкин, сидя в кустах, не посмел дохнуть, полубогиня… как там? и младая грудь… не помнишь?
    – Как пену из трусов струею выжимала… Как физик, хочу заметить, что если Пушкин смотрел на нереиду из кустов, то глубина, а следовательно, и угроза им явно недооценивалась. Тут кажется, что стоит только руку протянуть, и ты дотронешься до пузырьков воздуха на ее персях, когда на самом деле нереида залегает на самом дне.

    Самый опасный момент, это когда угол наблюдения составит 47 градусов, тогда нереида вдруг становится тем, что называется в физике Абсолютно Черным Телом, и вовлекает наблюдателя (Пушкина) в оптическую ловушку.
    – Если это Абсолютно Черное Тело – физика, то что же тогда, Григорий, лирика!?
    – Лирика – это игра на лире, наверное, а физика – это когда нам твои водянки крутанут сегодня динаму или синхрофазотрон сделают.
    – Будут, как миленькие, отвечаю, – отвечаю я.
    – Да, миленькие… – рассеянно перебирая фото, вторит Григорий, – были времена: физики, лирики… теперь одни манагеры и бомжи.
    – Надеюсь, ты не испытываешь особенной ностальгии по таким славным застойным понятиям, как хапуга, делец, торгаш, спекулянт, жлоб?
    – Все это было бы смешно...
    Так перебрасывались мы репликами, пока в диалог наш не вмешались прямо двунадесятые языки, раздающиеся из автобуса, который вытряхнул целый табунок девиц, сдергивающих при виде моря последние цветастые распашонки с накачанных эликсиром бодрости тел.

    На пирс они выступают – «прекрасное должно быть величаво» – как на подиум, демонстрируя свой уникальный вестибулярный аппарат, превращающий табунок «трепетных ланей» в какой-то одностайный фазаний выводок, прототип будущего генетически модифицированного человеческого стада, которое, впрочем, можно было повстречать еще в древней Спарте, на ее поющих девичьих полях: «Нас шестьдесят на четыре, мы – юная женская поросль, нет ни одной безупречной средь нас по сравненью с Еленой». В то же время – перед нами Елена во множественном числе, поэтика множества побего(бес)подобных конечностей, волнующихся «волны внезапным колыханьем» бюстов; плещущих, как рыбьи хвосты, дланей и пляшущих в ногу с ними хвостов на голове. Ундина – и волна, и амазонка – делением простейшим размножаясь, совокуплению предпочитая битву, они, как поколенья амазонок, которым было море по колено, о берег бьются, обдавая нас с Григорием спортивно-оздоровительными брызгами комсомольского мироощущения. Плакат Дейнеки: «Спортсменом можешь ты не быть, но физкультурником – обязан!» Тут тебе и физическая и лирическая культура! Григорий прямо сияет под своей рыжебородой маской капитана, он отдает последние команды то ли по телефону, то ли по мегафону, то ли продавцам в магазинах, то ли жемчуга ловцам, на галерах ли гребцам, то ли всем этим зеницам и ресницам, ягодицам и сосцам, явившимся на погибель нам, молодцам. Перо, читатель, выпадает из десницы! «Так Менелай, нагой Елены грудь увидев, меч свой выронил. Я знаю» – божится Аристофан. Они не могут даже разуться без того, чтобы не устроить девонстрацию, задирая ноги выше головы, превращая пирсовую лавочку в возмутительную сороконожку, так что теперь даже в этом невинном слове ЛАВочка под облупившейся краской проступает псевдоэтимон LOVE. Не смейся, читатель, над разбитой любовью, ты должен увидеть это своими глазами, но я не успеваю даже сфотографировать Григория на этом любвеобильном фоне, как экипаж уже отдает капитану честь, а «Альфа» отдает швартовы и, попыхтев немного мотором, выходит в море на беременных от Борея парусах. За штурвалом – посмотрите на него – сам Посейдон в окружении нереид!
    – Девушки интересуются, Григорий, почему ты назвал это судно «Альфа»?
    – А это разве «Альфа»?! – в наигранном недоумении протирая глаза, озирает Григорий полощущееся на ветру полотнище, на котором черным по белому написано «Альфа» и нарисована морская, по всей видимости, звезда.
    – Да, девушки, такой вот он, наш капитан, рассеянный с улицы Бассейной, – спешу прокомментировать я «недоумение Григория», пока пассажирки не заподозрили в нас угонщиков или работорговцев, – вместо «Альфы» на ходу он надел… «Омегу» – дело в том, девушки, что у Григория Эмильевича есть не только «Альфа», но и «Омега», и «Дельта», и другие, наверное, буквы, то есть яхты, стоит ли удивляться, что он их путает, как турецкий султан по утрам своих жен.
    – С одинаково бритою дельтой… – оставаясь в рассеянности, дополнил Григорий, – «Дельты» у меня никогда не было, была «Даша», но у нее оказалось малое водоизмещение, и я ее продал.

    Пока Григорий рассказывал о своем судовладении, я обратил внимание, что знакомая уже читателю «буква-мужчина-Ф» в слове Альфа совмещалась на просвет с буквой-женщиной щ (омега), начертанной с другой стороны паруса, выступая поочередно водяными знаками. Я хотел поделиться было этим своим открытием, но Григорий перешел как раз к ответу на заданный ему вопрос:
    – Это было в воскресенье, на острове, называемом Пафос, и я был в духе…
    – Патмос, наверное, – поправил я, догадываясь о последующем откровении.

    – И вдруг слышу позади себя громкий, – Григорий взял в руку мегафон, – как бы трубный голос, похожий на голос моего дедушки-раввина, который произнес: «НЕ БОЙСЯ, НЕ НАДЕЙСЯ, НЕ ПРОСИ! Я есмь Альфа и Омега! Начало и Конец! Конец сообщения. Точка». А что такое Альфа? Может, это звезда морская, а может, небесная, может, это звезда утренняя, а может, вечерняя, может, первая, а может, последняя. Оказалось, девушки, что это самая близкая, самая яркая, самая влиятельная звезда, это и не звезда даже, а планета, и сегодня как раз мы отмечаем день затмения Солнца этой звездой. Что же это за «жена, облеченная в солнце»? – спросите вы, и я отвечу: эта суперзвезда – Венера! И мы увидим ее в виде черной дыры на солнечном диске, эта дискотека бывает только раз в 120 лет! Вот Альфа! – перстом пророка проткнул диджей Гри горий нижнее небо, и «альфа-частицы», вспыхнув улыбками, возвели очи горе в предвкушении небесн ых знамений.

    – Изрядно, – похвалил и я, – однако, будучи раввином, дедушка твой имел в виду, быть может, «Алеф», хотя, если речь идет о Венере, то подошли бы и такие названия, как «Люцифер» или «Геспер».
    – «Люцифер» – это все равно, что «Шахтер», только наоборот, а «Геспер» вообще звучит как герпес и триппер одновременно…
    – Не все знакомы, наверное, Григорий, с такими… венерическими понятиями…
    – Очень приятно, что не все, – продолжил лезть в бутылку Григорий, – Диоген, кстати, говаривал, девушки, по альтернативному, так сказать, поводу, что Афродита у него всегда под рукой, и притом совершенно бесплатно…
    Синхронно насупив брови, ундины честно пытались осмыслить эту диогенову апофтегму, пока Григорий, слава Посидону, не предложил самый верный способ разрядить зарницы, сверкающие из-под стыдливо приспущенных ресниц, бросив в море линь с поплавками, цепляясь за которые, ундины должны были, по идее, образовать многоголовую гидру. Во всяком случае, словом гидра можно было обозначить их переход в родную стихию. Напоминала же эта композиция скорее гирлянду из роз, какими розенкрейцеры обозначали в своих манускриптах места концентрации мистических вихрей. Мне же, в мистике не шибко искушенному, представлялось просто, что гирлянда – это множественное число от слова girl. Я беспокоился больше о том, не опасен ли этот, взбивающий пену за кормою змий для, так сказать, девственности, не сорвет ли кому-нибудь из этой гирлянды трусы напором воды. Уж лучше бы наши girl’лянды наследовали героинь самого абсурдистского произведения Пушкина «Царь Никита и его 40 дочерей» – там «у царевен между ног» отродясь ничего не было. Блестящее, гладкое место! «Ни объятье невозможно, ни измена» (Бродский). Так, витая каждый в своих эмпиреях, мы с Григорием даже и не заметили, как одна из девчужин оторвалась от ожерелья и – не успели мы и глазом моргнуть – закатилась чуть не за горизонт. Сирены тут же включили свои сирены, «Альфа» изменила галс, но не успела завершить маневр, как утопающая, превратившись в бегущую по волнам, и, побивая с перепугу все рекорды, вскоре присоединилась к товаркам.
    По этому случаю «Альфа» стала на якорь, предоставив и другим ундинам возможность показать себя. Например, став друг другу на плечи, они могли бы перейти Азовское море даже в самом глубоком месте. Пока мы с Григорием шутили подобным образом и изображали пресловутых «дельфинов в панамках», девушки то порхали перед нами батерфляями, то вздымали волны ламантинами, носорогами и какими-то еще барракудами. Отсутствие музыки не помешало им продемонстрировать даже «Кармен» с «выносом тела» «вперед ногами» и сольный номер «смейся, паяц, над разбитой любовью» в исполнении той самой «утопающей» героини дня. Ясное дело, мы с Григорием чуть шеи себе не свернули, пожирая глазами до головокружения все эти то погружения, то обнажения с элементами оттопыривания, выталкивания, разведения, удержания и прочие хитросплетения. Все это длилось до изнеможения, до одурения и посинения. Хотя Венера в это время силилась затмить собою Солнце, грозящее солнечным ударом, но преуспела только в том, что затмила нам рассудок. Зато в Афинах в это время небеса, похоже, явно благоприятствовали нашей олимпийской ундине, которая, осиянная, как Даная, золотым дождем медалей и долларов, прогуливалась уже на яхте по Эгейскому морю в качестве национальной героини. Пройдет еще несколько дней, и героиня, облеченная в солнце, в венце из двенадцати звезд, на белом коне, в белых одеждах триумфально возвратится на родину, чтобы… пополнить ряды манагеров донецкой академии управления (так нам сообщили по радио). Остановись, героиня! Ты уже полубогиня! А манагеров у нас и так больше, чем шахтеров. «Беги, Аталанта, супругина ложа!» (Овидий), бойся золотых яблок, растущих на черной пальме, ибо твои золотые медали очищены огнем! «Ты говоришь: «Я богат, разбогател и ни в чем не имею нужды»; а не знаешь, что ты несчастен, и жалок, и нищ, и слеп, и наг. Советую тебе купить у меня золото, огнем очищенное, чтобы тебе обогатиться, и белую одежду, чтобы одеться и чтобы не видна была срамота наготы твоей» (Откр. 3-17, 18).

    Нам все недосуг вспомнить о том, что за деньги не купишь. Что же до банковских билетов, на которых отпечатан карманный иконостас героев Украины, то там под каждой державной головой читаем надпись «Голова» и подпись головы, а голова в Украине, как известно, это больше, чем голова, – это Голова! Новый червонец, приуроченный к выборам, стал моложе и фотогеничнее, что соответствует, наверное, возросшим эстетическим потребностям народа, уставшего от косноязычия и безобразия – Мазепа не случайно представлен народу как поэт, потому, что народу сегодня не нужны эти карманные святцы, как не нужна ему ни красная икра, ни дурное сало, ни пушечное мясо, словом, ни хлеба, ни зрелищ, но хоть что-нибудь для души. Пусть бы рядом с Мазепой хотя бы водяным знаком была бы напечатана еще и Мария, «теплая заступница мира холодного», как символ того, что из опасной нимфетки Украина постепенно превращается в красуню-нимфу, славную не только дикими танцами.

III

    – У Борея перекур, – объявляет Григорий, сбивая с толку наш девкипаж, считающий, естественно, что речь идет не о ветре и не о мертвом штиле, а всего лишь о перекуре нашего единственного матроса Бориса, скромного, как сам Кораблев, мариупольского паренька, заботой которого стало теперь периодическое отпугиванье мегафоном чаек, отчаянно ляпающих исключительно на палубу. «Ни волна вокруг не плещет, ни зефир не смеет дуть» – Не пора ли нам открыть, наконец, симпозиум! – вспомнил Григорий, безропотно счищая птички божией помет с панамки. И мы открыли великое множество симпозиума и выпили за наши олимпийские победы, после чего лягушки попрыгали в родную стихию, стихшую как не перед добром, а мы с Григорием стали мерять давление и внутри и вовне. Получалось примерно одинаково.
    – Не правда ли, они похожи на касаток?
    – Касаток-акул или касаток-ласточек, Григорий?
    – Акул! Ласточки – это только уменьшительное от слова «ласты». Я завидую русалке, у нее акулий ласт…

    – Ласточки – это ласкательное, а не уменьшительное.
    – Но нельзя руками трогать, а то ластом тебе даст, – завершил свою частушку Григорий.
    – Пожалуй, что и даст, Григорий, – рыба не без кости…
    – Один американец… определил любовь как райский промежуток между знакомством с девушкой и открытием, что она напоминает селедку.
    – Да, рыба не без кости, американец – не без злости.
    – О’кей, – воскликнул, собравшись, Григорий, – что там у нас в повестке дня, а то мы сидим, как у Парщикова: «и, словно погруженные в бассейн, сидели эти греки на поляне» ;.
    – У Плутарха в «Застольных беседах» вопрос №1: «Надо ли за вином возлагать на себя цвето чные венки?».
    – Я тоже помню из Плутарха рассказ про спартанца, который, ощипав соловья, разочарованно сказал: «Да ты, я смотрю, просто поэт и ничего больше». А среди вас, девушки, кто-нибудь пишет стихи? – обрадовался Григорий очередному появлению аудитории из азовских вод, и наивные ундины тут же выдали взглядами Сапфу в своей водяной фаланге.
    – Кажется, самое время представить собравшимся нашего капитана в качестве поэта, автора вот этого замечательного сборника стихов с символическим названием «Перевоз», – выставил на обозрение я брошюру, которая служила нам до сих пор веером.
    – К Харону и леденящим душу водам Стикса этот «Перевоз», девушки, не имеет никакого отношения, напротив, – я увлечен поэзией юности, и хотел бы послушать твои стихи, – приступил Григорий к зардевшейся поэтке с аптечкой в руках, – но это можно сделать и позже, я помечу тебя на всякий случай зеленкой?
    Конечно, Сапфа, не долго думая, булькнула от греха подальше в воду, и пока Григорий, польщенный вниманием вьюношества, читал свое «Вечер. Солнце дробится в воде», девушка – я заметил – успела, пронырнув под яхтою, присоединилась к своей команде вновь, просочившись с другого борта ближе к концу стихотворения: «И пока ты смеешься в ответ, продолжая во тьму погружаться, густеет вода и теряет прозрачность». Раздались робкие ластоплескания, переходящие в релаксацию: на роль муз наши грации не претендовали, да и мы в Аполлоны не лезли, Григорий, кажется, был доволен и таким успехом.

    – Сегодня актуальна политика, а не поэтика, людей интересует семейный вопрос: сколько у нас семей и сколько у этих семей миллионов. Поражающий своей оригинальностью и смелостью лозунг о том, что вор должен быть в законе, то есть, пардон, в тюрьме.
    – Есть у нас в диком поле и смелые авторы, поэтика которых не чужда политике: «Верую в вора, который накормит мать мою и отца. Верую так, как моя прабабка веровала в Творца». Несчастные наши воры и так проводят теперь всю жизнь вместе с семьями за решеткой – их особняки охраняются не хуже, чем тюрьмы с пожизненным сроком заключения. Кругом одни предупреждения: «Зона… отдыха», «Вход и выход запрещен!», «Памятник структуры. Охраняется государством… от государства». Злые собаки, заборы, которые может преодолеть только Бубка, колючая проволока под высоким напряжением, вышки с охранниками…

    – Не так уж все это и смешно, скажу я тебе, – сказал мне Григорий, – я бы не хотел голосовать ни в поэтике, ни в политике, ни в натуре, то есть на лоне природы, я хочу, чтобы мне была обеспечена тайна голосования, это процесс интимный, мне неприятно голо совать свой логос в прозрачное избирательное лоно, тем более в урну, пусть хотя бы щель украсят каким-нибудь растительным орнаментом и занавесочки повесят поплотнее…
    – Это тоже не очень смешно, Григорий, смешное, впрочем, – это вообще уродство, часть безобразного, как определяет комедию в «Поэтике» Аристотель, – «подражание людям худшим, хотя и не во всей их подлости».
    – А как же Гоголь?
    – Гоголь как раз на этом и обломался.
    – Выходит, остроумный писатель, как это ни парадоксально, должен быть одновременно и тупоумным.
    – И наоборот.
    – Да, Пушкин сказал, я помню, что «поэзия должна быть глуповатой».
    – В этом смысле раньше было лучше… Раньше, девушки, мы были действительно городом миллиона роз, мы водили хороводы в розовых венках вокруг памятника Пушкину под песни бессмертной Аллы Борисовны Хаткиной… или, как ее, Брошкиной, про алые розы и художника по фамилии Маэстро… А теперь в наших Донецких Эмиратах растет одна только Черная Пальма, и вокруг этого черного фонтана водят хороводы человекообразные охранники. Мы живем не в розариуме, а в Пальмире – пальмовом городе.
    – Да, не похожа эта пальма на ту, которая приснилась лермонтовской сосне на севере диком… А знаете ли вы, дети мои, – перешел вдруг на отеческий тон Григорий, – как появилась на земле «эмблема любви» – красная роза?
    – Откуда же нам знать, папа Григорий, как появилась эмблема любви, – ответил я от имени всех невинных девушек, – мы проходили в школе олимпийского резерва только «белую розу – эмблему печали», мы вообще лучшие годы прозябаем в воде, влачим влажное существование, не просыхаем-с, просветите нас темных, папа Григорий, помогите раскрыться бутонам! Только не мажьте нас зеленкой.

    – Ну что же, так и быть, раз вы просите, я помажу… расскажу вам о происхождении красной розы, – сам цветущий, как майская роза, приступил Григорий, – устраивайтесь поудоб-нее, можете подложить под себя – сделайте автору одолжение – вот эти книжечки, если кому печет… К вечеру жара спадет, жаль, что сейчас не 1001 ночь и я не Шахразада. Кстати, турки как раз считают, что это соловей, смертельно раненый шипами любви, оросил возлюбленную розу своей кровью, но спартанец был прав: сколько того соловья? На красотку Розу нужен как минимум шмаровоз.

    – Соловьев считает, что соловьев была группа, «секта злых еретиков, опьяненных и влюбленных в розу соловьев» (Вл.Соловьев).
    – Но нам ближе не турки, а греки, утверждающие, что это была кровь богини любви, окрасившая все розы в саду Эрота, когда увлекшаяся Афродита, не замечая шипов, спешила на свидание. Этот сюжет был, кажется, использован то ли на «Розах Донецка», то ли Сердючкой, то ли в рекламе прокладок.
    – То ли в войне Алой и Белой розы, – дополнил я как историк.
    – Ты бы лучше рассказал девушкам тогда про войну яйца и яблока, а то давай я сам лучше вкратце изложу – а то ты как начнешь… – твою теорию овуляции, пардон эволюции. Вот как вы думаете, умнички, почему у нас не семь пядей во лбу? Потому, что опережающий рост нашего мозга, – Григорий постучал себя в темя, – ограничен, увы, – Григорий нежно похлопал по спасательному кругу, – скромным объемом вашего, милые, легкоатлетического, так сказать, таза, его пропускной, с позволения сказать, способностью. Отсюда вопрос: почему таз первобытного человека стал отставать в развитии от мозга, так что последний весь сжался и сморщился в извилинах? Ответ прост, как палка-копалка: не только евреи, но и хищники предпочитали аппетитный, хотя и неповоротливый тухес. Узкобедрые же могли не только убежать от обожравшихся тухесом хищников, но и сами стали успешными охотниками, перебив в короткое время не только всех хищников, но и самцов человеческих, из-за которых непомерно раздувался живот. Чтобы избежать родовых осложнений, смертельных при узком тазе, амазонки возвели в культ девственность, которая сама по себе яйца выеденного не стоит, и стали поклоняться Артемиде-охотнице, что и привело их к вырождению. Афродита же со своими яблоками-каллипигами вновь восторжествовала, особенно на востоке, где крутые бедра, в свою очередь, были возведены в культ. В 1001 ночи, например, сказано, что они Шахразаду сразу посадят на место, если она захочет подняться.
r     Я не мешал Григорию излагать эту тазобедренную «теорию овуляции», фотографи-руя украдкой расслаб ив-шихся спортсменок, я размышлял о том, что воистину достойно сожаления: олимпий-ские боги, увы, не предусмотрели для этой узкобедрой девичьей поросли (если не считать рождения Елены из яйца) хоть какого-нибудь вегетативного что ли способа размножения.

Спарта, почитавшая Артемиду-нетронутую куда больше, чем «тронутую» Афродиту, вынуждена была запирать периодически в темных помещениях храмов своих юношей и девушек, чтобы семейство спартанок вообще не исчезло как вид, а также для восполнения людских потерь в своих боевых фалангах.
    Причем делалось это без оглядки на девственность и даже на сексуальную ориентацию, не говоря уже про чеснок, наивно используемый спартанками в больших количествах как отвращающее средство, или оливковое масло – как противозачаточное.

После успешного пан-спартанского оплодотворения Афродита изгонялась из страны: «Одевайся в доспехи или из Спарты уйди! Бредит наш город войной!» На поле боя спартанки выходили, как на теннисный корт, в коротких цвета алой крови хитонах, не скрывающих даже и пресловутые ягодицы, зато скрывающих пролитую в поединке кровь.
    Мечи у них тоже были короткие, чтобы быть к этому самому врагу ближе… Не только смертельно раненые, но и погибшие в бою спартанки все еще продолжали сражаться, перевоплощаясь в жалящих пчел.

    Совокупившись в какого-то протянувшего ноги, вяленного двадцатиосьминога с розовыми присосками, запаренные нашей болтовней девушки тихо распевали теперь свои парфении, пока не впали до кончиков ногтей в эту нирвану хорового пения. Временами, правда, то одна, то другая, отделившись от этой поющей биомассы морепродуктов, с кошачьей ловкостью влезала на мачту берег посмотреть и дриаду, так сказать, показать.
    – Чем так скулить, как умирающие лебеди, – ворчал между нами Григорий, – лучше бы в парус подули своими… цевницами. Кстати, что такое, эти цевницы? Надеюсь – это не то, что я подумал?
    – Цевницы, по-моему, – авторитетно сказал я, – это перепонки между пальцами, атавизм, а у Чайковского, между прочим, была, я вспомнил, опера «Ундина».
    – Первый раз слышу.
    – Ее и сам Чайковский только в уме слышал, потому что сжег партитуру, подражая Гоголю.
    – Оригинальнее было бы тогда эти «Мокрые души» утопить, – Григорий эффектно бросает при этом в море, в «надлежащую волну» одну из своих книжек, «оскверненную» свежеотпечатанной влажной иллюстрацией к недавней лекции об эволюции мягкого места. Стихи, однако, не тонут в стихие. Одна только «Сапфа» направилась было спасать произведение, но Григорий ее удержал: не надо, говорит, я хотел бы, мол, утонуть в пучине, как поэт, навсегда! Одно последнее, говорит, желанье, чтоб в вешних (?) водах меня ундина «на хладны перси приняла». Примерно так.
    – Перси, девушки, – вынужден был ответить после продолжительной паузы на немой вопрос Григорий, – перси – это отборные такие, зрелые персики, помните картину «Девушка с персиками»?
    – А мы-то думали, что персики – это персональные компьютеры, – признался я от имени девушек.
    Однако нам теперь только и оставалось, как смотреть на падшего ангела с подмоченными крыльями, нарисованного на обложке прямо под кругами на нарисованной же воде, пришедшимися теперь к месту. Фигура напоминала какую-то из дев-водолеев в картах Таро, одна из которых – крылатая – называлась «Воздержание», другая же – нагая – называлась «Звезда». Кроме того, в этой колоде есть и любовный треугольник, где между Девой-добродетелью и Венерой-пороком изображен юноша в роли буриданового осла. «Всему свое время». «Время обнимать, и время уклоняться от объятий» (Эккл. 3-5). Ближе к вечеру девичьими молитвами, наверное, пробудился, наконец, и Борей, а то бы нам торчать с Григорием во грустях «под сенью девушек в цвету» с их персиками до второго пришествия Ихтуса. Одна из этих девичьих песен напоминала и в самом деле сердечную молитву, обращенную к какому-то прекрасному и в то же время ужасному божеству: «Прекрасное Далёко, не будь ко мне жестоко, не будь ко мне жестоко, жестоко не будь!» Это лучезарное божество явилось нам на горизонте в среднем роде, характеризующимся значением неодушевленности, за единичными исключениями, типа

Август 2004.