Манук, ближайший друг Тиграна, чье имя – смысл которого – дитя, мальчик – в дневниковой записи признался, что хотел бы написать книгу – не «Исповедь сына века», а «Рождение трагедии из духа детства». Разве это не исток обоих друзей?
    Манук учился некоторое время в Ереванском университете, затем перевелся в Литинститут на отделение переводчиков (с западноармянского языка). Уехав из Москвы в Париж, нашел работу в «Русской мысли»… Составил и издал там книгу стихотворений «Селект» (по названию знаменитого парижского кафе)…
    В том же году, когда ему уже исполнилось 34, его сбила насмерть машина на ночном Невском проспекте.
    Книга Манука «Случай Орфея», где собраны его блестящие эссе и статьи, дневниковые записи и стихи, вышла в Петербурге в 2003 году …
    Манук родился 20 марта 1963 года, в Ленинакане, а похоронен в Ростове-на-Дону, где живут его мама и брат.

    Я не нахожу ничего парадоксального в том, что в эмиграции обостряется чувство родного языка. Он не то чтобы становится лучше, но, словно надкусанный, становится ощутимее, каждую минуту напоминая о себе.
    Отдаленный от дома, ты остаешься со своим языком один на один и лицом к лицу, и тогда язык твой – единственный друг твой, единственный залог дома и его подспудная, неумолкающая речь. И тогда вся от века присущая языку поэзия, все его многоголосие и многозначность – все то, что заглушалось будничным шумом родины, – даруется тебе в утешение.
    Такое уединение с языком, такая близость к нему, как близость Семелы к Зевсу, небезопасна для психики, и здесь необходима даже не стойкость, а огнеупорность, чтобы выдержать это противостояние.
    Сказанное, однако, касается людей, как говорил Родион Раскольников, «литературных», то есть тех, для кого язык если и средство общения, то не с людьми, а с самим собой. Горький хлеб чужбины им только на пользу, ибо, повторяю, ранит язык, не дает ему обмякнуть, призывает к избавлению от горечи – через речь.

    Незачем смотреть в небо, когда думаешь о Христе. Будь мужествен: смотри перед собой.
    В последнее время, может быть, в последние годы я очень остро чувствовал, что во мне исчезает самое главное, то, что было больше всего МНОЙ. Но я не мог определить, что. И только вчера понял... Во мне исчез миф. Это невероятно, это провал, погибель. Я больше не могу обнимать деревья, давать клятвы камням, любить фонтаны...
    Во мне исчезло детство. И ничего не пришло на смену.
    Детство было единственной реальностью, которой я доверял. Которой я придавал смысл.
    Миф – это и есть детство.
    «Поэзия – это осознание своей правоты», - говорил Мандельштам. Как утешительно, как сильно! И однако, и все-таки поэт не тот, кто всегда чувствует себя правым, а тот, кто в конце концов все равно оказывается прав.

ПРОЩАНИЕ С РОССИЕЙ
Моим дочерям
Не осталось во мне ни следа от тропической неги.
Забываю, как солнце душисто и камень горяч.
Ничего, кроме темного льда и соленого снега,
Из которого дочь моя лепит – кулич иль калач?

Мне любая разлука, любая разлука посильна
(Оттого, что надеюсь на более пестрые сны)
Даже с братом родным, даже с именем колким Россия,
Даже с тем, что в цене, даже с тем, чему нету цены.

Что там ни говори, а гнездовье всегда есть гнездовье,
На своей ли земле, на чужой ли – не все ли равно?
Но, покрытая телом твоим и политая кровью,
Возвратится к тебе через годы как хлеб и вино.

Ах, я знаю тебя, я, почти что на треть обрусевший,
Да, я вижу тебя, удалая империя зла,
Ты, пекарня и бойня, где кровь не бывает несвежей,
От ножа отвела и от черного глада спасла.
                                                                       Нач. 90-х




        Моей матери
*   *   *
Как заика, пытаюсь сказать неказистое слово.
Это осень – виновница бед, приводящих к зиме.
Что-то с миром случилось. Чудной, виноватый, беззлобный,
И боится, как грешный малыш, коридоров во тьме.

Все чего-то стыдится, лукаво добреет, как будто
Нашалил и разбил, и осколки пугливо собрал,
Все мучительней ждет, все, взрослея, считает минуты,
Ибо знает – простят, нужно только умело соврать.

Что за вязкая чушь, отчеканенной речи подсудна,
Что язык заплетается в сетях и нитях волос?
Не о том я писал, но в душе безотчетно, подспудно
Это чувство сиротства в мальчишке и мире слилось.

Так под осень всегда. Словно все разошлись или поздно
Возвращаются в дом, где невидимый кто-то забыт.
Так под осень всегда проливаются строки и слезы.
Так под осень всегда, мой угрюмец. Не помни обид.

                                                                  ноябрь 1985 г.


*   *   *
Не молчи. Окруженье мое как один молчуны.
Я дождаться не смог ни единого звука в ответ.
Отзвонили звонки. Отсвистели свое свистуны.
Отшумели шумы. Отвертелся сентябрьский ветр.

Не молчи. Будто пойман врасплох провинившийся свет,
Попритих, в оправданье свое ничего не найдя.
Будто умысел чей или Господом данный завет
Эту тишь породил, эту радугу после дождя.

Не молчи. Это сладкая вещь – предаваться словам.
Не молчи, говори, говори, нарушая запрет.
Не молчи. Я согласен со всем, ты как прежде права.
Не молчи. Я полжизни искал этих райских бесед.

                                                                            1987


БАБУШКА

Ты спряталась в пшенице. Я один
Средь скал отвесных и седых вершин.
Ну а точней, холмов в 120 м,
Тень от которых обращалась в темь.
Ты спряталась. Мне было восемь лет.
Тьма в пять минут преображалась в свет,
Что лился профилактикой от гриппа
Вниз, на поселок городского типа.

Твоей то было, бабушка, игрой
С моим испугом и моей горой,
С моею поздней и картавой речью, -
Где все ж неведом киркегардов страх,
И где берут и носят на руках,
И льют мацун на выженные плечи.

Все это были горние дары
Родства по крови противу жары
И заговором старческим от хлада.
Когда тряслась ты в энных лет пальто
В декабрьском замороженном авто,
Пред тем, как город затрясет как надо.

Не потому я плачу, что трясло
Наш городок по первое число,
Ну а точнее, под число седьмое.
А оттого, что трещина легла
Меж тем, где детство, и меж тем, где мгла,
Меж тем, где я один – и мы с тобою.

                                                 
            29 дек – 14 февр 97


ЯЗЫК
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть.
Ман
дельштам
Вначале труднейшие звуки
Даются легко, но затем
Твои опускаются руки,
И ты остаешься ни с чем.

Уходишь с пустыми руками,
Набивши немотою рот.
Постылая музыка камня
Фальшивые ноты берет.

Пустяк. Ведь не всяким же словом,
Их уст исходящим, я жив,
Но хлебом единым и новым
Вином из гамейской лозы.

Ты встанешь на крик петушиный,
На клекот на галльский, на рык
Гортанный – на рынок блошиный,
На птичий, мой птичий язык!

Я нем, оттого что не знаю,
На чьем языке говорю,
И чье исповедую знамя,
На чьем пепелище горю.

Но если все дело в гортани,
Что ж, празднуй победу, Париж.
Молчу, шепелявый, картавый,
И ты, златоустый, молчишь.
                                                                         авг. 95


МОСТ МИРАБО

Сена словно уже не течет под мостом Мирабо.
Был я здесь болен. Теперь ничего. Мир и любовь.

Та любовь прошла, утекла из-под моста.
Из-под руки, из-под пера, из-под листа.

Четверо статуй живут под мостом, под мостом Мирабо.
Пьяные взелень. Пьют «Алкоголь» наперебой.

А Сена словно уже не течет, словно стоит,
Словно ошибся тогда на мосту тучный пиит.

Или, скорее, тайна реки мне невдомек:
Сена течет только для тех, кто одинок.
                                                                         авг. 95


Из цикла
«НА СМЕРТЬ ИОСИФА БРОДСКОГО»

Он лежал без движенья, у двери, ничком и в очках.
Друзья говорят, не ложился, мол, ночью работал.
С лицом не Орфея, а больше еврея-врача
Он лежал, о движенье нимало уже не заботясь.

Не Орфей двуязыкий, не Нобель, а больше Эней,
Сердцеед-основатель, а если точнее, Вергилий,
Гид по мертвому царству, по дольнему царству теней,
Тех, что в зимнем Стокгольме его, говорят, окружили.

Хорощо египтянам, у них все идешь и идешь,
И у жизни и смерти у них ни конца, ни предела.
Все, что нужно для жизни и смерти, с собою берешь, -
Нессесер, словари и перо, чтобы темень редела.

                                                            31 янв. – 2 февр. 96