СОЛДАТ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
    Мучительно долго хотел смолчать. Ведь то негативное, что понял о Казаке, говорил вслух, пока он был жив. Знаю уже многих литераторов, живущих в той же Германии и понявших то же. Представляю и возмущение, особенно шестидесятников, обласканных его вниманием: эти и вовсе возмутятся, если сказать, что не всякий русист в восторге был от его безаппеляционности, желания всех подмять, быть – да простится мне резкость! – «паханом от славистики». Русским языком он – в утилитарном смысле – владел хорошо. Смысл прозаической речи, уверен, переводил верно. Поэтическая речь – увы! Берусь утверждать, что в русских стихах разбирался слабенько. Не «чуял». Айги делал. А потом «охладел», от авангарда приходил в раздражение, на постмодернизм ругался. В традиционных стихах без подсказок не ориентировался. Опирался на советчиков. Казак – честный солдат холодной войны! На правой стороне! Война кончилась. Пришло время литературы, оказалось – пшик! Когда-то соберусь, напишу! И плевать на писк апологетов...

    МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ
    Что касается фигуры Казака, то Р.Гольдт вызвал у меня снисходительную улыбку. Что написал Чкония, не видела, но думаю, что с Даниилом наши оценки в целом совпадают, хотя мы когда-то принадлежали к разным литературам, я – к неофициальной, непечатной, и Казак еще в то давнее время включил статью обо мне в «Лексикон». Личное же знакомство обернулось разочарованием. Еще при жизни Казака я говорила ему правду, почти-правду, стараясь не переходить грани тактичности. Сейчас мне бы не хотелось его бранить, об ушедших плохо не говорят. Но в литературе все-таки должны жить не мифы, а реальность. Казак не понимал в поэзии, он видел в литературе только содержание, он был политиком куда более, чем ученым. (И не случайно моя фамилия в «Лексиконе» стоит где-то между Брежневым и Бродским...) Он был трудным и вздорным человеком с тоталитарным характером, любил лесть и почести, не умел корректно дискутировать, не чуял в стихах вторичности, был непоследователен и несамостоятелен в суждениях. Его собственные оценки были, за редким исключением, прямо противоположны действительности, он мог до небес вознести графомана и элементарно нахамить серьезному писателю, обратившемуся к нему без должного почитания. Не знаю, может быть, все это произошло с ним на старости лет, но мне жаль, что Казак – это иллюзия серьезного слависта... Мир праху его, он все-таки что-то сделал для русской литературы...

    В МИРЕ НЕТ НИЧЕГО БЕССМЫСЛЕННОГО...
    (Ответ Д. Чкония)
    В мире нет ничего бессмысленного, любые высказывания имеют причины, хотя дожидаться откровения порой приходится долго. Зато знамения, сдвиги контекста бывают самые неожиданные. Даже военная служба, казарменный быт – дело столь давно минувших дней – приобретает поздний смысл, помогая разобраться в литературных прениях. В прениях, нужно добавить, в данном случае не с живым человеком, умеющим ответить адекватно, а, так сказать, у открытого гроба, ведь некролог – форма надгробной речи. Какие струны ни зазвенели в ответ на столь родную когда-то казарменную лексику – от «пахана» вплоть до ритуального плевка в рожу... Исключительное уважение к г. Кораблеву заставляет меня не отворачиваться молча, хотя затрудняюсь найти нужную интонацию, особенно когда пишу на иностранном для меня русском языке.
    Поскольку я уже не могу говорить от имени покойного, а только во имя его, решительно ничего не могу сказать о личной подоплеке полемики. Я проинформировался на академической родине Казака, в кельнском институте, но ни факта спора, ни даже имени оппонента, с позиции смелого одиночки быстро перепрыгнувшего на авторитарно-смутное «множество литераторов», там не были известны. Также нет никаких известных мне следов упомянутой «открытой» полемики (письменной? устной?) с покойным. Где тогда искать корни столь резкой мести? Отказывал ли Казак когда-нибудь в помощи? Вполне возможно. Каждый из нас знает, что, по словам Гете, только наблюдающий остается без вины. У любого жизнедеятельного человека – а именно таким был покойный в высшей мере – со временем просто иссякают силы в попытках противостоять половодью человеческой нужды, ведь к Казаку обращались отнюдь не только по сугубо интеллектуальным вопросам.
    Обида ли это за шестидесятников? Мелькает такая нотка, но она остается загадочной. Покойный с глубоким уважением относился именно к этому поколению, дружил со многими, неоднократно говорил, что нужно уметь их читать – не случайно именно он же издал, например, ныне классическую работу Льва Лосева об эзоповом языке в СССР («On the beneficence of censorship»). Не говоря уже о том, скольким покойный помогал встать на ноги – от Копелева до Эткинда, их не перечислишь, особенно тех, у которых не было никакой репутации и, следовательно, никакого общественного резонанса. Помню один такой случай, когда я передал благодарность от имени вдовы одного зверски убитого в России, никому не известного поэта. В свое время Казак добился первой публикации тогда еще молодого человека в одном престижном эмигрантском журнале. Казак задумался, посмотрел на меня недоумевающе и сказал: «Стыдно признаться, но я уже забыл о том, что я это сделал...» А потом уже улыбнулся: «Но правильно поступил, не правда ли?»
    Может быть, обида оставшихся в СССР? Приходят в голову слова Игоря Золотусского, произнесенные на симпозиуме, организованном покойным в 1991 г.: «Все мы, оставшиеся на родине, сознательно или подсознательно испытываем в отношении к эмигрантам комплекс моральной неполноценности, и, признаюсь, я не представляю собой исключения». Эти слова произнес человек, по воле Сталина оставшийся круглой сиротой, произнес питомец пресловутых детдомов для детей врагов народа. Мелькала тогда у меня мысль: он же и про нас, немцев, говорит... Как часто такие комплексы порождают не процесс осмысления, а слепую агрессию. Как видите, я все еще стараюсь понять оппонента (и немецкая история в этом помогает), и отнюдь не склонен отвечать готовыми штампами и еще меньше – вернуть плевок.
    Насчет солдата холодной войны. Перечитайте эссе Максимова, и Вы поймете, в какую открыто враждебную, советофильствующую трясину среди европейских салонных интеллектуалов (подчеркиваю: не европейской интеллигенции!) попала третья волна. Даже среди славистов Казак был одним из совсем немногих, которые не только статьями, а и делом помогал. Ежели Вы, однако, считаете уместным называть человека, добывавшего – часто даже совершенно незнакомым ему людям – стипендии, места, пособия и возможности публиковаться, «солдатом холодной войны», то впервые постигаю почетный смысл этого клейма. С таким же правом и успехом тогда, однако, можно и разоблачать Солженицына, Копелева и Сахарова как наемников ЦРУ…
    И, наконец, насчет лирики и авангарда. Обвинение в невежестве филолога, который открыл дар Айги раньше самих литераторов, обвинение переводчика Саши Соколова в быстро охладевшем интересе к авангарду вызывают недоумение; следует напомнить о естественном праве исследователя самостоятельно выбрать свое поле интересов: оппонент совершенно справедливо возмущался бы мои ми указаниями относительно набора его сюжетов. И знаний языка, видите ли, Казаку не хватало, и в русских сти хах не разобрался... Если все это не было сказано поэтом, очень ловко прикрывшимся маской литературного ефрейтора, я бы с грустью отметил в этой выходке лишь очередное проявление астафьевщины: русские поэты, мол, - русским критикам – таков же вывод печально известной переписки с Н. Эйдельманом.
    Значит, вернемся к исходному пункту – вопрос о личной обиде недооцененного покойным поэта. Правда, с требовательностью, чрезмерной взыскательностью, иногда доходящей до резких и – не скрываю – несправедливых суждений покойника сталкивался каждый, хоть бы косвенно имевший с ним дело. Но я не знаю ни одного, который бы решился после смерти ученого истерически разглагольствовать о своих мелких обидах. У всех в памяти остались его верность людям, его самоотверженная служба русской культуре.
    Давайте оставим его в покое, потому что в одном оппонент безусловно прав: мой некролог не больше чем щенячий писк. Среди академической знати Казак навсегда оставался белой вороной. Сделать себе громкое имя или выскочить в литературные старшины легче нападками на него, чем аплодисментами. Даже Одиссей сожалел о своем глумлении над ослепленным им Полифемом. А мы кто такие?