Советская география была полна идеологических смыслов. То, что в Душанбе спасались в разное время представители самых различных слоев советского общества, факт достаточно известный. Но теперь, очевидно, настало время осознать значимость этого явления. Это особенно стало ясно, когда я натолкнулся на заметки С.Аверинцева «Опыт петербургской интеллигенции в советские годы — по личным впечатлениям», в которых он как бы указал направление поисков: «(Заодно замечу, что для реконструкции конкретных нюансов локальной истории «недобитой» старой интеллигенции в различных частях СССР сделано до сих пор слишком мало. Например, совсем особый сюжет — жизнь русских интеллигентов, вовремя направивших свои стопы в Среднюю Азию; именно там пересиживали тридцатые годы мои родители, а едва ли не единственный встретившийся мне человек старшего поколения, который при полном неприятии сталинщины сохранил внутреннюю веселость, еще в 1925 году смекнул забраться в Фергану.)»* Скобки в этой цитате принадлежат С.Аверинцеву, для него это было попутное замечание. Для нас же оно становится основным, поэтому мы раскрываем эти скобки.
    В этой связи первый смысл феномена Душанбе можно определить так: особый подбор и отбор человеческого материала. Начиная с 20-х годов, Душанбе стал местом ссылки лишенцев, т.е. бывших дворян, представителей интеллигенции, кулаков и середняков. Затем, в 30-е годы, люди сами поехали в эти края, спасаясь от репрессий. Многие остались после эвакуации во время войны (очевидно, оценив преимущества душанбинской географии). В этой связи интересны воспоминания известного душанбинского адвоката Я.И.Бенциановского. После войны, окончив Харьковский юридический институт, он начал работать на Украине, но однажды получил письмо от своего однокурсника, который писал, что «лучше всего жизнь в Таджикистане»**. Так он оказался в Душанбе. Особое значение приобрел Душанбе в годы борьбы с космополитизмом, став настоящим укрытием для многих людей.
    Все эти волны советской внутренней эмиграции собрали вместе людей особого психологического склада, деятельность которых необходимо должна была реализоваться в специфических формах. Размышляя над особенностями душанбинского общения, я пришел к интересному для себя открытию: это общение было похоже на общение в сталинских лагерях. Душанбе как место ссылки и высылки тоже числился – в силу своей отдаленности – своеобразным лагерем. Читая воспоминания узников сталинских лагерей, я неоднократно сталкивался с таким наблюдением: жизнь в лагере – в смысле общения – была свободнее, нежели в свободных культурных центрах страны Советов. Так, О.Волков в своей знаменитой книге «Погружение во тьму» отмечал: «Когда я в середине пятидесятых годов – почти через тридцать лет! – вернулся из заключения, оказалось, люди уже забыли, что можно жить иначе, что они «гомо сапиенс» - человек рассуждающий... Более всего бросались в глаза всеобщая осмотрительность и привычка «не сметь свое суждение иметь»... в лагере... мы были более независимы духом...»***. Похожие чувства отмечал и Е.М.Мелетинский в своих воспоминаниях «Моя тюрьма». Таким образом и появилась идея определить тот тип общения, который сложился в Душанбе в результате многочисленных ссылок, побегов и эвакуаций.
    Осознание этого типа общения является вторым и более важным значением Душанбе как специфического культурно-исторического центра. Для понимания и уяснения этого явления решающую роль для меня сыграла «Потешная история о Федоре Алексеевиче Разине» из романа Милорада Павича «Пейзаж, нарисованный чаем». Эта «история», конечно, не имеет прямого отношения к Душанбе, но она точно отражает сущность явления специфической советской географии. В ней идет речь о московском профессоре математики, которого большевики заставили вступить в партию. Как математик он вскоре сформулировал алгоритм коммунистических сборищ и попытался представить его на очередном партсобрании. После собрания старый университетский швейцар дал ему 30 рублей и настоятельно рекомендовал немедленно уехать из Москвы: «Чем дальше проедете, тем лучше». В очень далеком неведомом городке профессор становится дворником, где его как лучшего дворника опять заставляют вступить в партию. Профессор пытается прикинуться неграмотным, но его обещают научить грамоте. И вот он приходит на занятия:
    В красиво срубленном деревянном доме в прихожей стояла куча лопат и двадцать четыре пары валенок. Он тоже разулся и вошел в комнату с чрезвычайно низким потолком, заставленную партами. За ними сидели двадцать четыре посетителя ликбеза, ведомого Натальей Филипповной. От их мокрой одежды шел пар, они покусывали вставочки своих ручек и выводили под диктовку Скаргиной букву «и»: «Ведем тонкую косую линию, а затем прямую с нажимом...» В углу подпрыгивала топившаяся печка-буржуйка, проливая воду из кипевшего железного чайника. Наталья Филипповна восседала за столом. Увидев новичка, который спиной обтирал потолок, она радостно обратилась к нему со следующим приветствием:
    - Нагинай, нагинай головку-то! Так и нужно, когда с учительшей здороваешься! Затем и потолок пониже сделан, чтобы вас прижимать, чтоб вы тут не форсили!
Она усадила Федора Алексеевича за парту и дала ему стакан чаю, причем выяснилось, что Наталья Филипповна Скаргина не сидела, а стояла за своим столом, ибо она была такого росточка, что когда учительша сидела, можно было подумать, что она стоит. Затем Наталья Филипповна повернулась к доске, достала из уха кусочек мела и перешла к уроку арифметики.
    - Один прибавить один, - писала и громко складывала вслух Наталья Филипповна, - или один плюс один будет два! И в понедельник, и во вторник – всегда. И вчера было два, и будет во веки веков два и только два.
    В комнате было жарко, печь начала скакать, точно с цепи сорвалась, и все громко повторяли вслух «Один плюс один будет два».
    Федор Алексеевич и сам взял карандаш, чтобы переписать написанное на доске. Но не выдержал. Он вдруг осознал, что с тех пор, как взялся за лопату и начал чистить снег, он перестал потеть, и все, что не испарилось за это время, должно было из него куда-то выйти. Итак, впервые за последнее время он не выдержал. Он решительно встал, ударившись головой о потолок, вышел к доске и, к изумлению всех присутствующих, прежним своим уверенным голосом обратился к онемевшей Наталье Филипповне:
    - Да ведь это, дорогая Наталья Филипповна, математика XIX века. Позвольте вам заметить! Сегодняшняя, современная математика придерживается совсем иных концепций. Ей известно, что один плюс один отнюдь не всегда будет два. Дайте-ка мне на минутку мел, и я вам это докажу.
    И Федор Алексеевич начал со своей врожденной быстротой писать на доске цифры. Уравнение выстраивалось за уравнением, в аудитории стояла мертвая тишина, профессор впервые за последние несколько лет занялся своим делом; правда, поневоле согнувшись, он не м ог как следует видеть то, что писал, мел как-то странно скрипел, и неожиданно, совершенно против ожиданий Фе дора Алексеевича, результат вдруг получился опять 1+1=2.
    - Минуточку! – воскликнул Федор Алексеевич. – Тут что-то не так!
    Секунду, секунду, сейчас мы увидим, где вкралась погрешность!
    Однако в голове у него вертелась какая-то бессмыслица: «Все проигранные карточные партии составляют одно целое». Из-за этого он не мог считать. Мысли гремели в нем, и грохот мыслей заглушал все остальное. Но беспримерный опыт выручил профессора. Он понял, где найдет ошибку, и рука его, постукивая мелком, полетела по рядам написанных Цифр, с которых уже начала осыпаться белая пыль.
    В ту же минуту весь класс, все двадцать четыре дворника, все, кроме учительницы Натальи Филипповны Скаргиной, стали громко подсказывать ему решение:
    - Постоянная Планка! Постоянная Планка!»****
    Душанбе, безусловно, был городом именно такой географии. Когда впервые сталкиваешься с этим явлением, хочется сформулировать закон: чем дальше от Москвы, тем было больше образованных и культурных людей. Это, конечно же, правомерно только в определенной мере. Хотя с этой точки зрения Душанбе в силу своей удаленности мог бы быть на первом месте. Дело все же в строго определенной специфичности каждой из таких географических точек.
    В советской Средней Азии Душанбе не стоял на первом месте в государственной и партийной иерархии. Это было место Ташкента. Будучи лицом советского Востока, Ташкент в то же самое время был символом особого советского лакейства и коррупции. Так, Е.М.Мелетинский в своих воспоминаниях о Ташкенте пишет о процветавших там в годы войны коррупции (когда появилось множество героев с «ташкентскими орденами») и атмосфере социальной гибкости, особо важной для благополучного устройства жизни и получения значимого социального статуса. После войны, в годы «расцвета социализма», Ташкент всегда был впереди в освоении идеологических постановлений, принимая активное участие в создании придуманной социалистической действительности. Душанбе же всегда отставал в этом плане от Ташкента. Одна из причин такого отставания – отсутствие активных и беспринципных теоретиков, умело «гнувших» любые принципы и понятия.
    Душанбе отличало присутствие специфической «постоянной Планка». Я позволю себе позаимствовать у М.Павича это понятие и придать ему новое значение. В своей статье С.Аверинцев, сравнивая Москву и Ленинград, отметил особый пафос профессиональной добросовестности и ленинградскую строгость обращения с понятиями и терминами. В том культурно-идеологическом климате, который представляла Москва, была создана система свободного и гибкого обращения с моральными принципами, а также и с научными понятиями и терминами, т.е. они беспрекословно «гнулись» каждый раз в соответствии с новым политическим моментом или идеологическим призывом. Душанбе в этом смысле больше следовал Ленинграду (кстати, в Душанбе работало достаточно много ленинградских ученых).
    Своеобразным воплощением «постоянной Планка» в Душанбе можно считать личность В.С.Библера, одного из самых выдающихся философов и мыслителей России конца прошлого века, разработавшего и реализовавшего (в известных семинарах, в каждодневном общении и в известном проекте школы будущего) принципы творческого мышления как принципов построения жизни и личности. В 50-е годы и в начале 60-х он попытался воплотить в Душанбе тот идеал творческой деятельности, который резко расходился с советской парадигмой научного конформизма, очень часто доходившего до уровня откровенного лакейства. Его деятельность стала легендой Душанбе, реальным критерием творческой смелости и научной принципиальности, вектором жизни, который прямо противостоял идеалам советского жизнеустройства. В контексте Библера – так можно сформулировать действие душанбинской «постоянной Планка». В этом контексте советский успех выглядел безусловно эфемерным и ничтожным. В то время как основные категории официальной советской философии стали каменеть, создавая образ вечной стабильности всепобеждающего социализма, В.С.Библер работал над категориями гегелевской философии, создавая концепцию, которая нашла воплощение книге «Анализ развивающегося понятия». В то время как коммунистическая партия СССР и советский народ (как главные и единственные субъекты истории) воздвигали коммунизм, его аспирант В.И.Приписнов работал над проблемой субъективного фактора исторического и общественного развития.
    «Постоянная Планка» Душанбе, можно сказать, проявлялась как вектор жизненной принципиальности во всех сферах жизни. Как было замечено в одном из описательных определений постоянной Планка, «h – это энергетический образ вырвавшейся из «вещи в себе» частицы (подчеркнуто мной – В.Д.) - планкеона,. непознаваемую до того момента, пока она не выходит за рамки золотосеченности и не создает тем самым такие сущности, по Гегелю, как добро и зло, оргазм и боль, Бог и дьявол, сладкое и горькое, красота и уродство и т.д. и т.п.». «Постоянная Планка», как видится она в нашем контексте, сделала Душанбе не просто укрытием от прямого тоталитарного насилия, но и миром определенных моральных ценностей, которые действовали как фундаментальные принципы и законы науки. Она стала той силой вещей или обстоятельств, которые, по словам М.Е.Салтыкова-Щедрина, учат и заставляют самых заурядных людей сочувствовать хорошему и ненавидеть зло.
    Недавно Д.Тухманов заметил, что жить в советское время было не так уж плохо, надо было всего лишь усвоить определенные правила и следовать им, а внутри себя ты был свободен. Но он сам не заметил, как внешние правила игры с советской властью стали сущностью его характера, а внутренняя свобода оказалась безвозвратно потерянной. Теперь он пытается писать другую музыку – бетховенскую и моцартовскую, - но это уже получается не так успешно.
    В парадигме советского тоталитаризма сложилась психология, в которой важным моментом было отсутствие модели «кем я бы хотел быть» и наличие только долженствования «быть таким, каким хочет тебя видеть государство», которое проявлялось в лицемерных и лживых декларациях и жесткой деформации личностных качеств. Душанбинская «постоянная Планка» создавала если не возможность, то, по крайней мере, иллюзию такой возможности строить жизнь как реализацию собственных идеалов и моделей, а не директив идеологического монстра лакеев и прислужников. Как я сказал, это была больше иллюзия, но очень важно было и то, что это была работающая иллюзия. Так, в одном из писем, продолжающим наше душанбинское общение, я встретил слова, которые давно ждал: «Но все равно жизнь хороша, есть куда нам расти».