ПРЕВРАЩЕННЫЕ В ФОРМЫ
Свидетельства ясновидцев

    Удивительно, что работа Саши Монастыренко может вызывать раздражение у кого-то. У кого? Кроме благодарности, любопытства и восторга у меня не возникло других ощущений. Монастыренко сделал больше, чем прозу или только подписи к фотографиям. Это исповедь и исследование, и блестящая композиция. Взять только эпизод с «самодельной натурщицей», потерянной на каком-то болоте, и потом реальное представление живой Насти. Само по себе это решение – захватывающий сюжет, я не говорю о каскаде интерпретаций на тему живого и неживого, прорыв через документальное к художественному, который этот эпизод может повлечь в украинском барочном космосе. Это ведь не только индивидуальная, капризная история, это культурный дух региона, в котором путешествовал платоник Сковорода и, наверное, другие воображаемые философы от друкарни Лазаря Барановича в Чернигове через Могилянскую Академию, через Полтаву, где писал Иван Величковский, до Харькова.

    И керамический промысел в Опошне, совсем рядом с Диканькой. Я сам обошел эти места с моими львовскими реставраторами, с прозаиком Игорем Клехом и архитектором Константином Присяжным, и мы довольно подробно погружались в историю увиденного.
    От чего знобит агрессивных читателей? Да, Монастыренко смешивает высокие и низкие планы, и именно это он делает тонко. Фольклор, ритуалы, китч, элементы поп-арта – все эти стили имеют свою реальную базу в его проекте. В том-то и дело, что Монастыренко пишет и показывает так, что реальность остается недеформированной его рефлексией и привлечением высоких стилей и голосов современных философов и художников. В высоких планах Монастыренко нет снисходительности, высокомерия, он очень бережно рассматривает «природный материал», в котором драма и его собственной биографии. Это многоуровневая вещь, где есть и история семьи, и натуральная история, и рассказ о профессиональном чуде.

    Мало кто догадывается, а уж тем более мало кто знает, что человек по имени Александр Монастыренко на самом деле не Александр Монастыренко, а самый что ни на есть Махаон. Он же – его брат Подалирий, участник Троянской войны. Он же – главный доносчик на реальность. Я помню, как после первого штурма Трои он замазывал глиной распоротых ахейцев, а потерявшим конечности из той же глины вылепливал шевелящиеся протезы. Глина – это та жирная часть земли, в которой не растет зерно (не хочет), зато в ней можно вырастить тело, и не только человечье, и не только тело...
    Стало быть, в окрестностях Трои только глина и песок. Черноземом даже не пахнет. Поэтому, штурмующие питались исключительно морской рыбой, а защитники крепости по ночам без труда могли наблюдать за передислокацией фосфоресцирующих силуэтов. Вот почему война длилась целых десять лет! В ответ Махаон со своим братом Подалирием (вернее, наедине с самим собой) окукливали себя все той же глиной и спустя двадцать четыре часа могли совершать разведывательные облеты вражеской территории. После каждой подобной вылазки они оставляли в красавицах Трои живые «личинки» грядущей победы. Так что, если бы не случилась провокация с деревянным конем, Троя все равно бы пала. Махаон знал свое дело! Видимо, по этой причине он получил от царицы амазонок Пенфесилеи смертельный удар и глина уже не спасала. Чтобы перемолчать смерть, ему срочно пришлось менять координаты собственного звучания, и в полном изнеможении от потери крови Махаон выбрал самое закрытое (герметичное) обозначение своего Я, и таким образом выжил.
    Наша первая встреча (хотя я узнал его), произошла во время демонстрации видов Трои (это были слайды, представлявшие то ли редкие цветы, то ли карты военных действий. Но, как правило, на них фигурировали в своем одухотворенном естестве бесконечные троянки). На этих слепках он так ловко расправлялся с действительностью, что оставлял ее в первозданной нетронутости и в той же первозданной недоступности. «Каждый снимок – это то место, от которого взгляд отвлекся навсегда» (А.Метц) – и ничего не нарушил. Как бы он ни стремился загромоздить пространство увиденными деталями, детали только выцарапывались все новыми и новыми подробностями. Махаон знал свое дело! Довести глину до состояния обморока и забыть о ней, всего на секунду, а значит, навсегда. В этом и есть профессионализм, т.е. возможность адекватно воплотить собственный замысел, при этом обнародовав ряд волшебных непредсказуемых ошибок, потому как ошибку сознательно сделать нельзя: «ошибка – это своего рода суицидный акт» (Г.Бенн). Своего рода текст в вариациях, который описывает сам себя. Порой кажется, что ему мешает пленка, мешает фотоаппарат – по новому шифровать энергию. Мы привыкли считать, что оптическая рамка есть посредник между автором и реальностью, но Махаон считает, что он сам есть посредник между фотоаппаратом и чем-то высшим. Он не фиксирует то, что уже придумал, а мыслит тем, что увидел и достроил – отсюда суггестия наблюдательности. Он искусно подражает повадкам птиц и выслеживает время их приземления. Потому-то свое собственное приземление имитирует как болезнь, как очередное падение (чтобы пернатые окончательно не приняли его за своего). Для него цель хороша своим присутствием, а не страстью непременного достижения – потому-то «любовь издалека». В этом его отчуждение, концентрация, дистанция. В этом его глиняная маска иронии, которую он стремится обменять на Печаль. Ибо «ересь иронии всегда борется с догматами печали, клянясь на всех перекрестках правдой жизни, которая чаще всего не более чем имитация явных внешних ее форм. Но то, над чем скалится ирония, понять и простить может только печаль» (В.Розанов). Овеяный светом ушедшего, бесстрастный мастер создает все новые и новые мифы от Махаона (см. «Дикое поле», № 3, 4). Нужна немалая смелость, чтобы не шагать в ногу со всеми, а «утверждать свою собственную, индивидуальную жизнь, как мерило всего остального» (Г.Бенн).