В твоем письме не сказано, почему ты уехала из Душанбе, но я понял причину, прочитав «Литературку» (№40 от 3.10.90). Там есть статья «Без пяти минут беженцы?» Русские уезжают из национальных окраин, движимые страхом… Атмосфера повсюду накаляется. Причины своих бед ищут в кознях других национальностей. Это на первом этапе. Потом начнут предъявлять претензии к другим тейпам (родам), а там и просто к соседям. Все дело в нашем бедственном экономическом состоянии. И врагов надо искать в функционерах партийно-хозяйственной системы, в силу своей специфики закономерно приведшей страну к развалу. Но она достаточно опытна и хитра, чтобы направлять еще пока эмоции толпы в нужное им русло…
    И все же расскажи, что у вас там в Душанбе творилось в последнее время. Неужели ситуация не поддавалась контролю? Или кому-то выгодно было вызвать беспорядки?

    В тот день, 10 февраля, я ушла с факультета довольно рано – после 12, села в троллейбус и приехала домой. Тогда я еще не знала, что это был последний троллейбус мирного времени – уже следующий был остановлен и перевернут толпой беснующихся молодчиков, пассажиров выгнали из вагона – и избивали…
    Пока беда не коснется тебя самого, представить, что кому-то плохо – трудно. Мы быстро привыкли к передачам по телевидению о происходившем в других местах и продолжали думать, что живем в самой мирной республике – ведь за многовековую историю таджики никогда ни с кем не воевали, и хотелось верить, что так будет и впредь. Мы возмущались, когда узнавали, что из литовского «Саюдиса» (мы считали ее фашистской организацией) и украинского «Руха» (и его признавали таким же) приезжали посланцы для того, чтобы пробудить в таджикском народе дух протеста против «оккупантов». Наши друзья-таджики тоже возмущались и уверяли нас в своей дружбе…

    Телефонный звонок – Галя, наша молоденькая преподавательница, дрожащим голосом говорит, чтобы я никуда не выходила, потому что на улицах стреляют, бьют русских, что в городе много посторонних людей.
    Эту молодежь, которая была движущей силой новой войны, тогда никак не называли: слово «боевик» – слишком страшно, это сейчас оно стало обычным, когда речь идет о Чечне, например. Хотелось верить, что все быстро кончится: есть же милиция в центре города, есть солдаты...
    Уже на следующий день школы и детские сады были закрыты. Позвонила Жанна, попросила прийти посидеть с детьми – Ашотом и Артемом, близнецами трех с половиной лет, а сама ушла на работу. День тянулся медленно. Звонил Борис Львович, предупреждал, чтобы мы никуда не выходили и никому не открывали.

Я отвечала, что у нас все спокойно – наш дом находился далеко от трассы, по которой со стороны Орджоникидзеабада в город шли толпы молодежи, организованной для боевых действий. До нас не доносились ни звуки выстрелов, ни крики толпы, ни крики тех, кого насиловали или избивали.
    Так же прошел и следующий день.
    А по телевидению показывали бои на улицах... Нужно было думать о том, как увезти детей из города – они армяне. Борис Львович узнал, что есть организованный армянами комитет, который помогал всем, кто желал, в первую очередь армянам, улететь – в Москву, Ереван или другие города. Аэропорт охранялся – как и железнодорожный вокзал, госбанк и телецентр.
    События развивались стремительно. Я не могла попасть к себе домой – все говорили о том, что на улицах убивают всех русских. Мы ждали знакомого, Азама, который обещал помочь, но его все не было. В 11 мы позвонили ему домой – никто не отвечал. А в 12 нам ответили, что его уже похоронили...
    На Путовском спуске была перестрелка, в которой, как сообщалось по центральному телевидению, погибло 12 человек. Среди них был и тот человек, которого мы ждали.
    Горе коснулось нас. Мы поняли, что происходит что-то действительно страшное, что это война. Но война непонятная...
    Жанна плакала, дети притихли. Я стала убеждать ее ехать на Кавказ, к маме. Она отвечала, что нет даже чемодана, нет денег, да и билет не возьмешь... Я позвонила родственникам Жанны, они тут же предложили деньги на дорогу, и мы стали ждать. Карен, родственник Жанны по мужу, был в армянском комитете, который организовал отправку уезжающих из города.
    Время тянулось медленно. Дети были готовы в любой момент выйти из дома, вели себя чинно: они понимали серьезность происходящего... Закончился день, прошел вечер, спать легли не раздеваясь – в любой момент могла прийти машина. Но она пришла около 4 утра.
    В машине рядом с шофером сидел автоматчик в бронежилете. Мы быстро уложили вещи, Карен торопил нас, говоря, что в городе опасно. Дети, уходя, предупреждали меня, чтобы я никуда не выходила, даже мусор чтобы не выносила. Чтобы никому не открывала, а если кто будет стучать, то чтобы я придвинула к двери шкаф или стол. Никто их этому не учил, что заставило их так говорить?
    В последний момент я попросила, чтобы меня завезли домой. Но Карен не соглашался, хотя было почти по дороге. Но оставаться в чужом доме я не могла, поэтому попросила, чтобы меня завезли к родственникам Жанны, а от них ко мне – рукой подать.
    Мы ехали по пустынному городу, была мертвая тишина, но она пугала. Доехали благополучно. Нас уже ждали. Машина уехала в аэропорт, а я осталась.
    В 10 утра я вышла из дома, приютившего меня. Калитку за мной запер Нерсес.
    Я шла по знакомой улице Чехова, она была пуста. Ни машин, ни автобусов. Вдруг в одном из переулков показалась человеческая фигура. Я вся покрылась холодным потом: меня охватил страх – жуткий страх перед тем, от чего нет защиты. Я замедлила шаг. Человек был в таджикском чапане, чалме. Мне показалось, что и он не рад моему появлению: он очень быстро ушел вперед и исчез в ближайшем переулке.
    У магазина было людно: привезли хлеб, который скоро закончился – мне не досталось. Я купила печенья и рису. Дома запасов у меня никогда не водилось, но я поняла, что сейчас они необходимы.
    Вдоль домов прохаживались мужчины с палками или обрезками труб. На руках – белые повязки. Переговаривались между собой: «Как у вас?» – «Т ихо. А у вас?» – «И у нас тоже».
    Во дворе дома, где я жила, стоял столик, за которым сидели мужчины, тоже с повязками. Кто-то играл в домино. Увидев своего соседа, молодого парня, я спросила:
    - Это что, наши?
    Я сама удивилась вырвавшемуся слову. Но он не удивился:
    - Да, это наши.
    Он рассказал, что жители организовали дежурства: все мужчины по очереди ночью охраняют наш дом. Он же потом приносил хлеб мне и другим одиноким женщинам, которые жили в нашем подъезде.
    Началось ожидание.

    Пока я была с детьми, я ни о чем не думала: главной заботой было вовремя их накормить, развлечь, уложить спать. Сейчас я осталась одна. Друзей много, но все сидят по домам, в таком же состоянии и таком же положении. С миром связывал телевизор, но пока ничего успокоительного не было: введено чрезвычайное положение, и пока в город не ввели войска, мы не надеялись, что выживем. Странная политика, направленная на дискриминацию Армии, продолжалась, но у нас надежда была только на Армию.
    С миром связывал и телефон – в эти дни он работал с перегрузкой. В каких-то районах уже был поврежден кабель, но у нас пока связь была. Это много значило.
    Не со всеми районами можно было созвониться напрямую, иногда кто-нибудь из знакомых просил перезвонить по указываемому номеру и сообщить, что они живы-здоровы, находятся там-то, чтобы дома не беспокоились.

    Так, не смог попасть домой с работы Антон Антонович: вместе с замдекана Олей они вышли из корпуса, но не успели взойти на виадук (длинный мост, который связывал территорию нашего факультета с улицей Путовского), как им навстречу старый таджик: «Не ходите туда, там русских убивают».
    - Но нам нужно домой, а другой дороги нет.
    И этот старый бабай повел их кишлаками, в обход главных улиц, забитых тогда боевиками. Но вышли только к Олиному дому, и Антон Антонович вынужден был несколько суток отсиживаться у Оли, где, кроме нее, была вся ее семья и еще студентка, которая выходила из корпуса вместе с ними.
    Телефон звонил почти беспрерывно – люди рассказывали всякие трагические случаи, что еще усиливало чувство обреченности.
    По ночам жители города не раздевались: а вдруг что-то случится – и не успеешь одеться? А нужно будет бежать? Ночью я бродила по комнате, подходя к окну: никто не идет? Потом подходила к двери, прислушивалась: никто не поднимается?
    Я всегда считала, что в Таджикистане рано наступает весна: уже в феврале цветет миндаль, на улицах продают подснежники. Но в тот год 10 февраля начался снегопад и продолжался несколько дней. Из окна я смотрела на улицу, обычно затоптанную множеством ног (внизу был магазин), заезженную множеством колес, но сейчас снег лежал белым покрывалом, и ни одного человеческого следа не затронуло его белизну... Город казался мертвым, хотя за каждой дверью затаились люди, из каждого окна из-за занавесок выглядывали тревожные глаза...

    Одиночество убивало. А то, что рассказывали по телефону, усиливало чувство страха. Кнарик рассказала, как избили в троллейбусе Карину, которая возвращалась с занятий домой. Уже возле дома троллейбус остановили, молодчики заскочили в вагон, «своих» отпускали, русских – били. Карина, маленькая, худенькая армяночка, ее можно принять и за таджичку – черноволосая, черноглазая, она не сразу бросалась в глаза тем, кто охотился за «русскими». Били не ее, накинулись на ее подружку, которая была на восьмом месяце беременности. Карина заслонила ее собой, и удар пришелся ей в спину. Еле добравшись до дома (дальнейшему избиению пассажиров что-то помешало), Карина несколько дней лежала не поднимаясь. Боялись, что поврежден позвоночник. Слава Богу, обошлось...

    Были и «забавные» случаи: толпа боевиков направилась к цирку, который находился в центральной части города и, по-видимому, входил в число объектов, которые, по их плану, должны быть захвачены. Кто-то из работников цирка закричал: «Если вы сделаете еще шаг – выпустим тигров». Толпа остановилась, но кое-кто не поверил. Находчивый циркач закричал: «Вася, выпускай тигров!» – и толпа разбежалась...
    Но больше было жутких событий. На глазах отца, зубного врача, изнасиловали дочь... Женщина, работавшая в Министерстве просвещения, рассказывала, что на нее уже накинулись трое, но в этот момент их внимание привлекли двое русских – парень и девушка. Они были обречены, потому что были светловолосы и светлоглазы. Их свалили на землю, били ногами, топтали. Потом, схватив за руки и ноги, топили в луже воды, смешанной со снегом и кровью. Женщина понимала, что они спасли ей жизнь, но помочь им была не в силах... И многие рассказывали о русской женщине, которая шла по улице с независимым видом, не оглядываясь и не убыстряя шаг, - и никто не посмел к ней подойти...
    Я не видела ничего этого, я была дома. Свет не отключали, газ был, отопление – но было страшно. Я запаниковала. Позвонила Борису Львовичу, сказала, что хочу уехать – куда-нибудь, только подальше отсюда... Он уговаривал подождать еще несколько дней. Позвонила Нерсесу (армянский комитет еще работал), и он пообещал, что при первой возможности за мной заедут – самой идти не нужно: в городе комендантский час, передвижение опасно. «Только будь наготове», - сказал он. Я собрала вещи. Оделась, обулась. Постояла посреди комнаты. Подумала, что все равно придется возвращаться – где бы я ни была, душа моя останется здесь. Без меня мой дом погибнет. Страшнее будет возвращаться – в разрушенную квартиру. Я разделась. Посмотрела, что же я решила взять с собой, удивилась тому набору вещей, которые были в сумке: летняя блузка (это в феврале!), чайные ложки, альбом фотографий...
    Позвонил Борис Львович и сказал, что если я решила ехать, то могу это сделать. Но я ответила, что уже успокоилась и передумала уезжать. Позвонила Нерсесу и ему сказала то же.
    Я успокоилась, но именно в эти минуты я поняла, что человека в этой жизни ничто не держит – ни дом, ни вещи. В глубине души я понимала: все, что вокруг меня, уже не мое.
    Меня многие годы преследовал один и тот же сон: я меняю свою квартиру, такую удобную, такую уютную, на студенческое общежитие. Я смеялась этому сну, я надеялась, что до конца дней моих мне хватит этой квартиры – этой мебели, этих ковров, этих книг... Через полгода у меня остались только книги и личные вещи – я уехала из Душанбе начинать жить сначала, на пятидесятом году своей жизни, одна, без друзей – судьба всех разметала по белому свету...

    В городе внешне спокойно, правда, отток русскоязычного населения продолжается… В автобусах, в магазинах, на улицах очень заметно изменение состава населения города. Интеллектуальная наша элита разъезжается, поэтому в книжных магазинах стало возможным кое-что купить. Я в последнее время купила отличное издание «История Москвы», воспоминания второй и третьей жён Булгакова, сейчас зачитываюсь сб. Солоухина «Время собирать камни»…

    Все наши уехавшие за бугор довольны жизнью. В частности, Женя Зандер написал, что дают квартиру, и работа тоже находится. Никто не жалуется на голод, дискриминацию, и вообще не жалуются ни на что. Гораздо хуже у нас дома. Не знаю, что будем есть и носить, если не повысят зарплату… Кормит земля, так теперь и фрукты-овощи отсюда благополучно вывозятся. В перспективе надо бы уехать. Но мне хочется, чтобы Марина здесь кончила университет…

    Дела здесь тревожные. После неудавшегося путча в Москве Махкамова вынудили уйти в отставку. К власти идет ислам, «Ростохез», так называемые демократы. А тут мы – совсем им ненужные люди. Не знаю, чего ждать, и бояться устали.
    Как ты, золотко, живешь?.. С твоим отъездом еще одно окошко в нашем городе погасло. И уже много таких окон. Того и гляди окажемся каждый в своем собственном государстве, виза будет нужна для выезда. Если бы кто-нибудь несколько лет назад об этом сказал, долго бы смеялись. <…>
    А у нас скоро будет торжествовать принцип: «кто работает, тот не ест». Как-то никакого нет трудового энтузиазма. Нет – и всё. Особенно напрочь он исчезает при посещении магазинов. Здесь теперь государственные магазины нужны как площадь для размещения различных кооперативных торговых точек. И цены не для трудящихся.

    Они пока нас не трогают. Те, кто в феврале гнали нас, сейчас портреты союзных и российских руководителей вывесили, правда, по соседству с муллами. А мне почему-то все равно. Это их проблемы. Что удобно им, их традициям, обычаям, пусть и живут. Мы работаем, пока еще держат. Так как лично у меня и моей семьи Родины нет нигде, мы везде чужие. Так какая разница? Живем, где привыкли. Так что будем ждать. Собчак приезжал и решил, что надо дать власть демократии и исламу. Только я не знаю, как этот юрист может совместить эти два понятия? Наверное, из Санкт-Петербурга виднее. А пока люди, конечно, уезжают куда глаза глядят.

    В целом у нас все тихо-смутно, что будет дальше – бог весть. Вся жизнь – добывание чего поесть, чего запасти на зиму в свете угроз голода и все растущих цен на вещи. В магазинах госторговли практически нет, разве что канцтовары, да колготки наши, все остальное – коммерческие, как я их называю, спекулянтские товары. На базаре тоже все втридорога, особенно пугает картошка – полугнилая и мелкая стоит 2,50 (если есть), а получше – 3,4! Будем переходить, по местному обычаю, на тыкву.

    …в магазинах ничего нету, везде очереди… Раза два стояла в очереди за сливочным маслом, чуть не задавили, и без масла осталась. Базар тоже дорогой, зарплата маленькая, не хватает на всё. Вот так мы и живем…

    Ну что, мать, ты уже заграница? Выслать тебе визу на посещение цветущего Таджикистана? Пока нас не выперли отсюда. Я, наверное, сойду с ума от неизвестности, от переживаний за родственников и вообще за армян – когда все кончится?! Говорят, есть бог. Почему он нас не слышит, почему живут и процветают одни убийцы и хапуги?

    Здесь собираются 12.02. опять митинговать, наши боятся идти на работу, хотят заменить на рабочую субботу. Конечно, если постоянно думать обо всех наших неурядицах, можно сойти с ума. Я решила от всего отключиться – уехать уже практически невозможно: некуда – раз; вопрос с деньгами – явно, что все республики введут свои «купоны», «херсоны»; контейнер стал баснословный плюс взятка за каждый шаг и пошлина за свои же нажитые потом вещи, превышающая, кажется, всю стоимость шмоток – так говорят, поезд ушел все-таки, один вариант – если придется, как с Кавказа, с голой жопой уезжать. Все непредсказуемо, говорят одно, делают другое, и называют всю подлость и грязь политикой. Поэтому я уже по поводу отъезда, мусульманизации и прочей хреноты совсем не думаю, заботы и беспокойства – родня, близкие, друзья. <…>
    У нас с января нормы отпуска товаров по талонам. На месяц выдают: масло сливочное – 40 г, сахар – 200 г, масло хлопковое – 200 г (сейчас сделали 500 г), муки, правда, 5 кг. Наконец-то правительство нашло способ рассмешить народ, я смеялась, и не я одна – сама свидетель, как бабы демонстрировали 40 г масла и покатывались со смеху. Я, естественно, не беру, отдала часть талонов Ольге, чего позориться в очереди, а там у них хоть 200 г получится. Обвешивают – жуть, даже с этих норм. Вот такие у нас пока дела.

    …все очевиднее становится, что эта страна действительно отделилась, отделяется и что мы в ней – то ли ненужный балласт, то ли «образ врага», то ли заложники. Отъезды – во все стороны света – продолжаются. Неясны перспективы факультета, шире – русистики, на всех уровнях – от школьного (зачем в таджикской школе русский язык?! Разве нет лучших иностранных языков?!) до вузовского, до научного. В общем для бессонницы основание есть.

    Пока на площадях не утихли страсти, горожане хлебнули. На работу еще доедут утром, а с работы пешком бегут вприпрыжку. Городские учебные заведения отправили студентов на каникулы, чтоб хоть иногородние уехали из города. Отправить студентов по районам не было горючего, зато в город отовсюду шли полные машины, и грузовые, и автобусы, на площадь. Все было очень четко организовано. Асфальт «сторожили» 1,5 месяца. Здесь прошла вся посевная, а на посевную горючего нет. Что посеяли, во многих хозяйствах смыл сель. Стихия этой весной разбушевалась, такого старики не помнят. Городу тоже перепало. Если слушаете «Новости», сами знаете. С площади многие уехали с оружием и не спешат его сдавать, кишлак на кишлак выясняют отношения. В городе тоже иногда палят. Уже лето, а базары почти пустые, раньше из южных районов всё везли, а теперь не до этого. В торговле сплошная мафия, никакого контроля, один «бизнес».
    Повально продают дома и квартиры: объявления во всех газетах и на всех столбах в людных местах. Уезжают не только русскоязычные, но и узбеки, и даже таджики, ленинабадские стремятся в Ленинабад… Удастся ли нам с Грантом доработать до пенсии? Один большой вопрос.

    Поток отъезжающих чуть ли не больше февральского. Уезжают и русские, и узбеки, особенно из районов. Там сейчас настоящая война, без всяких преувеличений, все местнические извечные конфликты кулябцев, ленинабадцев и черт знает еще кого теперь, при всеобщей анархии и безвластии + вооруженности решаются только так, как они и могут решаться в полудикой среде. А все политики, безмозглые и безответственные, раздув этот пожар, теперь вопиют и призывают власть и президента навести порядок. Все наши местные демократы, болтуны, которые хотели бы пользоваться и лакомиться пенками популярности и в то же время ни на что реально не способные. Для ответственности за экономический развал, за беспредельную спекуляцию и пр. им нужен козел отпущения в лице президента, кто бы им ни был, маразматик ли Набиев или еще кто. Ну и естественно, раз в районах война, в городе дороговизна: подвоз овощей небольшой, потому и цены соответственные. <…>
    Пенсии задерживают на 2 месяца. В отпуск нас отправили, не сделав перерасчета и заплатив жалкие гроши, на которые никуда не двинешься при нынешних ценах на билеты. Заперли нас, как в мышеловке. Ходят усиленные слухи о введении местной валюты наподобие ваших купонов. Т.е. нет предела безумию. Все улицы у нас переименовали, но от этого они не стали ни лучше, ни благоустроенней. На каждом шагу сплошные кооперативно-спекулятивные закутки, где сидят молодые лбы, жующие жвачку, курящие импортные сигареты и разодетые в модные тряпки – видно, это «цвет» новых дельцов. Торгуют всем тем, что исчезло из магазинов или вовсе там не появлялось.

    Что касается нас, то мы, кажется, остались здесь в полном смысле заложниками. Я думала, хоть в Ереван последний разок съезжу, но, увы, нет рейсов никаких. Ташкент до сих пор закрыт (узбеки нам воздух перекрыли), Самарканд тоже, Москва и Одесса не дают команды, то бишь до сих пор нет радиограммы, а уже лето на исходе… Вот и дожили. Мне все равно непонятно, неужели выгоднее, чтоб люди не летали, но взвинтить цены для избранных и резко сократить все рейсы. Это что-то новое в экономике. Критикуют, что-то ищут и все равно все через жопу делают. <…>
    Короче, куда ни сунься – везде проблемы. Иногда пытаюсь ни о чем не думать, толку ведь никакого – одно самоистязание. Неужели ни одного нет умного в отечестве, чтоб наладить дела? Вот уж в самом деле – гольная страна дураков.

    Сколько узбеков уехало – не счесть, ленинабадцы тоже все рванули к себе. Конец света…

    До очередных крупномасштабных событий я пару писем написала, но не уверена, что они до кого-либо дошли. А мы дошли до ручки, сидим в блокаде, только самолет через Москву, цены сама знаешь какие. Неужели ко всему мы привыкаем, ведь потоки крови уже не описать… грабежи, убийства ни за что, ни про что, угон машин неизвестно кем и куда, полнейший развал. Институты закрыты до января, нас отправили до января без содержания, а в январе, видимо, будет самороспуск…
    Вот такие у нас черные будни, хоть бы маленький просвет был бы, чтоб чуточку воспрянуть. Честно говоря, у меня уже нет надежды, стала неврастеничкой, выхлопные газы редких машин кажутся выстрелами, очень похожи. К пулям уже привыкла, на хлебозаводе без конца пуляют, сдерживая толпу, но, говорят, толпа к этому привыкла. Я уже не мечтаю куда-нибудь выехать, кого-либо увидеть – ни родню, ни друзей…
    Зря сегодня писала, настроение вылилось на бумагу, хотя другого и не бывает в последнее время, сегодня просто очень устала. Впрочем, выбирать другой день и час уже нет времени…

    …жаловаться бессмысленно, радоваться нечему. Здесь одни разговоры, настроения и толки: кто уже уехал, кто уезжает, кто удачно устроился, кто хочет, несмотря ни на что, вернуться, да еще где добыть хлеб и какие сегодня были за ним очереди. Жизнь наша до предела приземленно-бытовая, животно-желудочная. После 6-ти город вымирает. Это я фигурально выражаюсь, потому как не припомню, когда бы я и после 5 оказывалась бы в городе. Лена Антуфьева пригласила нас с Антоном к себе на новогодний вечер, так мы сдуру вышли из дому в 5, простояли на остановке полтора часа и, благополучно промерзнув, вернулись к своим скрипучим бабулькам. В будние дни транспорт после 2-х месяцев совершенной анархии вроде бы более или менее наладился, но по субботам и воскресеньям по-прежнему лучше не высовываться из дому после 2-х часов.
    О войне писать не хочется, ты видела сама по телевизору, так же, как и мы, + к этому мы еще и слышали буханье орудий, очереди из всяческих стрелялок и т.д. В основном круг наших вылазок ограничивался пределами двора, а информация, как и в 90-м, телефонная, да еще: кто что слышал. Но кажется, все самые страшные дни позади…
    В городе полно вооруженных субчиков. Все в форме, благо купить ее или просто украсть не составляет труда. Кто есть кто понять невозможно – б андитствуют все: и демократы, и антидемократы. Людей погибло тьма, и жальче всех тех, кто ни за что ни про что попался н а пути озверевших вояк, а таких немало. Пропал без вести, т.е. считай, что погиб, наш Джалик, который учился с Юлей на одном курсе: пошел в дни этих событий за молоком для своего младенца (2 мес.) куда-то в ближний к Гипрозему кишлак и не вернулся.
    Здесь все ищут очередных виновников, очередными оказались «памирцы» – так сказать, общее название, давшее сигнал к расправе. Правда, понять, кто и по какому праву расправляется, невозможно. <…>
    Жизнь бытовая – паршивая и с каждым днем хуже и дороже… Пока догрызаем припасы, которые тают с каждой минутой, а что будет потом – бог весть. Живем, как истинные христиане, днем только сегодняшним и надеждой, что все образуется, т.е. если не помрем, то останемся живы.

    Нас уговорили переехать в Башкирию, посулив золотые горы, полные прилавки магазинов, высокооплачиваемую работу и поддержку родственников. Мы переехали. Это – наша ошибка, так я считаю. Потому что заехали мы в такую дыру, что не знаем, выберемся ли отсюда.
    Во-первых, ничего из вышеперечисленного нет абсолютно. Во-вторых, Радик уже третий месяц никуда не может устроиться на работу…
    Очень хочу в Душанбе, обратно. Я вся в противоречивых мыслях: и боюсь, что опять обстановка обострится, боюсь за детей, и хочу, чтобы везде все было родное, знакомое. Там мама, друзья, там все уверенно, тепло, фрукты.
    А в этой дыре в магазинах гуляет ветер, особенно в «Сельхозпродуктах» – ни одного сельского продукта (ни картошки, ни муки, ни свеклы, ни капусты, ни моркови), а продают только вермишель. Смешно: уезжала из Душанбе, т.к. боялась за детей, как бы не было голода. А сейчас питаемся еще хуже, чем когда в Душанбе был дефицит продуктов. Не помню, когда последний раз мои дети ели яблоки или что-нибудь овощное. Картошка уже стоит поперек горла.
    Вроде бы приехали на историческую родину, к своим татарам, надо бы радоваться. Но никакой радости не испытываем, один лишь дискомфорт, нет работы, жилья, всё кажется чужим. И моя сущность бунтует против всего. Даже татарский язык слышать не могу, музыку, обычаи. Что значит выросла я в Таджикистане.
    Живем мы в избушке на курьих ножках, которой, наверное, лет сто… У меня такое впечатление, что она скоро развалится. В ней – комнатка и кухня.
    Сейчас мои дети хуже кишлачных детей. Во дворе – грязи по уши. А экзотики-то сколько кругом – навоз, грязь, куры, коровы, избушки и одна-единственная асфальтированная улица (центральная). В общем, деревня деревней.
    Печку топим, воду носим. Когда стирка, для Радика трагедия, т.к. вода не близко. А стирка почти каждый день, т.к. нашему малышу почти 1,5 года, и он еще вовсю писается в штаны.
    А мне так хочется обратно в город, где жизнь, где движение, где асфальт, где базар, на котором есть всё…

    Челом бьет покорнейший слуга Ваш Евгений Зандер, проживающий за сотни верст – для Вас на чужбине, а фактически вернувшийся в страну предков. Получил письмо, но с ответом задержался, так уж пришлось. Жизнь постоянно вносит свои коррективы в планы смертных. Умер тесть, отец Нелли. Как говорится, «царствие ему небесное». Провел на грешной земле 79 лет, а по его собственным словам, по-человечески прожил последние 2 года. Родился в 1914, помнил революцию, видел Махно-батьку, пережил коллективизацию, провел 8 лет в тюрьме, как миллионы других, и т.д. Амнистия, считают, все вернула, но разве вернешь улетевшие годы, вернешь здоровье? На закате жизни испытал он хоть человеческое отношение. <…>
    А в Душанбе воюют вновь, вновь бои, теперь уже афганцы «жалуют в гости». Все меняется… И куда нас всех раскидало? Кто мог такое предположить? Неужели остались одни воспоминания?

Рассказывает Роза ИСКАНДЕРОВА:

    - Есть чистая страница в истории, которая начинается с 1991 года, после «путча», когда президент республики Таджикистан Махкамов был вынужден уйти в отставку... В момент ГКЧП он высказался, что наконец-то кончился «горбачевизм» и начнется нормальная страна. Это ему не простили.
    Основу оппозиционной коалиции составили так называемые «демократические силы» вместе с исламским радикализмом, который получил название ваххабизм. Возглавил ваххабизм Акбар Тураджонзода, приехавший из Иордании, - здесь его тогда никто не знал. С его приездом среднеазиатский муфтият раскололся, и духовенство Таджикистана стало управляемым со стороны Саудовской Аравии и других исламских государств.
    Мы тогда не знали, что такое «ваххабизм». Когда услышали (от одного из преподавателей университета), что это чистый ислам, стали искать в словаре. Потом прочитали где-то, что в городе Курган-Тюбе был арестован и осужден мулла, который проповедовал ваххабизм. Местные мусульмане осудили это течение, поскольку оно не соответствовало их традиционным взглядам на ислам. Советская власть тоже увидела опасность этого течения. Это произошло примерно за 17 лет до основных событий...
    Стали возникать радикальные партии – Партия Исламского Возрождения и «Ростохез», что в переводе означает также «Возрождение». Фактически это были партии одного типа, только во главе одной стояло радикальное духовенство и экстремистски настроенная часть молодежи, которая обучилась в лагерях Пакистана и Афганистана, а другую партию возглавила творческая интеллигенция, причем из довольно-таки авторитетных представителей, которые и ранее высказывали взгляды на Таджикистан как на исключительное государство, считая таджиков «корононосящей» нацией («тадж» в переводе – «венец»), противопоставляя их узбекам и проповедуя реванш – возврат Таджикистану Самарканда и Бухары, которые в 20-е годы при национально-территориальном размежевании перешли к Узбекистану. Хотя в те годы Таджикистана как самостоятельного государства не было на карте. Но они считали, что Согдиана и подобные ей образования были основой таджикской государственности. И вот на таком фоне национализма, умноженного на исламский фундаментализм, поднялось течение, которое назвали демисламизм.
    Помимо глобальной цели – уничтожения одной из сверхдержав мира, была и другая: через Памир проходила контрабанда наркотиков. Из Афганистана шел сырец опия; в Гарме, Джергитале, Комсомолабаде происходила его переработка; а дальше – через Душанбе – товар шел в Россию и на весь Советский Союз...
    Местному населению было объяснено, что исламу принадлежит XXI век. Умеренные мусульмане считали, что все народы примут ислам добровольно и будут благодарны за то, что самая молодая и самая умная религия станет во вс ем мире единственной религией. А радикальные мусульмане считали, что ислам надо нести огнем и мечом. По сути, ваххабизм озна чал слияние политики и религии – то есть то, что было во времена арабских завоеваний. Говорилось о создании великого мусульманского халифата, центром которого будет Центральная Азия.
    Эти идеи всячески пропагандировались. В каждом махале (микрорайоне) закрывались школы и открывались мечети. Открывались видеосалоны, где показывались фильмы насилия. Приезжали инструкторы по боевым искусствам, для них снимали спортзалы... Все это было преподнесено как демократизация, как свобода...
    Власть была беспомощна – с приходом Горбачева она утратила контроль над процессами, происходящими в государстве. Это было опасно, особенно в восточных странах, где люди приучены подчиняться силе и могут находиться в состоянии спокойствия только тогда, когда сильна верховная власть. Стоило власти покачнуться – в любом месте: в студенческой аудитории, в министерстве – начиналось раскачивание, переходящее в хаос... Люди забывали, что они люди, человеческая жизнь теряла смысл: убить можно было всегда, везде и кого угодно...
    Но 90-й год – это лишь репетиция. Главные события произошли в 92-м...
    Никто не мог этому противостоять. Да никто и не пытался... Приезжали Ельцин и Собчак. Поговорили с местными лидерами – и увезли из Душанбе вагоны с цитрусовыми, которые были им подарены от исламской оппозиции. Их убедили, что оппозиция – с Россией. И Россия своей целью поставила: уничтожение «красно-коричневой» власти в Душанбе. Но это была не власть – это были обычные люди, русскоязычное население. Да, среди них были и коммунисты, но не верхушка, которая разбежалась очень быстро, поскольку кормушка была пуста и нужно было срочно искать новую кормушку. И когда в мае 92-го года русские, узбеки, кулябцы и другие интер-люди были объявлены заложниками, никто в России – ни Ельцин, ни Собчак – не шелохнулся, никто не протянул руку помощи.

    В это время в Кулябе поднялось движение против ваххабизма. Это юг Таджикистана, где проживали, можно сказать, неграмотные люди, они плохо знали русский язык, но, тем не менее, именно там поднялось интердвижение. Его возглавил Сангак Сафаров, в возрасте 60 лет, а духовным лидером этого сопротивления был мулла Хайдар – «Красный мулла». В своих проповедях он объяснял людям, что ваххабизм – это зло, и ваххабит – это человек, неверный для Бога, потому что он связывает свою религию с политикой, а политики – это всегда лживые люди, у них кривая дорога, тогда как религия – это прямой путь от сердца к Богу.

    Люди из Куляба жестоко расправлялись с ваххабитами – как и ваххабиты с кулябцами. Такого кровопролития в Таджикистане никогда не было – за всю его историю. Выжигались и вырезались целые селения. Моя студентка поехала к родителям в Шартуз, а вернулась в ужасе: она увидела пустой кишлак, весь коричневый от запекшейся крови...
    Власть переходила то к одним, то к другим, но силы были неравные: интерфронт был слабее фундаменталистов. Помню, появилась публикация, что армия Сангака сброшена в Вахш и ей конец. Но вдруг она оказалась не сброшена, а пошла в наступление. У нее, у этих безоружных кулябцев, появилось четыре танка (в чем потом обвинили 201-ю армию...) Они пошли на Душанбе и передавали всем русским (ну, русские – это все, кроме таджиков): ждите, мы вас спасем. Они шли грозной силой, жестокой силой, и это вызвало поток беженцев из кишлаков Курган-Тюбинской зоны в Душанбе – на тележках, с узлами, с детьми. Они входили в дома, занимали квартиры, и выбить их оттуда было уже невозможно... Некоторые уходили дальше – в Афганистан, в основном те, кто был замешан в экстремистских выходах. Они уходили, прикрывшись живым щитом – женщинами и детьми... Это была война без правил. И та сила, которая сейчас называется международным терроризмом, тоже только тем и сильна, что она без правил.
    Мне приходилось беседовать с теми, кто исповедовал ваххабизм. Я им говорю: слово «джихад», которое вы так часто повторяете, не означает истребление иноверцев; «джихад» – значит победить зло в самом себе, убить в себе дьявола, это борьба с собой за чистоту. То есть, по идее, ислам не является той религией, которая должна нести миру уничтожение. Но ваххабизм отличается от ислама тем, что подразумевает эту борьбу за мировое господство, эту войну без правил. Этого не хотели видеть наши политики, которые фактически дали ему добро, зеленую улицу.
    Пожар был зажжен со всех сторон – СССР горел, как стог сена... Сейчас размышляют: кто создал бен Ладена? А кто создал ваххабизм в Центральной Азии? Положивши палец в рот, не надо думать, что не проглотят тебя самого.

    Однажды на одной из конференций, в здании «Литературной газеты», где шла обычная говорилка и было много посторонних людей, которые всегда к какой-то модной теме пытаются плечом прикоснуться, - вдруг на трибуну поднимается удивительного вида человек. На нем был черный длинный сюртук до пола, как у епископа католического, пуговицы застегнуты на вороте, как у иранца, на голове тюрбан, и вдоль всего этого костюма – белый шарф. Он поднялся на трибуну и на русском языке, не совсем правильным, с большим акцентом, причем не кавказским (я заподозрила, что это кто-то из наших – таджиков), сказал: «Я – не чеченец. (Тогда еще не было чеченской войны, хотя Дудаев уже был у власти.) Но у меня чеченский паспорт. Я – член правительства мира. Правительство мира создано, и оно будет править миром. Это мусульманское правительство. Каждый из нас имеет пост министра. А ваши священнослужители – деспоты. Деспотические режимы должны быть свергнуты...»

    В перерыве я подошла к организаторам конференции и спросила, кто этот человек и кто его пригласил. Никто мне на вопрос не ответил. Что это за «правительство мира», тоже никто не знал, и никто к этому серьезно не отнесся.
    Потом я вспомнила, что в 90-м году, во время событий в Баку, по радио «Свобода» выступал Эльчибей и кричал о том, что пусть христиане всего мира перессорятся между собой, пусть разругаются прибалты с русскими, а потом ислам возьмет власть в мире в свои руки. И одновременно, буквально следом, прошла такая информация: французские журналисты узнали, что в Хартуме (в Судане) происходит совещание представителей исламского духовенства и на нем избрано правительство мира. И когда эти журналисты забили тревогу, им быстро заткнули рты...
    Сегодня весь мир содрогается от страха перед терактами, которые происходят везде. Везде. Но следует глубже заглядывать в эти события. Уже ясно, что у этого оркестра один дирижер. И Душанбе – только один из мотивов этой музыки.

    - События 90-го года в Душанбе спровоцировал приезд армянских беженцев после погромов в Баку... Чтобы удивиться этому, надо вспомнить 88-й год.
    В 88-году было землетрясение в Армении. И в Таджикистане люди с тановились в очереди, чтобы сдавать кровь. И спрашивали, как можно усыновить детей, у которых погибли родители. А в 90-м году, в сего через два года, когда из Баку прилетели 47 человек, раздетые, разутые, в одних плащах на голое тело, в галошах на босу ногу – их не приняли...

    Это очень странно. Таджикам не свойственна жестокость. В Коране написано, что человек – гость на земле, и он должен так принять гостей, как Бог примет его после смерти. Этот обычай гостеприимства был настолько свойствен таджикам, что они последнее клали на стол, когда приходил гость, даже то, что, может, от своих детей прятали, запасы каких-нибудь сладостей... И вдруг – когда люди искали убежища, ограбленные, разбитые, несчастные – им было отказано. Жители Душанбе поступили, как жители Содома и Гоморры. И, в общем-то, события 90-х годов и породили «Содом и Гоморру» – проклятие и трагедию Таджикистана, когда из 3 миллионов жителей 300 тысяч оказались погибшими или пропавшими без вести...
    После освобождения кишлаков от ваххабитов были созданы комиссии, которые ездили по кишлакам... Мой студент был членом одной из таких комиссий... Из этих поездок он вернулся совершенно седой. Вскоре он все бросил и уехал в Россию. Он рассказывал: входят они в кишлак – а на виноградных перекладинах висят девушки, истерзанные, изнасилованные, подвешенные за груди... В другом доме увидели девушек, стоявших по углам. Сначала подумали, что они живые. Но оказалось, их насадили на железную арматуру, живьем... В банях были кучами сложены отрубленные мужские органы...
    Когда в Курган-Тюбе перенасиловали женщин и девочек, им было сказано: вы будете рожать гармцев и памирцев. И только благодаря авторитету Сангака Сафарова и муллы Хайдара не случилось нового насилия. Они сказали, что эти девочки ни в чем не виноваты, и пусть назло врагам дети рождаются – они будут рождаться детьми кулябского народа.
    Что еще было мерзкое в этой истории: этот бандитизм, этот ваххабизм потом очень умно (как мне сказали, это сделал Тураджон-зада) был переведен на рельсы исконного местничества. Стали говорить, что исламский фундаментализм здесь не при чем – всегда же Куляб и Памир и Ходжент между собой дрались. Пришла свобода – вот и началась война между кланами. Россия до сих пор убеждена, что это была межклановая война...

Рассказывает Анатолий БАЛАШОВ:

    - Это была организованная провокация – и со стороны зарубежных спецслужб, и со стороны тех радикальных групп России, которые стремились развалить СССР. А с чего надо начинать? – с окраин... Выглядело это как суверенизация – освобождение республик от ига России. На самом же деле это был запланированный распад СССР. В этом были заинтересованы большие силы – и в самой России, и в Таджикистане, и на Западе.

    Одних подкупали, других спаивали, третьим развивали их шизофрению. И все это под лозунгом «Свобода таджикскому народу!» Несмотря на то, что перед этим был проведен всесоюзный референдум, который показал: люди хотели жить вместе. Но Союз народов все равно был развален. Мы увидели, как легко можно превратить дружбу в колоссальную вражду. И всего лишь силами каких-то незначительных средств – маленьких отрядов заранее подготовленных людей. Эти люди заманили – деньгами, угрозами, посулами – простых жителей из кишлаков (горных селений) прийти в Душанбе, чтобы защищать мусульманскую религию. Это был первый всплеск. Потом были обычные группы провокаторов, которые стреляли в толпу, имитировали избиение таджиков. Все это вылилось во вражду против русскоязычных людей. Не только против русских – против кавказцев, немцев, евреев, татар... В общем, убивали всех подряд...

    По телевидению выступил президент республики. Он сказал, что не в силах помочь русским братьям – он не контролирует ситуацию в городе. До этого мы были законопослушны. Нас били, а мы молчали. А после этого выступления мы почувствовали, что лучше уж умереть в борьбе, защищая семью, очаг, чем быть забитым бараном в собственном доме, с перерезанным горлом...
    Все высыпали на улицу. Каждый район сорганизовался, и это было удивительно. Ведь не было никакого центрального штаба. Ночью встали в дозоры. И когда мы отстояли себя в ночное время, непрошеным гостям пришлось уйти из города – назад, в свои селения, в горы. И власть вернулась. Мы возвратили власть в городе. В это с трудом верилось: простой человек, безоружный, отстоял себя против достаточно сильных вооруженных отрядов...

    Мне приходилось иметь дело с коренными жителями разных национальностей, и никогда я не мог предположить, что между ними существует такая вражда, которая может довести до убийства. Со мной работали интеллигентные люди. Был в них, конечно, порыв к самостоятельности государственной, но в этом даже мы их поддерживали. Но никто не предполагал, во что это выльется. Ни они, ни мы – никто. Для всех это стало неожиданностью.
    Конечно, это готовилось. И чувствовалось. Даже в воздухе – как затишье перед бурей. В общении появилась настороженность. Друзья-таджики начали отодвигаться от тебя, и в разговорах с ними чувствовалось: что-то не то... Потом оказалось, что среди местного населения прошли слухи, что нельзя иметь в друзьях русских – поскольку скоро произойдут какие-то события... И взрыв произошел, когда привезли группу армян из Баку. Им выделили квартиры в новых микрорайонах, это вызвало всплеск, который перерос в манифестации и противостояния. А потом начались погромы...
    Было очень страшно. Даже взрослые люди растерялись. На Путовском, на наших глазах, сожгли троллейбус, не выпустив оттуда людей... А рядом – толпа растерзала майора... Это жуткое зрелище – толпа... Потом, когда все это схлынуло, мы с другом ходили туда... остались только мокрые пятна и одежда... скелета, туловища – не было ничего... все было разорвано, разбросано, растоптано...
    Таких случаев было десятки тысяч. Но ни одного сообщения в СМИ. Так все и сошло...
    Сперва все это как-то не воспринималось сознанием. Этого не могло быть. А потом – проснулась истина. Пришло осознание, что это действительно факт. Что и с твоей семьей, и с твоими друзьями может быть то же самое.
    Бежали все – без оглядки. Первыми бежали руководители – у них просто было больше возможностей убежать. И они первые поняли необратимость процесса. А для простых людей всегда доходит немножко попозже. Не верилось, что надо все-таки менять место, где жить опасно... не то что опасно – серьезно опасно... и безнадежно...
 & nbsp;  И так случилось, что мы взяли на себя миссию вывоза людей, которые попали в ситуацию, возникшую в феврале 1990 года . И в последующие годы, когда была уже гражданская война...


Марина ЩЕЛОКОВА:

    - Анатолий Васильевич Балашов возглавил переселенческую организацию, которая не имеет аналогов. Несмотря на невероятные трудности, была образована замкнутая цепочка: выезд – вывоз домашних вещей – обустройство – временное жилье – постоянное жилье – рабочее место – учеба детей – подготовка кадров... В мире такой технологии нет. Не только у беженцев, а и вообще...


Анатолий БАЛАШОВ:

    - Это были действия от испуга. Мы были очень разные: в основном – люди, работавшие в институтах, в юридических компаниях, в архитектуре. Соображали очень хорошо. Самое главное, что мы знали: успех – в организованности.
    После того, как уехала первая, потом вторая волна беженцев, мы решили выехать в Россию всей своей организацией... Послали 8 бригад по 2 человека в разные области – в Суздаль, Ярославль, Владимир... Все-таки мы больше реставраторы, и наша организация – это прежде всего Художественно-оформительский кооператив (ХОК). Но в тех городах были свои бригады реставраторов, которые сидели без работы, без финансирования... Так совпало, что мы случайно заехали в Борисоглебск, где проживали мои одноклассники. Посмотрели – городок старинный, много разваленных особняков, церквей... Но мы не рассчитали, что все пойдет таким сложным путем.
    Проблемы наслаивались одна на другую. За 2-3 года инфляционный процесс полностью съел наши таджикские финансы. Пришлось искать источник финансирования в России. Мы вышли на Совет депутатов (Госдумы еще не было), встречались с Гайдаром, Геращенко, Нечаевым... Получили от Гайдара «добро», он поддержал нас в то время. Мы получили деньги под застройку, сделали проектно-сметный эскиз, защитили в строительных советах... И началось строительство. А вместе с ним – проверки.
    Нас проверяли около 90 раз. Причем, очень серьезно проверяли. Вплоть до Счетной Палаты – из Москвы приезжали. Несколько раз – Генеральная прокуратура... По жалобам тех или иных сторон. Писали все, кому не лень. И все приезжали, кому не лень.
    Если бы мы создали предприятие, которое приносит прибыль, то обязательно написали бы, что мы используем бюджетные средства не по целевому назначению, получая прибыль на эти деньги. А сейчас те же люди нас упрекают: мы же вам столько денег давали, а вы не смогли раскрутиться. Как понять их? Что значит «раскрутиться»? Это ж переселение. Это ж не прибыльное дело, прибыль отсюда получить практически невозможно. Еще Екатерина II давала подъемные для тех, кто заселялся. А здесь, чтобы переселяться, нужно еще получить прибыль. Ну, прибыль получило только государство. Пустые земли, которые раньше не приносили дохода, мы подготовили к застройке, и теперь платим бешеные налоги. Столько же, сколько платит рынок, находящийся в центре города. Хотя была договоренность с руководством города, что пустующие земли нам выделяются бесплатно. Что получается: мы вложили в землю средства, а теперь надо их обратно вернуть государству. И остаться с тем, с чем мы сюда пришли.
    А тут еще приехала группа исследователей по линии фонда Сороса. Думаю, это они дали рекомендацию в соответствующие органы: «категорически запретить возрождение социального коллективизма». Как было написано в «Итогах»: «В отдельно взятом государстве, в отдельно взятом городе, в отдельно взятой организации возрождается социализм...»
    Ну, Сорос – понятная фигура. Его девиз: каждый человек должен жить сам. Сам по себе. Человек сам по себе должен быть талантлив, умен, изворотлив... Поэтому когда где-то сколачивается какой-то коллектив и какая-то идейность появляется, это не только Соросу, это любому государству не нужно – это представляет опасность... Но он не учитывает ментальность России: она всегда была общинной страной, ее громадные просторы создают предпосылки для общинного обустройства.
    А беженцам – как можно выжить поодиночке? Если бы мы побежали в Англию, Францию, Германию – там все устаканилось давным-давно... Там бы нас государство быстренько рассортировало. Но Россия находится в глубоком кризисе, ей не до нас. В чем и вся беда.
    Я вот как-то вывел такую формулу: если общество не поддерживает своих соотечественников – это больное общество; если государство не поддерживает своих граждан – это больное государство...