*   *   *
В моем краю сегодня тихо,
спокойно на краю земли.
Как допотопная шутиха,
звезда вращается вдали.

Так тихо в бедной не-столице,
что невозможно угадать
как долго это будет длиться:
и тишина и благодать…

Вот, сам себе актер и зритель,
в невозмутимой тишине
спит за стеною мирный житель,
забыв на время о войне.

Святая ночь. Не слышно речи,
пока не раскрываешь рта.
И между всех противоречий
тотчас стирается черта.

Так плавно двигаясь по кругу,
вблизи напоминая тир,
оборотясь лицом друг к другу,
сошлись тот свет и этот мир.

Не отработанные шлаки
веков и не курантов бой,
но – одинокий лай собаки
их примиряет меж собой.


ВСТРЕЧА
Течением река на одичалый плёс
выносит мелкий сор и щепочки, и перья...
А домик твой стоит – как ветер не унёс? –
с единственным окном и скошенною дверью.
 
От сырости порог сосновый почернел,
на кровле дранки нет, лишь хвоя да солома.
Мне хочется сказать, что есть всему предел,
но в этот самый миг выходишь ты их дома,
 
мой ропот на судьбу и затаённый вздох
опередив своим безмолвным появленьем...
Должно быть, за тобой присматривает Бог,
и, верно, за своё спокоен он творенье.
 
И сосны, и река, и облачный простор,
и ты, что создана из глины или пены, -
всё это включено во временный узор
дарёного самой природой гобелена.
 
Покуда нить судьбы твоей не извлечёт
из полотна Господь, ты будешь Им хранима.
Неспешная река колеблется, течёт
к тебе и сквозь тебя,
и нас с тобою мимо...
 

ДВА ПОСВЯЩЕНИЯ ХУДОЖНИКАМ

                      1
        (передвижникам)
Жара. Не валко и не шатко
телега ехала… В пыли
трусила сивая лошадка,
кивая мордой до земли.
скрипели старые колеса,
болтались вожжи не у дел.
Старик нечёсаный и босый
за крупом лошади сидел,
кемарил, чмокая губами
и бородой завесив грудь,
телега ехала холмами -
«куда-нибудь и как-нибудь….»
В телеге сено да солома.
Под скрип колес в полдневный зной
телега ехала от дома
в иную местность, в край иной.
Катила с кочки да на кочку, -
то клок травы, то глины ком;
старик скучал не в одиночку,
вдвоем с внучком;
на шатком краешке тележном
сидел малец, глотая пыль,
зевал, лениво и небрежно
плевал в ковыль…
И не мешал полдневной дрёме
размеренный копытный стук,
но был, привычных звуков кроме,
какой-то звук;
какой-то ноты дребезжанье,
струны разгул,
почти тревожное жужжанье,
сторонний гул;
звук нарастающий, летящий
вдогонку, вслед,
и внук прислушивался чаще
к нему, чем дед;
он начинался под ногами,
почти в траве,
и равномерными кругами
шел к голове;
он был назойливый и липкий,
как дождь к утру,
как скрип разболтанной калитки –
скрип на ветру;
глубокий до сердечной боли –
в зените дня.
И старый возчик поневоле
стегнул коня…
Он до свинцовой точки сжался,
тот странный звук,
то затихал, то приближался,
кружил вокруг,
сводил скулу, впивался в ухо,
являя знак….
По сути, то была лишь муха,
ее зигзаг.

И поворачивая дышло,
прервав пустую круговерть,
старик нашептывал чуть слышно:
- Не бойся, детка, это смерть.


                      2
(художникам Новосибирска)
Все было просто, даже очень просто.
Два человека шли по мостовой.
Один из них был маленького роста,
другой расправил зонт над головой.

Тот, что пониже, спрятался под крыше
зонта рябого и прибавил шаг,
и распрямился тот, что был повыше,
и застегнул на кнопочку обшлаг.

Стучался дождь в болоньевые спины,
стекал в воронки тощих башлыков.
И тот, что был пониже, нёс картины.
картины нёс – для будущих веков!

В древесных рамах, писаные маслом,
они светились в полной темноте.
Гори, гори, покуда не погасла,
лучина на двоих и при зонте…

Тот, что пониже, путано и сложно
всё говорил, другой кивал в ответ
и нёс под мышкой очень осторожно
бутылку водки и кулек конфет.


*   *   *
Страх переводит все звуки на лепет.
К полночи ближе горбатого лепит.
Каждым кустом пешехода стращает,
вдвое дорогу домой сокращает.

Страх не излечат народные средства.
Передается, как ген, по наследству
Страх –
как состав плодоносящей почвы
Страх –
как закон притяжения прочих
слабостей… Сильной его стороною
можно считать несогласие с войною.

Страх измеряют на метр погонный.
Так обретает он статус законный:
белый билет беспробудного пьянства
или иное – на выбор – гражданство.

ДЮССЕЛЬДОРФ
Зима, не зима… Что-то вроде простуды
настигло траву и грибы в нашем парке.
И в домике утлом не хватит посуды –
чтоб воду собрать, ставим миски и чарки,
орудуем тряпкой, спасаем журналы,
за шиворот льется вода дождевая…
Что крыша с дырой, нам и этого мало,
ты зонтик забыл, выходя из трамвая.

И это зима. И пора уже вспомнить
о синих свечах и горячем глинтвейне,
чтоб памяти белые пятна заполнить:
сие Рождество нас застало на Рейне.
Четвертая наша зима кочевая
со скарбом нехитрым, собакой и сыном,
который, как ослик упрямый зевая,
простуду не хочет лечить аспирином.

И лежа в тепле, побеждая хворобу
печеньем, он думает так: «Эти предки,
должно быть, совсем обезумели оба,
отправились в парк, чтобы выпить в беседке!»

АМСТЕРДАМ
Корабль отплыл. На завязи каната –
Неведомая птица с хохолком.
Ритмичная звучит анти-соната,
Подхваченная с пирса ветерком.
В кафе обслуга музыке не внемлет
и совершает утренний обряд.
Три карликовых парусника дремлют
внутри бутылок, выставленных в ряд.
Лоточники (и каждый так проворен,
что тянет расплатиться не спеша)
разносят запах рыбы, черных зерен,
корицы, чеснока и гашиша.
Прекрасное лекарство от разлуки:
бродить без цели, двигаться вперед,
и наблюдать, как смело на поруки
Конвент любого грешника берет.

ОСЕНЬ В ХАЙФЕ
Хворост акации на солнцепеке.
Стены жилища без должной опеки.
Солью ручная пропитана кладка.
В штопке песчанника – сланца облатка...
Берега долгого кромка рябая.
Синее небо. Вода голубая.
Море в безветренный полдень скучает,
лодочку жизни волною качает
и с равноценной затратой усилий
перемещает планктон и флотилии...
В плотном кольце перезревшего лета
жизни земной проступает примета...
Слабой, но все-таки жизни, возникшей
от неизвестных корней, с непоникшей
от недостатка любви головою,
могущей впредь преумножить живое.
Ростом не более собственной тени.
Может быть, тоже из рода растений...
Все, с чем когда-нибудь надо расстаться,
кажется тем, чем хотело казаться,
перемещаясь по морю и тверди
в лодочке жизни, в лодочке смерти...


*   *   *
Что будет сниться мне, когда оркестр небесный
возьмет последний звук, и прекратит играть...
Нерукотворный мир, пленительный и тесный!
Я так тебя люблю, что страшно умирать.
Ты вычеркнул меня из списков лиц полезных
и вытеснил давно из всех очередей.
С тех пор и вижу то, что называю бездной,
когда гляжу в глаза животных и людей.
Надломлено перо и пальцы онемели,
но я пишу к тебе и коротаю ночь.
Я так тебя люблю, что свет в конце тоннеля
не обещает мне страх смерти превозмочь.