На первый взгляд, это стихотворение о том, что высокое служение искусству есть нелегкий крест поэта, который он не может не нести сквозь суету насущных дел. Однако, как нам кажется, крест и поэзия в этом стихотворении существуют раздельно, и крест, «что, как ни пой не можешь не нести», является для автора, пожалуй, более значимой величиной, чем песня или стих. Человек проживает свою жизнь, несет свой крест, а поэзия лишь сопровождает его путь, но не совпадает с ним.
    Эта же нетождественность поэзии и судьбы отчетливо прослеживается, на наш взгляд, и в художественном мире Игоря Борисова.

    Последняя строка выделяется не только внезапной очевидностью своего смысла, но и ритмическим сбоем, нарушающим естественное звучание стиха. Казалось бы, для поэта с опытом совсем несложно сделать эту строку более гладкой, сохранив ее смысл и акцентированное звучание. Однако, похоже, автор к этому не стремится. Возможно, именно потому, что строка эта существует для него в другой плоскости, отличной от плоскости поэтической; строка имеет вес в первую очередь в судьбе и лишь во вторую – в поэзии. Сама ее ритмическая неровность, корявость выпирающего «нам» несут смысл, сохранить который во всей ег о полноте оказывается более важным, чем вписаться в ритм стихотворения.
    Стихи Борисова при первом приближении удивляют видимой случайностью подбора образов и слов:

    Что такое «вывернутое вето»? Как могут выглядеть «скомканные тореадоры»? Эти и подобные им вопросы по ходу чтения стихов Борисова возникают не раз. Казалось бы, перед нами пример определенной небрежности, непродуманности в построении образов. Но странно то, что эта неточность, приблизительность поэтических фраз не разрушает стихотворение, не препятствует его восприятию. Более того, после прочтения нескольких стихов Игоря Борисова сама эта видимая небрежность начинает ощущаться как органичная составная часть его художественного мира.
    При этом «случайные» образы Борисова весьма далеки от ироничной словесной игры. Скорее им присуще какое-то ощущение легкости, отсутствие тяжести, центричности слова. Они пребывают – вне фокуса, вне центра тяжести мира. Слово, стихотворение рассматриваются как бы немного со стороны, из точки, не совпадающей до конца с точкой звучания стиха. Из этого места становится видна известная ограниченность поэзии как способа бытия и ограниченность ее возможностей. А потому, быть может, вовсе и не обязательно отыскивать в муках одно-единственное слово из тысячи возможных, должное лечь именно в эту, ритмически выверенную строку?!

    В стихах Игоря Борисова всегда ощутимо присутствие иной, непоэтической реальности, ради которой последняя в любой момент может быть оставлена, остановлена на полуслове. Чувствуется, что у автора есть свое место в мире, по отношению к которому поэтическая реальность при всей своей важности все же вторична. И, быть может, именно наличие этого места удерживает стихотворение, не дает ему распасться, скрепляет в единое целое.
    Наверное, именно здесь пролегает черта, отделяющая ощущение мира современным художником от мироощущения ушедшей эпохи, та самая смена времен, которая дала название сборнику Игоря Борисова. Пятнадцать лет назад в своей Нобелевской лекции Иосиф Бродский провозглашал эстетику матерью этики, считая, что эстетические понятия «хорошо» и «плохо» предваряют категории «добра» и «зла». Как это ни парадоксально, здесь Бродский выступает прямым наследником советской эпохи, для которой понятия духовного поиска и духовной жизни связывались в первую очередь с искусством. В то время поэт был больше, чем поэт – он был вождем, он был пророком, он был мерилом нравственности. В эстетическом пространстве проступала та духовная свобода, которой не могла дать ни официальная атеистическая идеология, ни выхолощенная классовая мораль. И Бродский, последний большой поэт ушедшего века, воспел эту свободу в своих статьях и в своем творчестве. Для Бродского искусство способно сказать истину о мире; и именно здесь, в пространстве стиха, в ритме фраз, в гамме созвучий, в плетении словесной ткани языка могут быть поставлены и разрешены последние вопросы человеческого бытия. Поэт – пророк языка, и оттого, насколько весомым будет вещаемое им слово, насколько точно будет уловлен им ритм фразы и ритм эпохи, возможно, будут зависеть судьбы мира.
    Сейчас, спустя полтора десятилетия после Нобелевской лекции Бродского, такое ощущение мира и поэзии уже едва ли возможно. Сузился ли масштаб поэтического дарования творцов? Или, быть может, высвободившись из идеологических пут, просто расширился мир, открыв путь религиозному и нравственному поиску? Жизнь человека не вмещается уже на кончике пера, занимая большее пространство. Поэзия говорит об извечных проблемах жизни, смерти, одиночества, любви. Но решаются эти проблемы в ином месте, за пределами языковой ткани. Есть ощущение, что и у Александра Савенкова, и у Игоря Борисова это место найдено. Оно неповторимо для каждого, равно необходимо и для гения, и для человека рядового. И органичность, естественность пребывания в нем, быть может, гораздо важнее меры отпущенного нам таланта. Потому что определяет не только поэзию, но и судьбу.