Попробовал бы царь Менелай расспросить прекрасную Елену, что она думает о гендерной проблеме... Пришли другие времена – и такие беседы стали возможны.
    Наши собеседницы – Елена Созина и Елена Стяжкина. Обе – доктора наук: одна – филологических, другая – исторических. Одна живет в Екатеринбурге, другая – в Донецке.


    1. Как следует понимать библейскую историю о происхождении женщины (из ребра мужчины)? Какой нравственный (психологический, метафизический, политический и т.д.) императив можно из нее извлечь?

    Е. Созина:
    На этот вопрос я отвечу пространной цитатой из рукописи моих знакомых, которые вот уже несколько лет пишут (или составляют) серию книг на религиозно-метафизические темы. Их зовут Валентин Ирхин (он физик-теоретик) и Игорь Пронин (кажется, без определенных занятий). Две книжки под заглавием «Посеянное в тернии» они уже выпустили, на очереди – издание главы именно о женщине. Цитата, в свою очередь, изобилующая цитатами (но таков стиль письма моих знакомых), - оттуда:
    По еврейскому преданию, Бог отделил ее от Адама, чтобы лишить его полноты и не дать ему слишком много власти на земле. Женщина является олицетворением всего самого тонкого, прекрасного. «Женщина – самое совершенное из всех творений Господа, потому что она была создана последней». Автор этих слов – средневековый волшеб-ник Агриппа Неттесхеймский, который на процессах инквизиции успешно защищал ведьм. Его мнение достаточно авторитетно – сам он был женат трижды, и все три раза очень удачно.
                        Сперва мужской был создан пол.
                        Потом, окончив школу,
                        Творец вселенной перешел
                        К прекраснейшему полу.
                                        (Р.Бернс)

    Е. Стяжкина:
    Обычно этот вопрос звучит, когда мужчина хочет органично прекратить дискуссию о гендерных проблемах. Вопрос как большая жирная точка, плавно вырастающая в восклицательный знак.
И, если разговор идет между двумя религиозно ориентирован-ными людьми, то он, действительно, должен быть либо прекращен из-за возможного, пусть и непомысленного, непреднамерен-ного богохульства, либо переведен в плоскость околонаучных знаний, а часто – и провокаций.
    Вера и разум – разные и, пожалуй, не равновеликие возмож-ности познания мира, не так ли?
    Поэтому я попытаюсь быть максимально осторожной и скорее изложу не свою точку зрения по этому поводу, а те, которые бытуют и считаются общепринятыми в феминистской литературе.
    Я думаю, что мы никогда не сумеем как следует понять историю о происхождении женщины, просто потому, что человечество утратило смыслы и символы, вложенные в слова в общем-то утраченного языка, которым писалась Библия.
    Может быть, ребро считалось какой-то особенной частью человека? Может быть, ребро было тем местом, где жила душа?
    Или вот так: Бог создал мужчину из глины, вдохнув в нее, в глину, Дух, жизнь, веру, бессмертие, а уже из этой – одухотворенной материи – сделал женщину, человека не вторичного, но совершенного?
    В феминистской литературе вопросу о «ребре Адама» обычно противопоставляется другой первичный вопрос – «Какого пола Бог?».
    Аргументы в пользу того, что Бог был мужчиной, общеизвестны. Аргументы в пользу того, что Он был женщиной, обычно вызывают жаркие споры и… обвинения в богохульстве, разумеется….
    Но Ларс фон Триер снимает фильм «Догма», а Паоло Коэльо – великий популяризатор всех и всяких идей сразу – пишет книгу, где Бог – женщина.
    Милосердие, всепрощение, понимание, доброта, мудрость, любовь… Как правило, эти качества социум приписывает женщине. А ведь это характеристики, которыми человечество всегда наделяло Бога.
    И пришествие Христа как искупительная жертва... Для отцов (а особенно для отцов того времени, той эпохи) послать сына на смерть – дело привычное, житейское, обыденное… Для матери же и тогда, и сейчас – Подвиг.
    Или так: Бог создал совершенный и гармоничный мир. Пресвятая Троица – символ этого совершенства. Но тогда Бог – женщина, Иисус – мужчина, а Дух святой – то, что создает гармонию.
    А, может быть, Бог был андрогином. Мысль, высказанная Мари Дали, хороша собой и многое объясняет. Например, феномен «ребра». Бог создал человека по образу и подобию своему, т.е., он создал Андрогина. А потом – разделил его на мужскую и женскую части.
    В общем, рассуждать на эту тему можно долго. И мысли будут появляться – одна краше и страшнее другой. И договориться можно так до чего угодно…
    Но лично я чаще всего думаю об утраченных смыслах. О забытых символах, о вещах, которые живут только в интерпретированном, адаптированном, а потому – не настоящем, не сотворенном, а придуманном позже мире.
    Отсюда – феномен ребра как самой безмозглой и бесполезной кости…


    2. Кроме биологического, есть ли еще какой-либо смысл разделения человечества на мужчин и женщин?

    Е. Созина:
    Смыслов можно много найти (см. выше), но, прежде всего, он в том, чтобы этот смысл вечно искали или придумывали (что в нашу пост-пост-эпоху, по сути, одно и то же).

    Е. Стяжкина:
    Наверное, есть. Если бы все люди были мужчинами, думали как мужчины и жили как мужчины, это, в конечном итоге, было бы так скучно и однообразно. Впрочем, если бы все жили как женщины, это могло бы стать слишком визгливым или слезливым. Или слишком мудрым. И тоже – однообразным.
    В разделении мира на мужчин и женщин есть, конечно, романтический, художественный смысл.
    И философский есть: у каждого события или явления есть «другие глаза», нужно только научиться ими видеть.
    С другой стороны, это разделение – как разбитая чашка, которая по-настоящему имеет с мысл только в целом виде.


    3. Изменилась ли за последние десятилетия гендерная проблематика? Изменяется ли мир под знаком гендера?

    Е. Созина:
    Я думаю – да, мир меняется, и «под знаком гендера», и просто под знаком женщины. Ведь, по некоторым данным, мудрость – это женщина, дающая благодать. Может быть, мир, выдвигающий на авансцену женщину, наконец возжаждал мудрости? Или благодати? К тому же, есть такая древняя версия, что Христос был женщиной. А поскольку все истинное и правильное до людей обычно доходит очень долго, всю историю после Христа можно рассматривать как постепенное и неуклонное осознавание этой незатейливой истины: мир спасет женщина, как уже было однажды. (Ибо и искусила его, как помнят все, тоже женщина. Только кто возьмется рассудить, где искушение, а где спасение?)

    Е. Стяжкина:
    Да, за последние десять лет гендерная проблематика изменилась. И – сильно. Потому что стремительно меняется мир. Но не под знаком гендера, а под другими – вполне объективными знаками.
    Следует, наверное, признать, что самый сильный толчок развитию гендерных исследований дал фактор осознания обществом (мужчинами?) кризиса маскулинности.
    Думаю, что под знаком именно этого процесса идет приращение знаний, методик, практики во всех областях гендерных исследований.
    …Что такое кризис маскулинности и с чем его едят? Это такая беда с потерей идентификационных ориентиров для белого европейца, воспринявшего в той или иной степени христианскую традицию.
    Мужчины перестали понимать, что им нужно делать для того, чтобы считаться мужчинами. Культ силы, отваги, служения, чести остался в глубоком прошлом. Ум, знания, презираемые в Средние века, оказались куда более востребованными качествами личности. Артистичность, гонимая и осмеянная в Средние века и Новое время, вдруг стала культовой категорией для самореализации очень многих мужчин. Но… Ум, знания, профессия, артистичность, другие «новые модные поля самореализации» в ХХ и в ХХI веке успешно занимают женщины. Тогда снова возникает вопрос: а что делать мужчинам, чтобы чувствовать себя адекватно длительной патриархальной традиции и ее вызовам, налагаемым на мужчину чуть не с самого рождения («не плачь, мужчины не плачут», «дай сдачи!», «девочек бить нельзя»)?
    В этих условиях именно пересмотр традиции оказывается, наверное, наиболее оптимальным способом принять действительность и вписаться в нее.
    Надо признать, что груз патриархальной традиции в той же степени давит на женщину. И именно женщина, наверное, в большей степени не готова расстаться с иллюзией о Рэте Батлере (или принце на белом коне), который буквально вот-вот придет и решит все ее проблемы… Женщина с легкостью готова переложить свои проблемы на мужчину, считая, что именно это и есть его святая обязанность. У нас в обществе существует некое лукавое отношение к гендерному равенству. И транслируется оно женщинами, что-то вроде «уступи дорогу инвалиду истории», «отдайте нам наши права!» При этом женщины не хотят ни видеть, ни понимать, что гендерное равенство – это, в первую очередь, равенство ответственности. Отвечать за всё наши женщины умеют. Но, как ни странно, они не умеют жить без надежды на принца…
    В рамках гендерных исследований последних десятилетий были сделаны очень важные и интересные выводы. «Доброта и мудрость» - не суть женские понятия, равно как и «отвага и агрессивность» - не суть мужские. Общество, а не природное предназначение, предписывает носителю пола быть именно таким. Но если природа (инстинкты) не меняются, то общества – меняются, иногда до полного исчезновения. Значит, мужская и женская социализация – это не неизменные константы, а категории, которые можно (не знаю, нужно ли?) менять. Менять и пони-мать, почему случились перемены.
    Классическое определение гендера было дано американской исследовательницей Джоан Скотт. Думаю, что здесь уместно будет его привести: гендер – это четыре группы социально-исторических подсистем: 1) комплекс символов и образов, которые характеризуют мужчину и женщину в культуре; 2) комплекс норм – религиозных, педагоги-ческих, научных, правовых, полити-ческих; 3) социальные отношения и институты, которые формируют эти нормы; 4) проблемы, связанные с самоидентификацией, субъективным мироощущением личности.


    4. Прокомментируйте тезис теоретиков феминизма о фаллоцентричности мировой культуры.

    Е. Созина:
    Что ж тут комментировать – достаточно выйти на улицу и взглянуть на городской дизайн и архитектуру. Один мой знакомый из Питера имеет невинное хобби: он «собирает» башни и здания, разделяя их на два типа: фаллические и вагинальные. Однажды он водил меня по Петербургу и с наслаждением показывал свои находки. Насколько я помню из его объяснений, вагинальных зданий все-таки меньше, и в процессе эксплуатации они подвергаются бОльшему разрушению. Также он говорил, что на его мужскую сущность они действуют завораживающе и порой даже угнетающе. Хотя лично я предпочитаю как раз минареты и шпили: смотрятся эстетичнее.

    Е. Стяжкина:
    На мой взгляд, феминизм – несколько излишне агрессивная система рассуждений, возможно, потому, что этот дискурс есть зеркальным отражением патриархальной логики, фактически – ее порождением.
    Я не знаю, как проком-ментировать этот тезис, поскольку не слишком разобралась с базовыми для этой теории работами Фрейда и Лакана.
    С другой стороны, марксизм определял в качестве стержня мировой культуры классовую борьбу. И ничего ни с культурой, ни с борьбой от этого не сделалось.
    Думаю, что вселенской опасности этот тезис не несет. А в остальном – «каждый пишет, как он слышит»


    5. Существует ли женская проза? Правомерно ли различение «маскулинного» и «феминного» стилей?

    Е. Созина:
    Женская проза, безусловно, существует, причем без кавычек. Находится на взлете, это определенно: пользуется спросом. Иначе бы писатели-мужчины не маскировались под писательниц-женщин, ловя в этом свой хитрый «кайф» - и собирая «бабки», очевидно, бОльшие, нежели в своей органической ипостаси. Случаи такого рода мне известны, да и не одной мне, наверное.
    Относительно различения стилей – да, по-видимому, так, ведь не одной же содержательностью берет «женская проза» (в кавычках).

    Е. Стяжкина:
    Думаю, что женская проза существует и различение стилей правомерно. Но – различение, а не противопоставление или сомнительные комплименты типа «в українській літературі один справжній козак, і той – дівка» (Франко о Лесе Украинке).
    Замечательный французский мыслитель Мишель Фуко в целом ряде своих работ («Слова и вещи», «Надзирать и наказывать») обратил внимание на тот факт, что власть – это не только отношения собствен-ности или социальной иерархии. Власть – это присвоение символов, имен, мира знаков. Власть наиме-новывает и тем самым дает символи-ческую жизнь, направление мысли.
    Известно, что язык складывался в период господства первоб ытного патриархата. Значит, мир называли мужчины. Есть даже некая закономерность: чем древнее язык, тем больше в нем глаголов и имен существительных, чем моложе (а это означает, что в его формировании принимали участие и женщины) – тем больше в нем прилагательных, играющих роль определений и уточнений.
    Считается, что женщины говорят больше, чем мужчины. И это правда, особенно если учесть, что женщины всю жизнь говорят «на чужом языке». А, значит, они просто ищут точное, правильное слово.
    Для меня женская проза – это всегда поиск (и часто – находки) тех точных слов, чувств, определений, коллизий, которых не бывает в мужском языке, которые просто не вырабатываются ферментами маскулинного стиля. Впрочем, взаимопроникновение языков и стилей происходит и, думаю, будет усиливаться, особенно в «белой европейской» литературе.

    ЖЕНСКАЯ ПРОЗА

    Читатель ждет уж рифмы «РОЗА»...
    Но не дождется.

    Что такое «женская проза»? Написанная женщинами? Но как можно поставить в один ряд Улицкую и Донцову, Петрушевскую и Устинову? Тогда получается, что Толстого и Джойса можно объединить под ярлыком «мужская проза»? Авторы – женщины точно так же, как мужчины, пишут в совершенно различных направлениях и точно так же пишут книги как плохие, так и хорошие. Я бы сказала, что в массовой литературе есть, кажется, единственный несомненно женский жанр, а именно: дамский роман. И к этой форме тяготеют многие произведения вполне не «дамского» направления. А вот существует ли некая «женская» стилистика, характерная для «женской прозы», я не уверена. В какой-то статье я прочитала утверждение, что женщины чаще используют эпитет, чем мужчины. Не знаю. Может быть, это и так. Но Пушкин, Бунин и Паустовский вполне мужчины. Или взять Цветаеву: вот уж у кого поистине мужская сила поэтического выражения! Но ведь ее стихи и проза от этого мужскими не делаются.

    И все же, если так прочно удерживается это понятие – «женская проза» в контексте культуры, что-то должно за ним стоять? Возможно, все дело в том, что женщины куда более открыто стали писать «о своем, о девичьем». Женщина, как известно, отличается от мужчины физиологически, психически, душевно. И вот мужская физиология, психология и душа рассмотрены человеческим искусством в мельчайших подробностях. Первая поллюция или инцестуальные взгляды в сторону матери, мужание или старение организма, решение проблемы «бить или не бить» противника – все это разглядывалось, описывалось и обсуждалось сотни раз разными авторами. Естественно, что и женщина была писателями рассмотрена достаточно внимательно. Но ведь это был взгляд со стороны! И именно мужчина – автор (или подражающая мужчинам женщина) – определял, что главное для его героини. Возможно, поэтому все просвещенное человечество увлеченно следило за размышлениями раненого на поле брани воина, и мало кто интересовался, о чем же думает женщина в часы родов. Так что у женщин-писателей на данный момент есть некоторое преимущество перед мужчинами: они могут рассказать что-то, о чем не говорилось раньше. Кстати, видимо отсюда некоторый перебор с натурализмом, физиологией в прозе иных женщин… И особенно мужчин, пишущих от женского лица.
    Есть еще один аспект существования «женской прозы». Женщины, сделавшись вполне платежеспособной частью населения, являются и наиболее читающей его частью. Таким образом, достаточно выгодно авторам и издателям отвечать и соответствовать требованиям и ожиданиям этой аудитории.

Леся ОРЛОВА
ДОНЕЦК

ЧЕГО ХОЧЕТ ЖЕНЩИНА

Чисто женские обрывочные мысли о женской литературе

    «Она чувствовала себя как тэрра инкогнита, которую исследуют на предмет нахождения в ней полезных ископаемых, да к тому же еще она сама должна предложить способ их оптимального использования».

    Если уж и говорить о женской литературе, то: «Зачем она, такая, нужна?» - вот, как мне кажется, единственный вопрос, заслуживающий подробного рассмотрения (во всяком случае, в рамках журнала «Дикое поле»). Понимаю, что такой утилитарный подход может показаться едва ли не оскорбительным для концепции все того же «Дикого поля», каковая предполагает по большей части бескорыстное кулуарное теоретизирование. Но бескорыстно теоретизировать касательно феномена женской литературы – занятие небезопасное: в силу пугающего объема проблемы она заслуживает уже не кулуаров, но полноценной трехдневной конференции. Извините. Следовательно, нужно выделить какой-то аспект. Пусть будет практический…
    Тем не менее, до попыток определить назначение, смысл, цель, задачу… (нужное подчеркнуть) придется все же определиться с параметрами. Что есть «женская литература», какого рода тексты следует к ней относить?
    Первое, что приходит в голову – и не спрашивайте меня, почему, может быть, в силу ассоциаций сугубо «гендерного» толка, - это простейшее: женская литература – текст, написанный особью женского пола. А следом, по тем же причинам, второе: женская литература – текст, адресованный особи женского пола. Что сразу же подразумевает отсылку к вечному конфликту феминизма с маскулинной цивилизацией: мол, «Читатель Вообще» и «Читательница» - суть понятия разные.
    Возможно также, что женская литература – текст, написанный особью какого угодно пола и адресованный особи какого угодно пола, но базирующийся на концептах пресловутой женской психологии (или оные концепты успешно эксплуатирующий, или их же тем или иным образом трактующий). Следовательно, приходится признать, что эта самая женская психология чем-то отличается от «общечеловеческой», - и отсюда плясать, что представляется непродуктивным и вообще – бессмысленным, что ли…
    Женская литература – это жанр? Для кого-то – возможно: многие к ней относят исключительно сентиментальные романы в мягкой обложке, такое себе мягкое порно, вряд ли достойное обсуждения в «Диком поле» (впрочем, в случае признания редакцией обратного готова участвовать в дискуссии).
Женская литература, может быть, включает в себя тексты, объединенные некоей общей философией? Я бы даже сказала пафосом (как вы понимаете – в значении, очищенном от иронического подтекста). Пожалуй, да. Философия женской литературы. Если она существует, то каковы ее основы и, как принято нынче выражаться, контент? Было бы, наверное, неправильно посчитать, что это философия глянцевого журнала (как квинтэссенции общепризнанных черт и проявлений женского самосознания). Было бы неправильно… если бы примеры женской литературы не публиковали постоянно как раз в глянцевых журналах, каковые публикации, кстати, в полной мере отвечают демократическим принципам: совершенно на равных с безликой Таней Ивановой из Хацапетовки (рубрика «Рассказ из конверта» или «Литературный конкурс») печатаются корифеи, вроде Людмилы Петрушевской или Виктории Токаревой. И надо сказать, что порой трудно решить, чей «рассказ из конверта» производит лучшее впечатление.

    «Все приобретало кинематографический охват и одновременно кинематографическую приплющенность. Да, да, кино разрешает игру, разрешает легкость… страсть… брызги шампанского… он и она… мужчина и женщина… ты гениальная, ты талантливая… никакой тяжести бытия… никаких натуженных движений к самопознанию, к самосовершенствованию, к само…»

    Самое смешное – что интуитивно мы все (если уж совсем честно) на самом деле способны отнести тот или иной текст к «женской литературе». Нам только трудно сформулировать, почему. И я сразу хочу предупредить, что не собираюсь обсуждать как раз бесспорные примеры женской литературы – ее, так скажем, «массовые образцы»: сентиментальные романы и женские детективы. Было бы нелепо говорить о них именно в силу очевидной принадлежности. Четкая схема, отлаженное конвейерное производство…
    Гораздо интереснее попытаться выделить «черты женского» в текстах, принципиально помещаемых исключительно в твердую обложку. Вроде как не массовые – а вроде и женские… как тут разобраться? Вот, кстати, и первое противоречие: несмотря на декларативную уникальность всего Женского, женская литература подсознательно воспринимается нами именно как массовая. Читай, неглубокая и развлекательная. А почему? А потому, что наверняка «про любовь». А если «про любовь» - значит, «на потребу». Самое интимное, принципиально камерное – оно же и самое общеупотребительное, общедоступное. Ну не смешно ли?
    Приходится признать, что имеет место быть некий смутно уничижительный оттенок в самой по себе формулировке «женская литература». Немедленно возникают ассоциации с «женской логикой», «женской психологией», а отсюда недалеко до «бабской истерики». Расписывая все это, надо сказать, чувствую себя довольно нелепо: обсуждение подобных вопросов, драматическое деление мира на «женский» и «мужской» всегда казалось мне, что называется, высосанным из пальца. В конечном итоге, существуют ведь просто – Люди, нет? И однако получается, что в контексте рассуждений о женской литературе эта самая проблема все же существует. Как ни крути, но со времен Мери Шелли и сестер Бронте и по сей день написание некоего художественного текста дамой волей-неволей превращается в декларацию феминистских идеалов. И если Симона де Бовуар с Марией Арбатовой лучше владеют теорией и оттого более агрессивны (попробуйте, найдите у Арбатовой пьесу, в которой не было бы терминов, вроде «гендерная психология»), то прочие «товарищи женщины» просто бесхитростно утверждают на практике, что «баба – тоже человек». В конце концов, действительно, существует некий круг проблем, который остался бы нераскрытым, не будь такой заповедной территории - «женская литература». От аборта – до кризиса профессиональной нереализованности. Тут не поспоришь: есть и темы, и способы их отражать, которые доступны исключительно женскому перу…
    Традиционно «женским» считается и определенный набор эмоций, что ли… Сильные чувства, высокий градус отношений, острота переживаний, особый драматизм… Любовь-ненависть, радость-тоска, счастье-горе, гнев-прощение, смех-слезы… Словом, поле женской литературы – едва ли не единственная плоскость, на которой логично, адекватно, органично, гармонично и естественно фигурируют и воспринимаются самые примитивные антитезы, «в обычном режиме» уместные только в очень плохих графоманских стихах.

    «Так человек, чудом выживший после жестокого ранения, находит удовольствие в том, чтобы полгода спустя ногтем отковыривать корочку с последней царапины: сравнивая ее со всем остальным, он полней ощущает вернувшееся здоровье».

    …Женщинам вообще повезло. С некоторых пор им позволено многое. В деле, как бы это выразиться, саморазоблачения. Летом они могут носить открытые платья (пока мужчины плавятся в своих псевдолегких рубашках), а «вообще по жизни» - активно препарировать всем напоказ свою душу и всячески демонстрировать эмоции (в то время как мужчины гордятся способностью прятать даже самые очевидные чувства). Возможно, именно эта разрешенная «обнаженка» и является отличительной чертой женской литературы.
    Даже самый распущенный автор-мужчина, общепризнанный хулиган, вроде Генри Миллера или Эдуарда Лимонова, сохраняет парадоксальное целомудрие при всем отсутствии стандартных табу, вроде ненормативной лексики или подробного описания «разнузданного секса». Там есть не задевающая и, что забавно, не раздражающая техничность. Есть, по большей части, оправданность и мотивированность (иногда на уровне просто-таки идеологии). Есть совершенно детское и оттого даже трогательное стремление шокировать…
    Совсем иное дело – женская литература. Там саморазоблачение обретает особый статус. Обнаженная с флагом. Символ свободы. Победа. Прямо Делакруа какой-то.
    От этого описание даже самого невинного переживания воспринимается как «последнее танго в Париже». Может быть, дело здесь, опять же, в исконно женской привычке к преувеличению?
    Результат обычно отличается от желаемого. Причем, именно в силу повсеместно подвергаемого сомнению читательского (мужского) целомудрия. Возможно, причиной тому – присущее большинству женщин неумение вовремя остановиться. И скандальность. Желая достучаться до Него, заставить его понять и прочувствовать («да знали б вы, каково рожать!!!»/ «да знали б вы, каково аборт делать!!!»), женщина переступает некую грань, сама того не замечая. В своей гипертрофированной откровенности она вызывает уже не сочувствие, а досадливую брезгливость. После чего следует эффект обратной тяги.
    Женская стыдливость – миф, давно и успешно опровергнутый женской же литературой…

    «Если для мужчины важна суть переживаемой им эмоции, для женщины важны оттенки, нюансы, антураж. Для женщины важно не что происходит, а как… Женщина – раб обстановки. Женщины сложнее, мужчины эффективнее».

    Итак, результатом попыток выбрать хотя бы в какой-то степени адекватную формулировку стало следующее: женская литература – литература, создаваемая авторами женского пола в расчете на женскую читательскую аудиторию.
    Впрочем, и здесь без уточнений не обойтись.
    Полагаю (и это – мое сугубо личное впечатление), что большинство авторов-женщин подспудно надеются на возможность в первую очередь мужского интереса к их творчеству. Такого, знаете, примерно: «Надо же, в жизни не сказал бы, что женщина может так писать, да быть не может!», «Молодец, жестко пишет, я думал – мужчина»… Именно такая мотивация, в которой вряд ли многие себе признаются, служит, по моему мнению, причиной специфической авторской манеры, присущей некоторым женщинам. Стремясь всячески отмежеваться от клейма «мастериц слезливых романчиков», они берут на вооружение стиль, в той же степени мифологизированный, стиль «мастера суровой житейской правды». Он, этот стиль, прослеживается на всех уровнях, от характерной «обрывистости», резкости и некоторой грубости сугубо текстовой – до жесткости (даже жестокости) и бравой циничности ментальной. Особенно забавно это выглядит, когда главным героем «женского» текста становится мужчина.
    Между прочим, этого искушения не избежала, по-моему, ни одна из «флагманш» женской литературы. Вот этой заранее обреченной на поражение попытки «посмотреть на мир его глазами».

    «Но в ее плаче тоже не следовало искать никаких сложных подспудных причин – никакого актерства и позы. Она не притворялась, какой ей смысл было притворяться и играть роль страдающей женщины, когда оно так на самом деле и было».

    Говорят, женщинам присущ эгоизм. Скажем мягче – эгоцентричность. Не знаю, насколько – женщинам (во всяком случае, всем ли), но вот женская литература точно являет собой подлинное торжество эгоцентризма. Однозначную и безнадежную сосредоточенность на мельчайших оттенках собственных (порой – банальных, порой даже ничтожных) переживаний.
Не хочется противопоставлять женскую литературу – мужской (поскольку в этом случае снова придется формулировать-выделять-трактовать). Противопоставим ее, так скажем, «литературе общего пользования». И знаете, сразу же легко определяется одно из их явно выраженных различий: разные масштабы, разная степень охвата действительности, разная направленность, разное, в конце концов, целеполагание. Люди достаточно снисходительные скажут, что женской литературе присуща камерность – интимность переживания, некий эмоциональный пятачок, ограниченный узким кругом людей и событий, небольшим пространством (в том числе, временнЫм). Конфликт, лежащий в основе текста, принадлежащего женской литературе, является, я бы сказала, локальным. Даже обширные саги, претендующие на эпичность (те же «Унесенные ветром» или «Поющие в терновнике»), на деле успешно избегают толстовской глобальности: человеческие судьбы героев не являются иллюстрацией к некоему масштабному процессу (или, если точнее, воплощением оного), напротив – этот самый масштабный процесс (хоть война, хоть голод, хоть освобождение рабов, хоть все это вместе взятое и изложенное в хронологическом порядке) становится картонным фоном, на котором выигрышно поданы эти самые судьбы…длинная, конечно, вышла фраза, но, вроде бы, адекватно передает мысль?
    Думается, при помощи этого нехитрого тезиса можно с высокой вероятностью успешного «попадания» определять принадлежность текста к женской или не-женской литературе (корректнее, наверное, было бы сказать: не-только-женской). Скажем, «Овод» г-жи Войнич я бы с уверенностью отнесла к женской литературе, а повесть «Сонечка» Людмилы Улицкой – к не-только-женской.

    «Постепенно из чего-то круглого, естественно круглого и гладкого – так обкатывает счастье – ей удалось вылепить силуэт более четких линий и навести на него блеск: женщина во всеоружии, вот так, «свободная женщина», говорили все. Но, наверное, она одна знала и признавала, что свобода эта зовется отчаянием».

    Мне совершенно неизвестны причины, побуждающие людей однажды садиться за книгу, придумывать несуществующих героев, заставлять их испытывать какие-то чувства и определенным образом действовать. Кто-то, наверное, любит элементарно фантазировать, не знаю…
    Но я могу, мне кажется, с высокой долей вероятности предположить, что движет теми, кто создает женскую литературу. Я думаю, здесь – необходимость поделиться собственным опытом. Увидела – поразилась – рассказала. Что-то, наверное, здесь есть от патентованного женского развлечения – сплетни (подчеркнуто «трамвайные» интонации Петрушевской, отстраненно вкрадчивые – Улицкой). Имеет место быть дневниковая исповедальность (в большей степени это характерно для «незнакомых западных подруг» от Франсуазы Саган до новомодной Катрин Панколь) – кстати, как-то мне попалось любопытное исследование, согласно которому многие девочки-подростки ведут дневники в расчете на стороннего читателя.
    …Кстати, дописывая предыдущий абзац, я вдруг с особой остротой осознала принципиальное отличие «нашей» и «ихней» женской литературы, основанное на набившей уже оскомину коммуникативной традиции. Наши женщины в большинстве – откровенные болтушки, доверяющие сокровенное кому ни попадя, от соседки по лестничной площадке до медсестры в поликлинике или продавщицы. Так они и пишут: повествуют, смакуя подробности и активно используя все эти «знаете», «чтобы вам было понятно», «честно тебе скажу»… А «ихние» женщины толком разговаривать друг с другом научились только недавно, и то в довольно нелепой манере сериала «Секс в большом городе»: откровенность – значит, интимность, а слово «интимность» они трактуют узко. Но до недавнего времени «ихние» разговаривали исключительно с психоаналитиками или же с эпистолярным дружком-дневником, отсюда и вычурная надрывность и исповедальность почти патологического толка… Но это я отвлеклась.
    Главное, к чему я веду: женская литература – это возможность излить душу.
    А что обычно служит основной темой женских излияний?

    «Мужчина не придает такого значения отношениям с женщинами, как женщина отношениям с мужчиной».

    Говорят, что все абсолютно книги в этом мире – о любви. Очень может быть. Тем не менее, настаиваю на том, что среди произведений женской литературы вы не встретите аналогов баек Михаила Веллера, анекдотов Сергея Довлатова, мировоззренческих обобщений Виктора Пелевина… «Женская» форма – это роман, рассказ или новелла, «женская» тема – это любовь и все с нею связанное. Даже текст о дружбе будет – о любви.
    По-видимому, дело здесь и в традиции: испокон веку любовь – тема женская (пока они там мамонтов выслеживают).
    В каком-то смысле женщины узурпировали право на способность «тонко чувствовать», негласно определив, что таковая способность доступна «по половому признаку&ra quo;. Есть стереотипы. Она – ранимая. Он – грубый. Она страдает. Он причиняет страдание. Она любит ушами. Он – глазами. Но она может попытаться ему объяснить…
    Даже самые мудрые, самые тонкие авторы-женщины проявляют все симптомы подверженности гипнозу: чем иначе объяснить совершенно журнальную стереотипность их текстов, противопоставляющих мир тонких-страдающих-женщин – миру подлых-неспособных-к-пониманию мужчин? «Все они – одинаковые»… «Им всем от нас тока одно надо»… «Да что ты хочешь, они – животные просто»…
    Женщина будет оправдана всегда, при любом раскладе. Даже если изначально автор стремится к максимальной объективности. Но автор – женщина. И героиня – женщина. Понять – значит, простить. Читательнице-женщине только того и надо…

    «- Понимаешь, все, оказывается, ужасно сложно. Я сейчас все объясню. Я очень много думаю все эти дни, так много, что мне будет даже досадно умереть, не записав эти мысли».

    Характерно, что авторы-женщины, кажется, успешно избегают традиционного комплекса графомана. Что останавливает мужчину, в принципе, готового поделиться с миром своим опытом? То, что: а) опыт его скорее всего не уникален, и все уже ИЗЛОЖЕНО кем-то более талантливым и достойным, и б) ему не удастся адекватно передать свой опыт, потому что все уже изложено кем-то БОЛЕЕ ТАЛАНТЛИВЫМ И ДОСТОЙНЫМ.
    Сколько раз мне случалось выслушивать интереснейшие истории, яркие наблюдения, нетрадиционные идеи и выводы! И сколько раз ответом на мой вопрос: «Почему бы вам все это не описать?» - служило недоуменное пожатие плеч. Это – если собеседником был мужчина. Женщины же, излагая совершеннейшие банальности, не дожидались вопросов и уверенно ставили многообещающую жирную точку: «Клянусь, я это когда-нибудь опишу – мир зачитается».
    Собственно, я это к тому, что для женской литературы характерно почти трогательное и наивное морализаторство: «а вот я вам сейчас расскажу, как несправедливо/справедливо мир-то устроен!» И если в самой природе женщины заложен инстинкт воспитателя, то в литературе он получает грандиозное воплощение. А научить или поучать – здесь все зависит от мудрости автора (впрочем, это качество исконно присущим женской природе не считается).
    В последнее время женская литература стала еще и злой. Ну, не то чтобы злой, точнее… а – суровой, что ли. Исчезли милые безделки с хорошим финалом, а если таковые и появляются, их тут же сурово изгоняют в стан «массовых». Хорошим тоном считается знание жизни. А подлинное знание жизни для женщины-автора заключается во «многия печали». Начала – и замечательно начала – Петрушевская. Не отстала Токарева. Подтянулись и прочие Толстые. И это, если честно, очень надоело, потому как более «общечеловеческой» женская литература от этого не стала (ради чего, думается, и устраивался демарш), от комплекса ущербности не избавилась, повышения не получила… и стала стремительно утрачивать свой основной козырь: обаяние женственности.

    «Она хамелеон. Она меняется в зависимости от настроения. Поэтому ей никогда не бывает скучно. Наверное, это очень забавно – каждый день быть кем-то другим. А мы всегда будем тем, что мы есть, изо дня в день, до конца дней своих».

    Ответом на вопрос «женская литература – зачем?» может стать попытка декларативного утверждения «женская литература – это…» Итак:
    - Женская литература – это попытка перекроить жизнь по-своему, выгадав на ткани, сделав запас, предусмотрев «на-вырост», замаскировав погрешности всяческими дизайнерскими красотами в стиле «голь-на-выдумки-хитра».
    - Женская литература – это, в первую очередь, игра, сколь бы серьезными личностями ни были авторы. Игра главным образом с самой собой: показать жизнь «как она есть», но при этом – и «какой бы мне хотелось, чтоб она была».
    - Женская литература – это (в любую эпоху – от Джейн Остин до Франсуазы Саган!) постмодернизм в чистом виде, соединяющий несоединимое. Женская литература – поле, в котором одновременно и естественно сосуществуют классицизм (о, это чувство долга и вера в мудрое мироустройство) с романтизмом (страсть, побеждающая, разрушающая, глобальная) и реализмом (платите по счетам – во всех смыслах!).
    - Женская литература – это маскарад (примерка мужского костюма) и почти непристойный самоанализ (где еще вы встретите такое количество мотивированных и – чаще – никак не обоснованных эротических сцен), это детское стремление выдать желаемое за действительное и старческое «видели, знаем».
    - Женская литература – это «я не одна», «я не одинока», «я не индивидуальна – и хорошо».
    - Женская литература – это «и все-таки мы не такие, как они».
    Такая, то есть, парадоксальная смесь оригинальности и тривиальности.

    «Без сомнения, то, о чем она говорила, было правдой или настолько исказилось в ее сознании, что стало правдой – для нее».

    Но неужели же не хватит для разнообразных читательских нужд литературы «общечеловеческой»? Не хватит. Здесь разгадка – как раз в пресловутой женской психологии. В необходимости всегда иметь свою маленькую секретную цацку для эксклюзивного использования. Свои кремы «для всего» (обычно назначением вызывающие у мужчин тягостное недоумение), свои таблетки, свои продукты питания, свои фильмы, свои стили одежды, свои духи и побрякушки… ну, и литературу тоже свою. Вот так вот просто все…

    «Однако из этого не следует делать скоропалительных выводов, что вот, дескать, для умного человека женственность мелка, глупа и пошловата, а мужественность самодовольна, глупа и тоже погрязла в пошлости, и что третьего решения не дано, ибо от него попахивает концом нашего мира, концом человечества…»

    Елена ТАРАНЕНКО
    ДОНЕЦК


    «УТОЛИ МОЯ ПЕЧАЛИ…»,
    или Женский миф о женском мире

    Ставшее в последнее время расхожим определение «женская проза» бродит призраком не только по Европе, став настоящим мифологическим пугалом. Она, эта проза, и в самом деле отвечает всем требованиям к настоящему, добротному, хорошо сшитому мифу. В ней (и с ней) все совершенно понятно, просто и даже, как будто бы, примитивно (чудное определение мифа – « ;смутное сознание» – с радостью поддержали бы мужчины в наименовании женской прозы), но ничего не определено, не названо и не ясно.

    Если женская проза – это все, что пишут женщины (еще один номинативный шедевр – «писательницы»), то «Кысь» Татьяны Толстой – женская проза, что ли? Если то, что вообще о женщинах, как говорят в Донецке, «за женскую жизнь», то один из самых женских романов – «Русская красавица» Виктора Ерофеева. Может, это только то, что пишут женщины о женских проблемах? Тогда от чьего имени и как, например, прекрасная повесть донецкого автора Елены Стяжкиной «Дед» попала под обложку с рубрикой «Женские истории»?
    По мере углубления в теорию мифа похожесть женской прозы на миф граничит с полным совпадением (просто почти по-булгаковски: «Как все совпало» и «Как я угадал!»). Во-первых, в «женских историях» все максимально циклично. Все не просто возвращается на круги своя, но вечно вращается по одним и тем же заезженным колеям старых квартир, мужей, трамваев, городов, стран – в романах Людмилы Улицкой («Сонечка», «Казус Кукоцкого», «Медея и ее дети»), Елены Стяжкиной («Купите бублики»), в рассказах Натальи Хаткиной (сборники «Чудо в перьях», «И смех, и слезы») и Элины Свенцицкой (сборник «Простите меня»). Одни только названия мифологически непротиворечиво соединяют такое количество несоединимого, что мифическая змея может от зависти обкусать себе весь свой хвост, но не она отныне – символ вечного круговращения. «И смех, и слезы», «Объект желания» – «Предел терпения» у Натальи Хаткиной; «Огонь и пыль» у Татьяны Толстой, «Домохозяйка» Татьяны Набатниковой и «Дом без хозяйки» Елены Полуян под одной обложкой («Чистенькая жизнь»: Сборник «Молодая женская проза»); «Польові дослідження з українського сексу» Оксаны Забужко.
    Во-вторых, сама женская манера письма чрезвычайно мифологична: обстоятельна, подробно-вещественна, конкретна, детальна, чувственна. Она не знает абстракций и не признает ничего, чего нельзя себе представить в деталях (пощупать, понюхать, увидеть, распробовать и, главное, – примерить). Для меня редчайший случай такого мифологического восприятия у мужчин – воспоминание героя «Касабланки» о том, как немцы входили в Париж. «Немцы были в сером, ты – в голубом», – говорит он героине. Обычно так исторические события видят женщины. Они выдумывают и представляют – то, чего придумать нельзя.

    «Я шла домой, ощупывая голову – она была на месте, но какая-то не такая. Или это руки какие-то не такие. У меня пальцы уродские – короткие и толстые, с кругло остриженными ногтями лопаточкой – деревьям ведь маникюр не нужен. А теперь они другие – вытянулись и гнутся во все стороны.
    …А вместо ногтей – маленькие листочки. По-моему, осиновые. Это я уже утром увидела. Спала почему-то стоя… В посадку шла долго-долго, хорошо, утро раннее – все злые еще спят. Я набрела на свое место, после дождя сильно пахло водой и землей – счастье…» (Наталья Хаткина «Облетишь – пожалеешь»).

    «Мы лежали с ней на траве и обменивались вялыми вздохами. Над головой было, естественно, небо. Там жили люди, которые ушли. Если поставить на звезду зеркало, а на землю телескоп, то, глядя в него, можно увидеть, что было на земле давным-давно. А если поставить зеркало на Луну, то можно увидеть себя шесть минут назад. Ушедшие живут между Луной и той звездой. Где-то совсем недалеко. Их, наверное, можно даже сфотографировать. Я редко бываю хорошей и умной. Чаще пьяной. Но Юшкову мне жалко всегда» (Елена Стяжкина «Купите бублики»).

    А такая мифологическая зарисовка ощущений после хрестоматийной ночи любви –
    «Розбомблене вночі тіло цілий час відчувалось неповоротним, якимось одутлим всередині, ніби справді була вагітна пакетом базарного м‘яса у кровавих підтьоках…» (Оксана Забужко «Польові дослідження з українського сексу») – тут уж не до абстракций…

    В-третьих, в женских историях чрезвычайно велика степень отождествления автора и героини. Часто становящиеся почти неразличимыми (вплоть до имен, до биографических деталей преподавания и научной деятельности у Оксаны Забужко, до «поэтессы Х.» у Натальи Хаткиной, до героини прозы Элины Свенцицкой по имени Элина Свенцицкая), они обе искренне верят в собственные перевоплощения, в лосевское «всеобщее оборотничество» жизни. За неразличимую идентификацию чаще всего их и ругают: зачем так много о себе, откуда и кто (биографически, адресно, путем выбора из общих знакомых) эти непристойно реалистично описанные любовники, почему физиологические и гигиенические несовершенства столь демонстративно выставлены – не стыдно ли, ведь на тебя же саму люди и подумают… Степень искренности и кокетства в женской прозе соединены немыслимо, и мне кажется, обусловлено это слияние, как и тождество героини и автора, абсолютом веры в достижимость счастья – и для себя, и для героини. Дурного коловращения бытия героиня и автор женской прозы не признают, им всегда хочется, чтобы перевоплотилось все обязательно и исключительно в счастье, и обернулось все непременно к лучшему. Это как заговор, приворотная магия: сделаю ее, свою героиню, счастливой – буду счастлива и сама; напишу ее – проживу сама; выпишусь в ней – выживу сама… Как в предисловии к роману Оксаны Забужко: «Я сказала – і спасла душу». Магический заговор или непрактичная попытка практичного договора с жизнью – я напишу, и все будет хорошо.
    Верится взахлеб, пусть даже сквозь рыдания, как в далеко не жизнелюбивом финале романа «Купите бублики». Потому что вера во «все будет хорошо» – вещь не просто наивная, но чрезвычайно жесткая, неотпускающая, неизбывная, непреодолимая. Жестокая и сильная, но не по-мужски; ибо сил, смелости, терпения, ежедневного рутинного труда (душевный труд тоже бывает рутинной возней по возведению песочных храмов мечты и воздушных замков) на воплощение этой веры в жизнь хватает почему-то, в основном, у женщин.
    Вот здесь и в-четвертых: этот придуманный и самолично возведенный «из того, что было» мир для его создательницы и героини вполне реален, он не требует никакой верификации и не допускает ни малейших доказательств. Он абсолютно достоверен и не впускает в себя иную истину, кроме своей, он непереубедим и непобедим извне. Разрушиться он может только изнутри. Героини Людмилы Улицкой, Оксаны Забужко, Людмилы Петрушевской, Елены Стяжкиной, Натальи Хаткиной, Элины Свенцицкой убеждены в спасительной целесообразности своего придуманного мира так же, как древний человек – в собственной способности превратиться в волка.
    Такая плотная, непроницаемая герметичность возведенного женского мифа при всей его охранности и стабильности посреди распадающегося мира, на мой взгляд, таит в себе и очевидную опасность. И не столько для героинь, сколько для авторов – буквально и мифологически зациклиться на «женском вопросе», стать похожими друг на друга при очевидном и обоснованном нежелании таковыми быть.

    «Раньше я считала их всех невероятно сложными и непонятными. Потом устала от своей глупости. Сейчас – мне смешно. Мыльный пузырь лопнул. А никто не признается в его сдутии».

    «В жизни очень много всяких кругов и все они достаточно широки, сходишь с одного и тут же переходишь на другой, и так до самого дна. А дна никакого нет, потому что жизнь бездонна в своей жестокости».

    «А я чуть ли не впервые осознаю, как я не люблю женщин! Особенно святых!»

    «Они нас не любят, мужики! Они не говорят об этом, но они нас не любят. Но если они уже заговорят, то привет колготкам Марины Гориной…»

    «Мы стали жить в большой квадратной комнате, по которой гуляли сквозняки. Родилась дочка, отклеились обои, сломался телевизор. Пришла подруга, принесла бутылку. Она пила водку и строила глазки, дочка плакала, муж дергал подругу за коленку, дочка плакала все сильнее. Я сказала, чтоб они прекратили, но таракан все равно ползал по подоконнику».

    «…Я сама бы всю жизнь ходила в парандже и на большинство сочеловечников накинула маскировочное полотно. Потому что люди часто бывают неприличными».

    Это случайные фразы случайной подборки из произведений разных авторов, и они ничего не доказывают. Но они отражают превалирующий пафос женской прозы – стон несчастной женщины в мольбе о счастье. А это очень опасное однообразие настроения. Мужчины оценивают такую общую женскую монотонность очень по-своему и очень жестоко, как, например, герой Юрия Андруховича в разгуле «посткарнавального безглуздя» объясняет происхождение феминизма виной мужчин, не долюбивших женщин. Женщины бросаются в политику, науку и литературу с горя, «бо ж коїтус не коїться». Или Виктор Пелевин в «ДПП»: «…Степа был галантен с карьерными девушками и не экономил на их простых радостях, понимая, что кроме быстро разрушающегося физиологического ресурса у бедняжек нет других активов, и их прогноз на длительную перспективу ничуть не лучше, чем у инвесторов, целиком вложившихся в интернет-проекты».
    Женской прозе, если таковая есть и хочет продолжать существовать, ни в коем случае нельзя оставаться женской, иначе она рискует быстро исчерпать свой физиологический ресурс до «донца» дамского романа, став «мифом во языцех». Тем более, что постсоветская женская проза долго, активно и нещадно эксплуатировала всего два мифа, сделав их своими стереотипными иконами: женский и советский. И если героиня первого несчастна, одинока, покинута, никем не понята, часто некрасива и, увы, немолода, то героиня второго плюс к этому бедна, обманута, плохо одета, неухожена, работает сразу на всех работах, получает гроши и обязательно бредет домой, нагруженная кучей авосек.
    В украинской ситуации дело еще более запущено, поскольку героиня женской прозы, например ранней Оксаны Забужко, обязательно угнетена трижды: как женщина, как всякая советская или пост-советская женщина и как украинка – символ поруганной, распятой, изнасилованной Украины. Но смогла же Оксана Забужко вырасти из пеленок воинствующего националистического феминизма и среди всего прочего, интересного и по-настоящему украинского, создать немыслимо поэтичную, очень женскую, очень украинскую, чрезвычайно автохтонную (или аутентичную – здесь уж как кому нравится), но, несомненно (простите за громкие слова) общечеловечную, интересную не по принципу «Мальчики налево, девочки направо» и никак не по принципу «Захистимо вiтчизняного виробника» – повесть «Казка про калинову сопiлку».
    Еще быстрее переросла амплуа «писательницы» Татьяна Толстая, взявшая за основу «Кысь», вероятно, самый стереотипный штамп современной культуры – роман-катастрофу, превратив его в обыденно невыносимую историю русского вживания и выживания, питания и пропитания на выжженном пустыре конца культуры: всякой, не мужской или женской, потому что в такие последние времена открываются истины чего-то важнее, чем «Все мужики – козлы, все бабы – … (сами знаете кто)».
    Нашла же Мэргерит Дюррас какой-то очень женский, таинственный и нежный, рецепт преодоления, вернее даже снятия пресловутого гендерного распределения ролей хозяина жизни и его подруги (боевой, полевой, домашней, даже морской, как в «Матросе с Гибралтара»). В конце концов, женская исконная подробность бытописания в романах и рассказах Людмилы Улицкой стала замечательной особенностью стиля, но не смыслом и темой. И кто рискнет назвать упомянутых авторов писательницами женских историй, или порекомендовать их книги исключительно женской аудитории?
    У донецких авторов женской прозы свое, оригинальное умение спасаться от излишней «женскости». Они защищают себя и своих героев парадоксальным и отнюдь не душеспасительным способом: жесткой, почти мужской иронией, даже самоиронией, доходящей до вершин самоотречения и самоуничижения (героини, разумеется).

    «Когда моя мама вышла замуж за моего папу, бабушка очень не хотела, чтобы у них были дети. И потому советовала моей маме:
    - Деточка, я понимаю, что это трудно, но заведи хорошую привычку. Когда кончишь, сначала попрыгай, а потом пописай.
    Но как мама ни прыгала, как ни писала, а я все равно появилась и стала жить, потому что ничего другого мне не оставалось. Жила я до тех пор, пока не вышла замуж» (Элина Свенцицкая «Тот, кто ел кипяток»).

    «Я хотела мужа-врача. Когда еще не знала, что так все получится. Успокаивает, что не военного. Сейчас бы я обкусала себе все ногти. Нет, ногти я обкусала еще в каком-нибудь военном городке, а сейчас бы доедала локти. У меня средний интеллект, длинные ноги и искусственный темперамент. В смысле – самодельный. Это меня украшает. И отличает от всех» (Елена Стяжкина «Купите бублики»).

    «У поэтессы Х. с этим сукном связаны производственные воспоминания – тогдашний секретарь «спилки», автор многотомной патриотической эпопеи «Копры», объяснял ей на нем правила приема: «Вот так не пройдет, и вот так не пройдет, а вот так… Думаю, мы можем попытаться…» А Маяковский с портрета смотрел презрительно и поверх» (Наталья Хаткина «Союз одноруких писателей»).

    Все это, конечно, игра в саморазоблачение героинь. Но, простите за повтор, игра на такой грани кокетства и самобичевания, на которой самой границы уже и не ощущаешь, да и пресловутое по-женски мифологичное отождествление снова не дает вполне развернуться дистанции между героиней и автором. И не дает этой игре осуществиться, по-видимому, все та же интонация слишком личной женской горечи, обиженности, усталости; настолько личной и настолько женской, что уже не всегда важно, о ком это – о героине ли, об авторе ли… Даже когда эта игра приобретает такие нарочитые формы, как в прозе Элины Свенцицкой, даже когда автор открыто заявляет: «А я не писатель, я пишу не о себе, а про себя, а это большая разница. Я не писатель, писатель – моя героиня, так уж получилось, извините. И о чем она там пишет, меня не касается. Так уж мы с ней распределили функции: она – писатель, я – автор. … Так вот, значит, моя героиня – писатель Элина Свенцицкая».
    Как говаривал Сами Знаете Кто: «Не верю».
    Не всегда верится героиням и авторам-женщинам (а потому излишне отождествляется), может быть, и потому, что вовлечение в игру – момент добровольный, стихийн ый и абсолютно свободный, размыкающий любые круги. Женская же проза (как и женская логика) часто очень странно признает и игру, и иронию, и свободу только внутри своего тесного жизненного кружка. Причиной замыкания такого круга, вытеснения из него игры, юмора, любой дистанции, позволяющей хоть сколько-нибудь со стороны на себя взглянуть, и есть зацикленность на «женском вопросе»: женских достоинствах на фоне мужских недостатков, женской исключительности на фоне мужской посредственности, женского утонченного горя («Душа моя изнемогает, никто меня не понимает…») на фоне тупого мужского равнодушия. Такой круг «проблем» всегда подобен шагреневой коже, он неизбежно сжимается, корежа то ли жизнь его героине, то ли текст его создателю.
    Круг очерчен, «Чур нас, мы не такие, как они», и оценивать нас, шутить над нами, иронизировать по поводу наших недостатков можем только мы сами. Это как в известной фразе киногероя Никиты Михалкова о причинах развода с женой: «Потому что мне можно, а ей – нельзя».
    А в женском уютном мифе Ей все можно, а вам – нельзя, здесь все идеально в Ее представлении (что означает – расставлено по ею определенным местам), справедливо в Ее понимании (а это почти всегда означает – отомщено), правильно, потому что «так надо», «так всегда было» и «в жизни всегда есть место чуду». К счастью, литература, и женская проза в том числе, не исчерпывается столь упрощенно выхолощенным архетипом Золушки. Вот дамский роман – целиком и полностью, но из всех упомянутых нами произведений ни одно, к счастью, таковым не является.
    Прогноз дальнейшего существования дамского романа очевиден: его сладкие сказки вечных Золушек всегда найдут свою читательницу и зрительницу. Череда «Красоток», «Принцесс на бобах», «Бедных Насть», «Просто Марий» нескончаема, и имя им легион… А вот женская проза, оставаясь женской, быстро переходит с уровня космогонических мифов на последние круги эсхатологических, под прессом шагреневой кожи одних и тех же проблем сцены становятся все более ужасающими, саркастически карикатурными, фарс неотличим от стона. Новые эсхатологии перерождаются во все более бледные космогонии, героини множатся простым почкованием: женскую долю матерей перенимают дочери и внучки, героини становятся все обязательнее в жертвенной обреченности, а герои все схематичнее в мужском злодействе.
    Женщиной быть трудно, женщиной-писателем еще труднее, но быть одновременно героиней и создательницей мифов – наверное, почти невыносимо. Может быть, этот тяжкий крест уже не твой, милая женщина, может, эта война уже выиграна, может эта миссия ложная, а враг – мнимый? Может, и печали твои уже утолены? По крайней мере, дай Бог! И «во всякое время да будут белы твои одежды»…