-1-

    Я из поколения шестидесятников. Поколения, чьи мечты сбывались. Поколения, вступавшего в жизнь с присягой строителя коммунизма, торжественно произносимой на школьной выпускной линейке перед памятником Ленину. Я не давал этой клятвы. В день своего совершеннолетия я давал другую клятву - присягу Роду. Это было как раз после Пасхи, в день Дедов, когда стар и млад шел на кладбище отдать дань памяти родителям.
    Там, на месте склепов предков Голицыных, Вербицких, Рашевских, Белозерских вешние воды вырыли глубокий овраг, через который прошла стежка-дорожка с Болдиной Горы в урочище Святое. Вот рядом с этим оврагом, у могилы побратима моих прадеда и прапрадеда Афанасия Марковича, лежащего рядом с монументом Михаилу Коцюбинскому, и приносил я присягу Роду. До сих пор мы с сестрой приходим прибрать эту скромную могилку. Только мало чем отличался текст присяги Роду от присяги строителя коммунизма, разве тем, что я клялся служить людям, а не властям. Все остальное было, как и в той, коммунистической, присяге. Моя присяга Роду была когда-то присягой Кирилло-Мефодиевского братства, написанной одним из моих прапрадедов Виктором Белозерским. Среди наших партидеологов встречались умные и грамотные люди: за основу присяги строителя коммунизма они тоже взяли текст Кирилло-Мефодиевских братчиков…
    На месте яр-дорожки в урочище Святое были когда-то могилы моих предков. Были, пока в 1922 не расстреляли моего деда Николая Николаевича Вербицкого-Антиоха, сына автора строк «Ще не вмерла…», участника ледового похода Лавра Корнилова. Тогда же разрыли и все наши могилы. Выполняя желание уже безумного Ленина, искали драгоценности. Деду не нашлось места на семейном кладбище. Ему вообще на кладбище не нашлось места. Зарыли где-то вместе с другими расстрелянными. Не нашлось в земле Украины места и второму деду - автору первого перевода «Интернационала», писателю, режиссеру Миколе Вороному, исчезнувшему в ГУЛАГе в 1937, и дяде тоже поэту Марку Вороному, схваченному чуть позднее. Неизвестно, где похоронен и второй дядя, Евгений Вербицкий, отнесший в 1951 году во Львовское издательство свой роман о трех харьковских окружениях, участником которых он был. Отнес и исчез…
    Даже могилки своей матери, студентки пединститута, расстрелянной полицаями-охранниками, я не найду. Пошла она в зловещем 1941-м в яновский концлагерь под Черниговом выручать отца (немцы тогда отпускали пленных на поруки родственникам). Налетели на лагерь партизаны, часть пленных ушла вместе с ними. А тех, кто остался, вместе со стариками и детьми, пришедшими на поиски близких, расстреляли повылазившие из схоронов полицаи из волынского сичевого куреня. Теперь, наверное, дети тех полицаев зовут себя детьми борцов за свободу Украины, детьми жертв гитлеровских и сталинских репрессий. Действительно, каждого второго полицая за самовольный расстрел мирного населения повесили немцы на центральной площади Чернигова. Оставшихся повесили уже наши, сразу после войны. Иудам - иудина смерть! Но мою юную маму было уже не вернуть. Даже могилы ее не найти. Помните фильм «Обратной дороги нет» с Олялиным в главной роли? Его отряд шел на смерть ради того, чтобы отвлечь внимание немцев, дать основным партизанским силам напасть на тот самый концлагерь. Только ничего в фильме не рассказано о том, что было после налета: не немцы расстреливали невинных людей. Наши, украинцы…

    Моя мать, Ирина Николаевна Вербицкая, - внучка Николая Андреевича Вербицкого-Антиоха. Он и был автором первого (каноничного) куплета нынешнего Гимна Украины. Первую запись текста, сделанную разными почерками, я видел у двух бабушек из рода Голицыных в их доме, вернее комнатушке, оставшейся им от родительского дома по улице Тарасовской, недалеко от ботанического сада. От них я и узнал о том, как именно была написана «Ще не вмерла Україна». Род Вербицкого-Антиоха древний, восходит к Гедиминасу, как и род Голицыных. Мать Николая Андреевича была сестрой Сергея Павловича Голицына. Жена Николая Андреевича Софья Рашевская, тоже старинного дворянского рода.
    Кроме моего деда Николая, у Николая Андреевича Вербицкого-Антиоха был сын Федор, умерший молодым, и две дочери Вера и Мария. Мария была замужем за знаменитым в хрущевские времена художником Раковым - связали свою судьбу в колымской ссылке, а на воле разошлись. Кстати, мой двоюродный брат Алексей Раков (сейчас Вербицкий) - писатель, живет в Москве, неподалеку от Павелецкого вокзала, член дворянского собрания.
    Вера была замужем за Николаем Вороным. К сожалению, она застала его вместе с кумом Иваном Франко в компании с артистками в неглиже и развелась. Их сын, крестник Ивана Франко, Марко Вороной, названный в честь Марка Вовчка, был детским поэтом и сказочником.

    Бабушка моя Евгения Львовна Кулешова. Ее отец, Лев Николаевич Кулеш, - племянник Пантелеймона Кулеша, который усыновил его, когда по блату (он с молодости дружил с министром внутренних дел Милютиным) получил пост куратора учебных заведений Варшавского округа. Пантелеймон, кстати, не был дворянином из-за упрямства отца, который не захотел унижаться перед чиновниками, оформляя надлежащие документы.
    Нет могил моих предков на моей Украине. Уйду я - уйдет и сама память о них. Вот и пытаюсь вернуть хоть крупицы, вернуть через память об их окружении, о друзьях, среди которых был и сам Шевченко...
    Одним из наших далеких предков, родственником Белозерских и Рашевских по материнской линии, повлиявшим и на мою судьбу, был Виктор Забила. Это благодаря его тетрадке, содержащей более тысячи рецептов перваков, настоек и наливок, я без проблем поступил в Киевский технологический институт пищевой промышленности. Еще бы! Ведь алкогольная отрасль этой промышленности в те времена знала не больше ста рецептур.

    -2-

    Не хотел бы, чтобы вы узнали Виктора Забилу только как автора-зачинателя нашей ликеро-водочной промышленности. Прежде всего он был побратимом Шевченко и его предшественником в украинской поэзии. Да, именно Забила, а не Кулиш или Гребинка, был его предшественником, принявшим из рук великого Котляревского украинскую кобзу…
    В конце тридцатых годов, когда Тарас еще не определился, кем он буде т художником или поэтом, романсы Глинки на слова Забилы пела вся Украина, от бедолаги-крепостного до заможн ых панов. Да и сейчас поет! Ведь это он написал «Гуде вітер вельми в полі, гуде, ліс ламає, козаченько молоденький долю проклинає...» и «Не щебечі, соловейку...»
    Так кто же был этот, по словам Ивана Франко, «первоцвет украинской поэзии», побратим самого Тараса Шевченко, автор всех наших горилок?

    Как ни странно, у вчерашнего крепостного Тараса Шевченко побратимами были аристократы, да еще и иностранных корней: Вася Штенберг, Яков де Бальмен… Виктору Забиле тоже приписывали, что род его ведет начало от итальянского архитектора, выписанного Иваном Грозным для строительства кремлевских укреплений. Увы, не стоит верить знаменитому словарю Брокгауза и Ефрона. Действительно, на Черниговщине и Полтавщине в дворянских книгах упоминается многочисленное потомство рода Зебелло. Но предком Виктора Забилы был управитель королевских владений на борзенщине Петр Михайлович Забила, перешедший в 1648 году к Хмельницкому. Умер он в чине генерального обозного (это высший чин после гетьманского) в 1689 году, имея 109 лет от роду. Все его потомки были сотниками, полковниками, а после ликвидации козаччины - судьями и чиновниками. Все, кроме Викторова отца, отличались завидным долголетием.
    Отец Виктора - Николай Карпович, борзнянский судья, женился на внучке самого гетьмана Полуботка Надежде Рыбе, принесшей ему в приданое сотню крепостных и 400 десятин земли. Был у борзнянского судьи один грех. Унаследовав от отца винокурню, он полюбил изготавливать и дегустировать всяческие перваки и настойки. Родила жена ему трех сыновей, а когда она была беременна в четвертый раз, зимою 1809 года, Николай Карпович так надегустировался тех настоек, что не дошел ста метров до дому да так и замерз, занесенный метелью… Молодая вдова, родившая через несколько месяцев дочку, осталась одна с четырьмя малыми детьми на руках.

    Женщине, привыкшей к тому, что вначале всем командовали родители, а затем муж, трудно было вести самой хозяйство. Доверилась управляющим. Что не разокрали те управляющие, разграбили наполеоновские войска. Не за что было даже учить детей. Благо, она сама была грамотной и смогла всех их обучить грамоте. Но в те времена обязанностью дворянина было служить. А чтобы иметь право служить, надо было закончить гимназию. Когда Виктору исполнилось 12 лет, вся родня взбунтовалась и заставила Надежду отдать сына в Московскую четырехклассную губернскую гимназию. Почему в Московскую, ведь рядом, в Нежине, была одна из лучших в империи гимназий, равноценная университету? Да потому, что ее директор Нестор Кукольник посчитал сына разорившейся вдовы недостойным его заведения. Лишь после смерти Кукольника вдова смогла перевести сына в Нежин. В 1822 году стал он учеником третьего класса первого периода (всего в гимназии было 3 периода по 3 года обучения, и выпускники ее получали аттестат, равноценный университетскому диплому).
    Не очень-то гостеприимно встретили гимназисты полунищего «москаля». В классе верховенствовали сын Кукольника Нестор, Петя Мартос, Виктор Закревский, братья Лукашевичи. Они могли себе позволить все, даже запереть надзирателя в туалете или вытолкать его вечером взашей из проверяемой спальни пансиона. Со временем, уже при Николае 1, они все загремят по делу о «заговоре в Нежинской гимназии».

    Виктора Забилу посадили за парту рядом с таким же бедняком-изгоем Николаем Гоголем. Гоголь, увы, не отличался коммуникабельностью. Не друзьями они стали, а соперниками. Оба писали вирши, при этом Викторовы стихи были и более песенными и более простыми. Гоголь не мог простить, что кто-то пишет лучше него. Переписал он Викторовы вирши в сборник-альманах, назвал его «Навозный Парнас» и пустил по рукам. Кстати, не будь этого альманаха, может, и не было бы великого писателя Гоголя, ведь после этого Николаша серьезно увлекся редактированием настоящих журналов, а так как он фактически был и единственным их автором, то поневоле увлекся и прозой…
    Ничем хорошим ни Гоголь, ни Забила не могли вспомнить гимназию. Не принял их коллектив ровесников.
    Наступило лето 1825 года. Загадочно умер Император Александр 1. Страна очутилась в неопределенности безвременья. Великий князь Константин, которого готовили в императоры, наотрез отказался сесть на престол. Великий князь Николай просто не готов был к этому, так как старший брат не включал его даже в положенный по рождению Государственный совет.
    В этой обстановке неуверенности и разброда Виктор записался унтер-офицером в Киевский драгунский полк: и красивая форма манила, и захотелось почувствовать себя защитником Отечества. Через два месяца ему присваивают юнкера, а через два года - корнета. Затем было участие в подавлении Варшавского восстания. Он не получил, как его однокашник Петя Марко, орденов, но получение звания поручика подтверждает: труса не праздновал.
    В 1832 его полк перевели в Москву. Вот здесь и выпал случай Виктору поквитаться с Гоголем. Выиграв солидный куш в карты, Забила не пропил его, а пустил деньги на анонимное издание книжечки «Рассказы прадеда. Картины нравов, обычаев домашнего быта малороссов. Книга первая». (Вы, кстати, и сейчас можете почитать ее в зале старожитностей Львовской библиотеки им. Стефаника). Включала книга две повести: «Иван Пидкова» и «Семейство Кулябки». Своим стилем, языком, юмором повести настолько напоминали гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», что мамаша Гоголя не удержалась от того, чтобы поздравить сына с выходом очередной его книги. На это 21 августа 1833 взбешенный Гоголь пишет матери: «Сделайте мне милость, не приписывайте мне всякого вздору. Я в первый раз слышу, и то от Вас, что существует книга под названием «Кулябка». Верьте, я то если б я что-нибудь выпустил свое, то верно прислал бы вам!»

    -3-

    …В моем школьном классе было 40 учеников. Все мы были дети войны. Лишь у троих из класса были оба родителя. У одиннадцати - только матери. Остальных, как и меня, воспитывали бабушки. Но из 40 человек 38 поступили в институты. Без блата, без денег…
    Я тоже поступил. Но не в Киевский университет, куда готовился, ведь там учились и отец, и дед, и прадед и даже прапрадед. Еще в 1956 году я напечатал в «Пионерской правде» стихотворение о весеннем дожде. У нас гостил тогда Дмитрий Прилюк, собиравший материалы по Шевченко. Прочитав тот стишок пятнадцатилетне го «изобретателя» (в детстве и отрочестве друзей мне заменяли журналы «Знание-сила» и «Юный техник» и я даже мечтал изобрести лучи, которые замедляли бы цепную реакцию), он заявил бабушке-маме, что дорога в университет им. Шевченко для меня всегда будет открыта, пока он будет не последним лицом на факультете журналистики.

    Увы, дорога в сугубо украинский университет закрылась для меня единицей на выпускном экзамене по украинскому языку и литературе. Я выбрал свободную тему «Мой Шевченко» и написал мини-поэму «Тарасове Сонечко». Рассказал о его любви к чужой жене - столбовой дворянке Анне Закревской. Об их внебрачной дочери Софии, на которую Тарасу даже взглянуть ни разу не дали… Странные это были времена! Мы нынче говорим, что Шевченко был вне закона, что его любили только украинские националисты. Но меня чуть не выгнали из школы именно за покушение на доброе имя великого украинского поэта! Ограничились колом на экзамене, который лишил меня золотой медали и закрыл путь в университет.
    Пришлось поступать во Всесоюзный технологический институт пищевой промышленности им. Микояна, где тогда не было украинского языка. Не скажу, что без блата. Хоть я и набрал 23 балла из 25 возможных, конкурс был 7 человек на место! Вмешалась бабушка-мама. Она показала заведующему кафедрой бродильных производств профессору Мальцеву свиток рецептур горилок нашего далекого пращура Виктора Забилы, автора всех нынешних водок и настоек, в том числе и знаменитого «Ерофеича». Пообещала отдать его, когда я буду на 3 курсе. Я прошел конкурс. А когда в 1961 вышли новые рецептуры ликероводочных изделий, львиную долю в них занимали рецепты Виктора Забилы, хоть ни одной ссылки на его авторство в сборнике не было, как, впрочем, и на авторство Дмитрия Менделеева, создавшего русскую водку.
    Позже в университет я все же поступил. Бабушка-мама не могла стерпеть, что роман Шевченко с Закревской был назван подлой клеветой. Она собрала свою переписку с Мариэттой Шагинян, воспоминания Виктора Забилы и Афанасия Чужбинского, сохранившиеся у нее от тестя, и поехала с ними к тогдашнему министру образования, приятелю ее юности, академику Павлу Тычине. Для нее он все еще был робким семинаристом Павликом, которого ее тесть познакомил с Михаилом Коцюбинским. В шкатулке было больше десятка писем Шагинян, она интересовалась дочерью Шевченко Софьей Закревской. (Я знаю только то, что Платон Закревский довел жену Аннушку за эту дочь до могилы. Воспитывалась Сонечка в пансионе в Париже и там вышла замуж за американца Джемса Фэлэна. На этом следы ее и потомков теряются. А вот с внуком Шевченко сыном Алексея отец чуть не породнился. Мой младший брат ухаживал за дочкой заведующего кафедрой минералогии. А заведующий кафедрой, коллега отца по Пермскому университету, и был сыном Алексея Максимовича, сына Шевченко. Так что я чуть не оказался в родстве и с самим Кобзарем).
    Я сопровождал бабушку во время визита на квартиру Тычины, находившуюся на короткой улице между бульваром Шевченко и улицей Ленина (она упиралась когда-то в знаменитый магазин сладостей). Тычина в советское время стал маниакально боязливым. Везде видел слежку, а во всех посетителях - подосланных провокаторов. Но тут, даже зная, что его телефон прослушивается, позвонил в Черниговское ОблОНО и приказал оценить мое сочинение по ошибкам, а не по содержанию. Поставили 4. Не сдав старого (он ведь был в КТИППе), я получил новый аттестат и медаль. С ними, уже по собеседованию, без экзаменов поступил в университет.
    Бабушку тогда впустили, а мне велели погулять в парке. Вернулась она без шкатулки. И именно о ней, а не о письмах жалела (она не вытащила из тайника в шкатулке бриллианты). Сохранились ли в архиве Тычины те письма не имею понятия. Бабушке он ни писем, ни шкатулки не вернул…
    Сказать по правде, я был не очень прилежным студентом. Общежитие Микояновского было рядом с университетом (университетское же, напротив, у черта на куличках, где-то на Сталинке). Поднимал нас звонок в 7 утра. Просыпаясь, я раздумывал, куда идти - в институт или в университет. В конце концов, решал, что раз практических нет, лучше поспать, а затем пойти в читалку и покейфовать над «Искателем». К тому же преподаватели знали меня в лицо благодаря литературным вечерам, а я их не очень-то. К тому же я стеснялся носить очки, и все лица были расплывчатыми, что на целый год меня сделало легендой Микояновского. Из-за своей близорукости я ухитрился на втором курсе сдать политэкономию за третий курс, перепутав ее с историей КПСС. А было это так.
Начало экзамена я, как всегда, проспал. Прибегаю на этаж, где были кафедры политических дисциплин. Смотрю, возле одной щели в дверях толпятся девчонки в мини, и вроде ножки их мне знакомы. Спрашиваю, кто сейчас заходит. Смеются: «Да хоть ты заходи!». Из аудитории выходит какой-то абсолютно незнакомый красавчик, и девчонки облипают его, как мухи, а я тихонько захожу в кабинет. За столом дремлет один профессор. Лица я его не разглядел, так как засмотрелся на девчонку, которая за партой у окна задрала юбчонку до пупа и списывала что-то с бедра. Машинально кладу зачетку, беру билет, называю номер и сажусь за парту так, чтобы те бескрайние конечности были в поле видимости. Заходит ассистент, и красотка прикрывает очевидное невероятное. Грустно начинаю вникать в билет. Первый вопрос что-то по Ленину. Помню еще по школе. Нет проблем. Второй вопрос от неожиданности удивленно читаю вслух. Тут же какая-то мымра в очках, сидящая сзади меня, громко шепчет, чтобы взял у нее шпаргалку по этому вопросу, а ей отдал ту, что лежит в моей парте. Отдаю. Беру. Третий вопрос было тоже что-то полузнакомое. В общем, сдал на 4, хоть и страшно удивлялся, какое отношение имеет к истории КПСС вопрос ассистента, чем отличаются фабрики от заводов. Что же, ищут меня в ведомости, чтобы поставить четверку. Нет там моей фамилии! Ассистент берет зачетку, недоуменно листает ее и протягивает профессору. Тот читает, протирает очки и снова читает. Потом спрашивает: «Молодой человек, вы на каком курсе и что вы сдаете?» «Профессор, да я на вашем, на втором, и сдаю вашу историю КПСС». И профессор, и ассистент чуть не упали со стула от смеха. Затем разъяснили мне, что я ухитрился сдать политэкономию, а историю КПСС сдают в соседнем кабинете. Профессор все-таки поставил мне ту четверку в зачетку и даже разрешил не ходить на лекции. Поплелся я в соседний кабинет. В те времена и «Знание - сила» и «Наука и жизнь» печатали материалы по истории, да и от отца я унаследовал любовь к этой науке, так что отвечал без обдумывания и сдал на «отлично».

    В университете тоже не обошлось без историй. Как-то объявили, что в Киев приезжает выступать на студенческих вечерах сам Булат Окуджава. В актовом зале университета собралась вся студенческая братия, даже те, кого месяцами не увидишь в аудиториях. Все проходы были забиты, а в задних рядах девчонки восседали на коленях у парней. Но не пустили в Киев Окуджаву. Пришлось обходитьс я своими силами. Вообще-то у нас своих поэтов тогда было хоть пруд пруди. Уже Иван Драч прославился своими «Подштанниками на солнце», были и другие и скандальные, и талантливые.

Однако, услышав о неявке по «техническим причинам» знаменитого барда, половина зала сбежала. Сбежал со всеми и Иван Драч. Ни одного известного, ни одного скандального не осталось! И вообще из кружка нашего потока «Современник» были только я да Володя Андриевский. Перед этим у нас в Пищевом как раз была курсовая дегустация напитков, я дегустировал свою, изготовленную по Забилиным рецептурам и любимую Шевченко вкуснейшую «Дуриголовку» (это ее испив, он стал декламировать шляхтичам скабрезную «Марию», за что был выброшен навсегда из Украины). Напиток и на меня подействовал идентично. Но все по порядку. Выходит на сцену Володя Андриевский и плачет:     Деревья, зимою раздеты, стоят, как сухие скелеты.
    Холодным все залито светом. Где ты, любимая, где ты?
    После него выползает на сцену худосочная, очкастая поэтесса и тоже воет о неизведанной любви. Зал начинает засыпать. Слава богу, выскочил привлеченный нашим комсоргом поэт-целинник и завопил: «Фундамент пьет, фундамент жадно тянет влагу» - и еще на полчаса производственной лирики. Стою за кулисами, слушаю. А та «Дуриголовка» уже действует. Тянет на подвиги. Целинник откричался и гордо ушел со сцены, так и не дождавшись аплодисментов. Вышел я, «веселенький», на сцену и стал читать:
                        В прозрачной ночи,
                        когда все молчит,
                        я имя твое шепчу.
                        Я руки твои,
                        я губы твои,
                        как птица гнездо, ищу…
    Прочел, смотрю в зал, жду аплодисментов. Ни одного хлопка. Обиделся. Я вам про свою любовь, а вам все равно! Ну ладно, я вам задам. Читаю ехидно:
                        Перелистывая женщин, словно Книгу Откровений,
                        Ищем мы дорогу в вечность по зовущим их коленям…
                        Пусть меняются постели, пусть меняются объятья,
                        Будем жить, пока нам стелят,
                        будем жить, пока нас хватит!
    Хлопцы в задних рядах заржали и захлопали. Девчонки стали обиженно ерзать. Чтобы утешить, декламирую дальше:
                        Но, ей-богу, есть с кем спать, не с кем просыпаться…
                        Все не те и все не то. И никак не кончится
                        Этот бег мой за мечтой, бег из одиночества.
    Хлопали теперь и хлопцы, и девчонки. На этом бы остановиться и уйти, сорвав аплодисменты. Но меня уже занесло. Увидел в зале нашего марксиста, влепившего вчера мне «не зачтено» в ведомости и ору:
                        Я сижу на лекции и схожу с ума,
                        Потому что лекция эта диамат…
    Уже нормальный хохот и нормальные аплодисменты. Вдруг вижу, в первом ряду парторгова красотка жрет бутерброд с икрой. А тогда только-только повысили цены на масло. Ну я и вшпарил:
                        Товарищ рабочий, брось думать о мясе,
                        одной кукурузой теперь наедайся.
                        А в утешение кутайся в штапеле.
                        Слава! Слава Хрущеву и партии!
    Вот теперь зал взорвался аплодисментами. Да такими, что я даже застеснялся и быстренько удрал за кулисы, чтобы вблизи созерцать, как наши девчонки в новомодных колготках будут летать в рок-н-ролле.
    Ночью срочно собрали партбюро факультета. Только благодаря парторгу Дмитрию Прилюку, другу нашей семьи, удалось утихомирить недавно вернувшегося с целины институтского комсорга Славика, по кличке «горобчик», требовавшего исключения из комсомола, а значит, и из института за аморалку. Ограничились выговором и тем, что разогнали «Современник» за пропаганду порно. (Танцуя на сцене рок-н-ролл, переворачивали вверх тормашками девчонок, а они впервые надели телесные колготки, так что публика в зале считала, что видит их «ню»). Тогда было модно бороться с аморальностью, разоблачать стиляг, а об эротике даже не слышали, чуть что, сразу же обвиняли в пропаганде порнографии. Вот и накрылся наш «Современник»…
    Больше из студенческой жизни почти ничего не запомнилось. Разве только особый аромат свежего молока со ржаными булочками «жуликами», за которыми мотались после обеда к автомату в Пассаже.

    -4-

    …Счастливая полоса в жизни Виктора Забилы приближалась к концу. На Рождество он получил отпуск домой. Заехал и на соседний хутор Матроновка к Белозерским. Первой, кого он встретил на хуторе, была их старшая дочь Люба. 25-летний Виктор влюбился в нее с первого взгляда. Да в такую трудно было не влюбиться высокая, пышная, с царственной фигурой. Волнительная украинская грудь над тонкой талией тянула прижаться, волошковые глаза заглядывали прямо в душу. Увы, влюбленный даже тех глаз не разглядел. Вот как он ее описывает в своей песне:
            Послухайте мою пісню, я вам заспіваю про гарную дівчиноньку, яку я кохаю.
            Русявая, круглолиця, очиці чорненькі, моторная як на диво, роточок маленький,
            Як квіточка, хорошая, як тополька, статна, як лебідь білесенький, вся собою знатна.
            Губоньки - як те намисто, що добрим зоветься, сонечко неначе зійде, коли засміється.
            А як пісні заспіває солов‘я не треба слухаєш, тобі здається, неначе хто з неба...
    17-летняя красавица и сама влюбилась в молодого поручика. Весь его отпуск они провели вместе, не могли на них нарадоваться матери, а Любин отец дал согласие на свадьбу, назначив ее на 7 ноября 1834 года... Как на крыльях помчался Виктор к себе в часть и тут же написал рапорт о выходе в отставку. Одновременно подал в цензуру еще одну книжку рассказов. В 1834 он получил отставку в чине майора, вскоре пришло разрешение и на выпуск второй книги, названной им «Чары». Полный радостных надежд, ехал он домой... Увы, судьба сыграла с ним злую шутку.

    Рядом с Матроновкой купил поместье богатый вдовец, отставной поручик Иван Федорович Боголюбцев. Хоть рода он был и не знатного и само дворянство получил только благодаря 23-летней службе прапорщиком в Митавском драгунском полку, но при подавлении польского восстания к его рукам прилипла солидная трофейная сумма, и сразу же после окончания кампании он вышел в отставку богачом. Было ему тогда сорок лет. И ему запала в сердце Люба. Конечно, ему трудно было бы конкурировать с молодым и родовитым Виктором. Поэтому осаду ее он начал с дружбы с отцом, своим ровесником. Вскоре Николай Белозерский стал видеть в нем воплощение своих идеалов, а в Викторе - гуляку-картежника. Виктор действительно, как и его ровесники-офицеры, любил погусарствовать, выпить чарку, спустить все, что есть, в карты. И вот, узнав об очередном его проигрыше в карты, старый Белозерский объявил, что разрывает заручины и выдает Любу за Ивана Боголюбцева. И Люба, и ее мать вначале встали на дыбы. Но не те времена были! Судьбу дочери решал отец: как скажет, так и будет!
    Приезжает Виктор на хутор, а Люба к нему не выходит. Встречает его в дверях Николай Дмитриевич и говорит, что нечего ему больше сюда ходить, Люба выходит замуж не за него, а за достойного человека Ивана Боголюбцева. Долго кружил Виктор вокруг хутора, да так и не смог увидеть любимую. Наконец, уже зимою, перестрел их с матерью, когда ехали санями в Нежин за покупками. Мать велела кучеру не останавливаться, и обезумевший Виктор бросился прямо под лошадей. Сани перевернулись, и женщины посыпались на него. (Эту историю, кстати, прекрасно нарисовал Яков де Бальмен в альбоме «Из жизни мочемордов»). Упреки, слезы, обвинения и, наконец, обещание матери, что она трупом ляжет, но не отдаст Любу за нелюба. Увы, все это были только обещания… Через месяц люба стала женой Боголюбцева, матерью его семейства.
    Виктор с горя заболел. Когда весною вышел на улицу, никто уже не мог узнать в нем былого красавца-весельчака. Лицо изрыла оспа, вылезшие волосы прикрывала тюбетейка, офицерский мундир сменил бухарский халат, взгляд погас. Все время стал проводить на своей винокурне, изобретая и дегустируя все новые и новые виды перваков и настоек, ища средство от любви. Дегустируя свои удивительные настойки, сочинял удивительно прозрачные, мелодичные стихи.     Это именно тогда были написаны им строки:
                        Гуде вітер вельми в полі, реве, ліс ламає.
                        Козаченько молоденький долю проклинає...
    Заглядывали к нему в винокурню знакомые, соседи, проезжие. Никому не отказывал в чарке. Выпивали, слушали его песни, записывали их... Вскоре слава о Викторовых настойках и его песнях разнеслась по всему Левобережью. Его стали приглашать Галаганы, Тарновские, Лизогубы - первые богачи, меценаты и украинофилы. Ведь Виктор считал, что только прозу можно писать по-русски, а петь нужно на языке сердца, языке предков. Кстати, этот свой принцип он внушил и младшему побратиму Тарасу Шевченко, который также прозаические произведения писал только по-русски, хотя стихи писал не только украинскою мовою, но и по-русски, и по-польски, а надо, так и по-французски...
    А побратимами они стали благодаря первому Тарасовому побратиму Васе Штенбергу, с которым Виктор Забила познакомился в 1839 году у Тарновского. Тарновский любил приглашать на свои обеды знаменитостей. Приезжал к нему из Москвы великий русский композитор Михаил Глинка, который как раз работал над оперой «Руслан и Людмила». На встречу со столичной знаменитостью Тарновский пригласил знаменитостей местных. Но не думайте, что ими для него были богатеи вроде Репниных или Капнистов. В качестве знаменитостей он приглашал поэта Виктора Забилу и слепого кобзаря Остапа Вересая. Когда кобзарь запел Забилины «Не щебечі, соловейку» и «Гуде вітер вельми в полі...», все собравшиеся плакали. Эти песни настолько запали в душу великому Глинке, что он отложил работу над «Русланом и Людмилой» и не успокоился, пока не написал романсы на слова Забилы… Из Украины вернулся он в Петербург с новыми песнями. И вот в России, России «мракобеса» Николая 1 и «шовиниста» Белинского на любой вечеринке, в любом обществе пели украинские «Не щебечі, соловейку» и «Гуде вітер вельми в полі...» Имя бедного украинского поэта прогремело на всю Российскую империю.
    В 1839-40 годах на студиях в Качановке был Вася Штенберг. Он познакомился здесь с Забилой, и во все визиты последнего в Качановку они были неразлучны. Вернувшись в Петербург, свое восхищение Забилой Вася передал и Шевченко, который заочно влюбился в чародея-песенника. Даже стилистика его тогдашних стихов стала подобной. Вот разберите, где Шевченко, а где Забила: «Вітре буйний, вітре буйний! Ти з морем говориш... » и «Повіяли вітри буйні та над синім морем...» Или: «Плаче козак молоденький, долю проклинає...» и «Шука козак свою долю, А долі немає... ». Как видите, не только великие Котляревский и Мицкевич с Пушкиным сделали Тараса Шевченко Великим Кобзарем, но и хуторской поэт Виктор Забила.
    Когда им довелось встретиться впервые, неизвестно. По нашим семейным преданиям, Тарас осенью 1841, получив первый гонорар за стихи, опубликованные в «Ластивке», а главное, за свой первый «Кобзарь», драпанул на Черноре море и познакомился с Забилой, проезжая через Борзну. Увы, нигде я не смог найти подтверждения этому. Разве только рапорт надзирателя Академии Сапожкова от 15 мая 1842 года о семимесячном отстутствии без уважительных причин Тараса в Академии. Во всяком случае, мемуары Репниной, Тарновского-младшего и других современников называют первой их встречу во время пленэра, который Тарас совершал в 1843 году.
    Остановившись у Тарновского, Тарас первым делом просил послать гонца за Виктором Забилой. Виктор примчался вместе с тем гонцом. Все время пребывания Тараса в Качановке они не разлучались. Даже внешне они были как старший и младший брат - оба приземистые, мужиковатые, кареглазые. Тарас перенял от Виктора привычку сочинять стихи, подыгрывая на кобзе, что придавало им песенность. Виктор взял у Тараса его юмористический подход к жизни. Вместо слез в его песнях появился смех:
Вечоріє, смеркається, дедалі темніє,
                        Зривається хуртовина вітер вельми віє...
                        Віяв просто мені в пику уже через міру...
                        «Поганяй», - я обізвався до свого маштміру.
                        Був я трошечки п‘яненький, мав на серці горе,
                        Тоді вправду мені було по коліна море...
                        Підстирила мене стира покохать дівчину
                        Не на радість, не на втіху, на лиху годину,
                        Бо бідному без талану любить не годиться,
                        Йому дулю під ніс сунуть, як схоче жениться!
                        Нехай буде пречесніший, нехай прехороший -
                        Скажуть: «П‘яниця, нероба та й не має грошей!»
    Надо сказать, что с детства Виктор никогда не был лидером, поэтому первым в их дуэте всегда был Тарас. Единственное, в чем Тарас уступал ему лидерство, было изготовление настоек, хоть и сам Тарас кое-что в этом понимал. Во всяком случае, среди Викторовых рецептов было несколько, на которых было написано «Тарасовы». Но здесь с Забилой не смог бы сравниться и творец российской водки Дмитрий Менделеев.

    Я и сейчас лечусь от всех болезней его настойками. Знаменитый «Ерофеич» придумал не денщик императора Александра III, а Виктор Забила. Завез же рецептуру в Петербург дядя моего прадеда, черниговский губернатор Сергей Голицын, поклонник Забилиных стихов и настоек.
    У Виктора для каждой настойки был свой первак. Для одних - хлебный, для других ягодный или яблочный. За эти настоянки местные «мочеморды» сделали его главным виночерпием, а их «войсковой осавул Яков Дибайло» изобразил его чуть ли не на каждой третьей своей картине о быте «мочемордов».
    Был Виктор любимым гостем у Закревских. И в том 1843 году, когда Тарас познакомился на балу у Волховской с Ганной Закревской, в гости к Закревским повез его именно Виктор Забила. Там он «обеспечивал им свободное общение», отвлекая злюку Платона Закревского своими знаменитыми настойками под закуску и игры в карты, до чего отставной полковник был большой любитель.
    Уехал Тарас в Петербург, увозя дюжину бочоночков, полубочоночков, барылец Забилиных настоек на все случаи жизни. В сентябре-октябре 1844 к Тарасу наведывалась Ганна Закревская, сопровождавшая мужа в его очередной поездке в Петербург по тяжбам с соседями. Тарас ради этого даже сменил квартиру. А через 9 месяцев, в июле 1845 года Ганна родила дочурку Софию. Крестными были Виктор Закревский и его сестра. Платон не хотел видеть дочери. Но и Тарасу не дали на нее даже взглянуть. Именно этим объясняется его депрессия и последовавшая болезнь, чуть не приведшая к смерти, во всяком случае, «Заповіт» он тогда написал.
    На ноги его поставил побратим Забила. Примчался со своими целебными настойками. Стал петь о своей несчастной любви. Утешал Тараса, что у того хоть дочка останется, а после него - никого и ничего. Рассказал Тарасу о судьбе небогатого помещика, соседа Закревских, который имел детей от любимой, с которой прожил чуть ли не всю жизнь, а она оказалась формально женой другого. Каторга его ждала и позор, а детей бесчестье и крепацтво. Утешил он Тарасову душу. Понял тот, что это любовь к нему и дочке заставила Ганну Закревскую скрывать от него ребенка. Ушла из сердца обида, ушла и болезнь…

    -5-

    После института распределился техноруком Костопольского райпищекомбината на Западной Украине и одновременно пробил стажировку в Костопольской районной газете «Ленинский путь». Вот из-за той стажировки опять влип в неприятности. В феврале 65-го вышло мое стихотворение «Шпалы», написанное еще в Чернигове. Дело в том, что у бабушки-мамы чудом сохранились фото ее юности, на котором были Юрий Коцюбинский, Виталий Примаков и Виктор Подтелков в форме, со шпалами в петлицах. Рассказал об их судьбе.
    Многие из костопольчан еще перед войной эмигрировали в Канаду, но продолжали поддерживать связь с родичами в Украине. А в 60-е годы уже можно было переписываться и слать посылки, причем получать те посылки не поощряли, а вот отправлять пожалуйста. Надо же было показать, что красная Украина кормит голодных родичей диаспоры. Вот и выслал кто-то в Канаду сало, завернутое в ту газету. Там ее обработали, убрали пятна и опубликовали снимок солдата на костылях с первой страницы и последнюю страницу, где была статья об изнасиловании молодой почтальонши сынком местного начальника милиции и мои «Шпалы».
                        Вы шпалы ложили в Сибири,
                        И шпалы ложили на вас,
                        Но даже мертвые были
                        Вы за советскую власть.
    Прошло больше месяца, я уже и забыл о том номере, тем более, что на моем пищекомбинате начался сезон переработки клубники и мне стало не до газеты. Но вдруг, в обеденный перерыв, когда я как раз дегустировал свежеприготовленную, еще не охлажденную дрогобычскую колбасу, в мой кабинет без стука вошел бритоголовый, комодообразный тип, сунул под нос красное удостоверение и отвез меня «Волгой» в Ровенское ОУКГБ. Там продержали в коридоре полдня. Затем лысый полковник сообщил, что я за день должен оформить расчет, собрать все манатки и катить в свой Чернигов. И вручил плацкартный билет на послезавтрашний поезд. Об университете, где я продолжал учиться заочно, мне больше не стоит беспокоиться, если не хочу вместе с университетским дипломом получить счет за незаконное одновременное обучение на стационаре…
    Оказалось, там, в Канаде мое стихотворение с комментариями перепечатали не только русскоязычные газеты, но и прочли по радио «Свобода».
    Вернувшись в прапрадедовский Чернигов, устроился вначале на экспериментальный семяочистительный завод, а через год перешел в спиртоводочное объединение. Если на семяочистке было все-таки интересно работать с ультрасовременным немецким оборудованием, то в спиртоводочном пришлось ездить с проверками по заводам и заниматься бумагами, а не делом, поэтому я с удовольствие перешел в местную лабораторию Госстандарта. С ним и связаны лучшие воспоминания юности.
    В начале 70-х послали меня с коллегой на 10 дней в командировку в Одессу. Тут как раз началась холера. Помню, зашли мы в столовую самообслуживания. Стоим в очереди у раздачи. Вдруг человек за 10 перед нами какая-то худющая до черноты девчонка упала на пол и забилась в судорогах. Поднялся страшный крик, и все стали вылетать кто куда. Кто в двери, кто в окна. Я очнулся уже в кустах, обнаружив под собой скулящего от боли коллегу споткнулись о како й-то дрючок и попадали на него, не то бы драпали до самого моря. А потом выяснилось, у девчонки был припадок эпилепсии. Но в свя зи со страхом холеры одесские пляжи стали закрывать, причем довольно оригинально. Приходишь, раздеваешься, занимаешь лежак. Обходит женщина с фигурой, как у ледокола, и собирает деньги за лежаки. Обилетив всех, поднимается на волнорез и машет кому-то платком. Через пять минут раздается пронзительная сирена, к берегу подплывает несколько катеров, из них высыпают матросы и выгоняют всех с пляжа.
    Решаем уехать досрочно - не тут то было: билетов нет! Я вспомнил все, что учил по микробиологии и пошел в ГЧК с предложением организовать продажу из бочек сухого вина, которое еще в древности применяли для профилактики холеры. Взамен мне и коллеге дали билет на теплоход «Нахимов» и пропуск в профилакторий для обсервации, после которой нас отправят домой. Я не люблю качки и замкнутого пространства. Отдал билет коллеге, а сам отправился в профилакторий. Обсервация затянулась на целый месяц. В море нельзя - только душ. Библиотеки нет, журналов тоже. Правда, вокруг полно красивейших девчонок, а днем все собирались смотреть, как красавица-грузинка (говорили, княжеского рода) громит всех в теннис. День-два любоваться ею было приятно. Но через неделю все осточертело, а обсервация должна длиться целый месяц.
    Чтобы не сдохнуть со скуки, написал реферат о положении с соблюдением стандартов на Черниговщине и отослал его во ВНИИСП. Через месяц мне выдали билет до Чернигова. Не то что во всем вагоне во всем поезде ехал только я один. Уже в Смеле зашли две девчонки, первые пассажиры после Одессы. Неудивительно: тогда никто не хотел садиться в одесские поезда. Вон под Прилуками у одного пассажира из Одессы случился понос, так весь поезд с 400 пассажирами проторчал почти месяц на обсервации на том полустанке, съев почти все запасы районной больницы и израсходовав почти весь уголь местной электростанции.
    На работе меня уже ждал вызов на экзамены в институт Госстандарта. Экзамены сдал неплохо, но по конкурсу прошел только на заочное отделение. Стал работать над темой «Организация проверок соблюдения стандартов по горизонтальному принципу». Что это такое? Приезжаю в район и проверяю не одно запланированное предприятие, а все пищевые предприятия района. При этом качество продукции проверяю не на предприятии, а в торговой сети, заодно проверяя и соблюдение правил хранения и реализации продтоваров. Результаты проверки докладываю на расширенном бюро райкома партии и КНК, где нарушителям раздают партийные взыскания, а народный контроль преподносит денежные начеты. Резко возрос эффект проверок.
    Работая внештатным экспертом по качеству облпотребсоюза, я ухитрился поставить в зависимость от себя, а не от начальства, почти всех поставщиков продтоваров, так что меня с удовольствием отпустили поступать в аспирантуру. Подал документы сразу в три института - Московскоц кооперативный, Киевский и Львовский торгово-экономический, благо экзамены были в разное время. Благодаря тому, что я еще во ВНИИСПе посдавал кандидатские минимумы, сдавал только спецпредмет. В Москве сдал на 3 и пролетел. В Киеве сдал уже на 4 и прошел заочно. Во Львове получил 5 и прошел на стационар. Ясно, что выбрал Львов.

    Шеф предложил мне взять тему «Сравнительные исследования кулинарных жиров и маргаринов». Сказать по правде, что такое именно товароведение, я и сейчас толком не знаю, возиться с этими аминокислотными анализаторами, со всей этой хроматографией и магнитным резонансом не люблю, так что я те исследования свел к разработке новых видов маргаринов и технологии их производства. Вышел на эрзац-масло, которое вы теперь покупаете как «Финнея» или «Рама». А делать этот эрзац очень легко. На обычном маленьком молокозаводе, когда молоко нагрели и обезжирили на сепараторе, перемешиваем его с расплавленной композицией дезодорированных жиров, имеющих температуру плавления близкую к таковой у коровьего масла. Перемешиваем простым пропусканием содержимого через молоконасос.

    Полученные искусственные сливки обрабатываем по технологии кисло-сливочного масла. Вся суть изобретения в том, что композиция жиров имеет температуры плавления сливочного масла, а смешиваем их с обратом мы сразу после сепаратора, пока остатки оболочек жировых шариков еще активны. А для полной маскировки к эрзац-маслу добавляем до 20% натурального масла из сливок, полученных из молока, обрат которого использовали для эрзац-сливок…
    Сделал я опытные образцы этого эрзац-масла, на том дело и кончилось. Слишком дорогими оказались анализы, которые позволили бы отличить это масло от натурального! Повздыхал шеф, что я целый год потратил напрасно и предложил тему по ветчинным консервам. Правда, предупредил, что тема сложная, но зато по ней отрицательный результат все равно результат! Я должен был констатировать, что наши ветчинные консервы и технологии их производства уступают зарубежным (надо же было как-то обосновать планируемую покупку у компании Круппа ветчинно-консервных заводов). Ветчинные консервы делали и на Львовском мясокомбинате по технологии, которую разработал в тридцатые годы львовский предприниматель, еврей Зигмунд Руккер. Во время войны он бежал в Америку и организовал там производство этих ветчинных консервов. Стал миллиардером. А после войны помог наладить производство ветчинных консервов в Польше, построив там за свой счет с десяток заводов.
    Во Львове же гестапо и «СмерШ» расстреляли всех мастеров, работавших с этими ветчинными консервами, так что в 60-е годы мы осваивали производство консервов уже с братской помощью поляков. Жители Львова, в большинстве своем переселенные в ходе операции «Висла» из Польши, к «москалям» - восточноукраинцам относятся специфически. Зовут их «жидами», от них секреты выпытывают, а им ничего своего не раскрывают. Так что технологию я мог узнавать только по литературным источникам.
    Мало того, когда я в отделение посола поместил на длительное созревание окорока, местные «патриоты» засунули туда же рубцы - желудки, продукт с огромной бакобсемененностью.
    Когда я это обнаружил, чуть не заплакал - на новую партию окороков денег мне никто не выделит! А это мясо вот-вот завоняется. О десятидневном созревании не может быть и речи! Чтобы ускорить то созревание, нарезал окорока на куски по форме банки и хорошенько отмассировал в фаршемешалке. Чтобы консервы не испортились, решил применить рижскую технологию тиндализации (повторный нагрев до 100о с выдержкой в промежутках при 27-30оС). Прихожу на следующий день после пастеризации, а вместо теплой термостатной мои консервы засунули в холодильник, и температура в центре банки уже -1,5оС! Пока я бегал к директору, их перевезли в термостатную. Добился, чтобы с самого утра их пастеризовали. Примчался первым трамваем. Засунули банки в автоклав. Пропастеризовали. Чтобы ускорить процесс, первые 20 минут прогрева веду не при 100о, а при 116оС. Сразу после охлаждения водой, обнаружил и выбросил пару вздувшихся банок. Сказал, чтобы направляли банки в охлажд енное помещение, где хранятся ветчинные консервы, и ушел спокойно домой.

    Прихожу через неделю, чтобы отобрать образцы для исследований. Ищем на складе - нет моих банок!
    Иду в отдел сбыта выяснять, как они могли отпустить мои немаркированные консервы?! Говорят: «Успокойтесь. В ветчинном отделении не было места, и мы их поместили вместе с мясными консервами». У меня начинается истерика, ведь ветчинные консервы хранятся при температуре не выше 50С, а обычные мясные консервы перед закладкой на длительное хранение неделю термостатируют при 30-36оС! Ясно, что мои пастеризованные консервы должны испортиться. Меня обвинят в срыве эксперимента, и на этом моя аспирантура закончится!
    Встречаю по пути в термостатную технолога Танечку, которая тоже относилась к «жидам». Она только что проверяла консервы, несет пару вздувшихся банок. Говорю: «Представляешь, эти рагули загнали в термостатную мои пастеризованные консервы, там, наверное, уже все провонялось!» «Да нет, - говорит, - стоят твои банки, ни одна даже не вздулась. Ты, наверное, по ошибке их стерилизовал».
    Удивленный, иду в термостатную. Действительно, стоят мои баночки, хоть бы одна вздулась! Отбираю образцы, несу их к нам в институт и отдаю кафедральному «микробу» доценту Николайчуку, прошу провести полный анализ. Покрутил он вначале носом, мол, полно работы, но все же все взял, попросив меня потерпеть трое суток. Через трое суток я был у него. «Не морочь мне голову! Я нашел единичные клетки, да и те не дают роста в питательной среде. К чему было устраивать такую возню, если консервы стерильные!» «Да не стерилизовал я их, они пастеризованные, я притащу еще, повтори, пожалуйста, анализы!»
    Повторные анализы вновь показали промышленную стерильность консервов. Поехал с образцами и результатами анализов к шефу в Киев. Рассказал, как все было, как поместили рядом с партией зараженный материал, как засунули консервы перед повторной пастеризацией вместо термостатной в холодильник, а готовые консервы вместо холодильника - в термостатную. Он только смеется: «Хто ж тобі винен, що не засвоїв українську мову, от теперь и майся!» «Да усвоил я ее, - отвечаю, - на том же уровне, что и вы. Вы ведь сами там работали! Они просто боятся, что я раскрою их секреты, и хотят меня выжить. Помогите найти другое место для эксперимента!»
    Шефа самого когда-то выжили из Львова, так что он подумал-подумал, а затем говорит: «Где-то через месяц я буду у министра мясомолпрома Володи Юхименко, мы с ним когда-то вместе учились. Ты купи красивый дипломат, наполни его своими лучшими образцами и худшими мясокомбинатовскими, я его отдам Володе, а он уже поможет нам найти новое место».
    Вернулся я во Львов. На Ученом совете попробовали те консервы и выделили деньги на новую партию. Шеф укорял меня, что в моей ветчине не очень-то с ароматом и посоветовал добавить специй. Сделал я три вида ветчинных консервов. Для скорости посол вел в фаршемешалке, а вместо специй, которые на заводе мне так и не дали, добавил институтские экстракты пряностей. Сделал консервы. Поменял часть банок на мясокомбинатовские и, наполнив ими дипломат, отвез его шефу. Тот отнес их министру. И опять казус! Поехал министр в командировку, а мой дипломат забыл в кабинете у отопительной батареи. Приезжает через две недели, открывает дипломат, а там самые красивые банки вздулись, вот-вот взорвутся. Звонит шефу, тот вызывает меня. И вот оба мы идем на расправу.
    Министр взбешен. Подсовывает шефу открытый дипломат и ехидно подначивает: «Ты что, тезка, хотел отомстить мне за школьных девчонок?» Тот мямлит: «Да это же пастеризованные консервы, их нельзя хранить выше 50оС» А потом до него доходит, что взбомбили консервы только в этикетках и со стандартною маркировкой, а из тех, на которых выбиты только №1-3, не вздулась ни одна. Тут уже он начинает вычитывать однокласснику: «Если ты поленился защититься, то не ори на доктора наук, разберись вначале, что у тебя взбомбило! Наши банки целехоньки! Взбомбил львовский ширпотреб!» Министр опасливо стал вынимать те бомбажные банки и читать маркировку: «Шинка особлива», «Шинка делікатесна», «Шинка рублена», Львовский мясокомбинат, Минмясомолпром Украины. Хранить не более 6 месяцев при 0-50оС». Позвал референта, тот выкинул заводские банки, а нам в задней комнате накрыли стол. Юхименко заставил нас первыми продегустировать те мои консервы. После нас попробовал и сам. Понравилось! И так понравилось, что он позвонил приятелю в Союзный Главк и попросил помочь мне провести эксперимент на экспериментальных предприятиях.
    Так мне разрешили работать на экспериментальном заводе ВНИИМП (тогда там выпускали консервы для космонавтов) и на Раменском предприятии Кремлевского райпотребсоюза, где обкатывали украденные на Западе технологии и доставленное оттуда же контрабандное оборудование. Где-то с полгода оформлялись все необходимые допуски, наконец я переехал в Москву, где поселился в комнатушке аспирантского общежития кооперативного института в Перловке.
    Сделал я и в ЭККЗ ВНИИМП, и на Раменском свои консервы. Исследовали их во ВНИИМПе и МТИММПе. Дали положительные отзывы. Но вот беда - техническую документацию на них имел право подписывать только министр Мясомолпрома СССР Николай Антонов. Ясно, что его подпись шла после виз ВНИИМПа и всех управлений и главков СЭС, Минторга и Минмясолмолпрома. Больше года я потратил на те визы. Времени и нервов ушло не меньше, чем на весь эксперимент и писание диссертации. Наконец со всеми визами захожу к Антонову. Он полистал проекты стандартов и инструкций, глянул на визы и величественно поставил свою подпись. Затем как-то по-отечески поглядел на меня и задал сакраментальный вопрос: «Слушай, мальчик, что-то твою морду я во ВНИИМПе не запомнил, ты что, с филиала? Так я и в вашем Киеве всех знаю. Что, от начальства прячешься?» Я не нашел ничего лучше, чем промямлить, что я никогда ни в УкрНИИММП, ни во ВНИИМПе не работал, а пока еще учусь в кооперативном институте…
    Видели бы вы, что сделалось с Антоновым! По лицу поплыли красно-бурые пятна, глаза налились кровью, он приподнялся, держась за спинку стула, будто собирался обрушить его на мою бедную голову, и завопил: «Мать твою перемать, какой идиот пустил тебя ко мне! Тысячный коллектив института уже почти десяток лет пробует сделать эти чертовы консервы, а тут является колхозник (министр спутал потребкооперацию с сельхозкооперацией) и подсовывает мне на подпись документацию, мол, он наизобретал этих консервов!» На крик прибежал референт. Антонов порвал в мелкие клочья все подписанные им документы, приказал референту вытолкать меня взашей из министерства и обзвонить всех подписантов с требованием объяснить, знали ли они, что подписывали. Меня же было велено больше и на порог не пускать…
    В полной прострации я поехал в Киев и все рассказал шефу. Он успокоил, что я аспирант не антоновского ВНИИМПа, а кооперативного института, и мне для защиты та техническая документация вовсе не обязательна. Достаточно нескольких публикаций и авторских свидетельств на изобретение. Поинтересовался, где я думаю работать после распределения. С этим у меня как раз проблем не было: на Раменском в очередной раз после бомбажа партии консервов (реализовывались они исключительно в Кремле) уволили главного инженера и главного технолога и мне предложили пока поработать исполнящим обязанности. Подали заявку в Главк, чтобы Центросоюз распределил меня на эту должность после аспирантуры.

    Стал я постепенно вникать в работу главного технолога и главного инженера. А тут в Москве проходит Конгресс научных работников мясомолочной промышленности. Мой приятель-аспирант, который занимался мясом, но не мог говорить ни на одном иностранном (меня кагебисты с предприятия за пару ящиков ветчинных консервов устроили на ускоренные курсы английского, так что на аглицком я болтал свободно), отдал мне свой пригласительный билет, а его научный руководитель познакомил меня на конгрессе с заместителем директора югославского института мяса Джьорджьевичем и редакторами чешского журнала «Потравинаж» и польского «Господарка мясна».

Рассказал я им о своем визите к Антонову и тех его воплях. Коллеги-иностранцы сочувственно кивали головами, а затем предложили дать им оставшиеся экземпляры технической документации - обещали сделать из этого статьи. Я совсем забыл, что давал подписку не вступать в контакты с иностранцами. Пообещал я им на следующий день принести материалы. Дал каждому по экземпляру. Из-за тех экземпляров назначение в Раменское не состоялось, а я вообще чуть не загремел сменным технологом на Семипалатинский мясокомбинат.
    Где-то через полгода, в рабочее время, два амбала втиснули меня в черную Волгу и на бешеной скорости отвезли в голубенький домик приемной КГБ СССР на Кузнецком мосту. Через подземный переход протащили в обшарпанное (под общежитие) здание на противоположной стороне улицы и там забросили в кабинет одного из любимейших моих писателей - Семена Иммануиловича Цвигуна, оказавшегося заместителем Андропова и куратором Раменского предприятия. Причиной «вызова» оказалось перехваченное письмо Джьорджьевича, в котором он извещал, что они использовали элементы моих разработок в своей новой технологии производства ветчинных консервов, за что мне положен авторский гонорар в сумме $28000. Спрашивают, переслать ли мне деньги через ВААП, выдать динарами при визите в Югославию или положить на мое конто в Загребском отделении швейцарского банка…
    Цвигун положил передо мною мою же расписку, в которой я обязуюсь не контактировать с иностранцами без санкции соответствующих органов, и обязательство строго хранить государственную тайну и секреты производства. Он не орал, как Антонов, но после его тихих разъяснений «сути моих преступлений» меня привезли назад в полуобморочном состоянии. Должность вечного сменного технолога на Семипалатинском мясокомбинате без права выезда - лучшее, что могло меня ожидать. Пока же меня выперли из общежития кооперативного и из ведомственной квартиры в Раменском. Жил зайцем у аспирантов МТИММПа. Во Львове меня уволили, а нового места работы, кроме Семипалатинска, не намечалось.
    К счастью, мой двоюродный брат работал в референтуре Александрова, тогдашнего первого помощника Брежнева. Он смог меня, беспартийного, записать на прием к секретарю ЦК по кадрам Черненко, который курировал наше предприятие. На приеме я рассказал все как было и с визитом к Антонову, и с передачей представителям соцлагеря отвергнутых документов. Что б там ни болтала нынешняя пресса о Черненко, но Константин Устинович выслушал меня внимательно и сочувственно, приказал присутствующему помощнику решить вопрос без идиотизма.
    Через неделю после того посещения по требованию Генпрокуратуры СССР Центросоюз приказал ректору ЛТЭИ аннулировать приказ о моем увольнении и распределить меня на работу в институте. Но Цвигун все-таки и здесь достал меня: распределили на самую низкую научную должность - м.н. с. плодоовощной лаборатории, без малейшей надежды на защиту и повышение в должности. Вместо жилья предоставили койку в студенческом общежитии…
    Шли годы. Выстрелил себе в рот Семен Цвигун. Успели похоронить Брежнева, Андропова и Константина Устиновича, а я все так и плесневел в младших научных сотрудниках. Мало того, мой завлаб ежегодно писал докладные, что я не соответствую и этой должности, требовал перевода в лаборанты. Ларчик открывался просто я получил с десяток авторских свидетельств на изобретение, но его включил только в две первые заявки. Когда он мне запретил в рабочее время делать необходимые опыты, я просто стал их делать на заводах во время командировок, а его перестал вносить в авторские заявки на изобретение.
    Окончилось это прозябание из-за осечки самого завлаба. Он подслушал мой телефонный разговор (телефон у нас был спаренный) с ВААП. Чиновники ведомства интересовались, как я ухитряюсь публиковать статьи за рубежом и что я сделал с гонораром, полученным от югославского института мяса. (Я и в глаза не видел тех $28000, хотя и написал, чтобы открыли мне конто в Загребе, но на то мое письмо никакого ответа я из Югославии не получал. Наверное, кто-то из ведомства Цвигуна под моим именем получил и отдал их в Фонд Мира, финансирующий деятельность этого ведомства).
    Завлаб немедленно написал докладную ректору. Тот вызвал меня и потребовал написать объяснительную. Я объяснительную написал, но только в два адреса - ректору и копию в отдел общего надзора ОУКГБ. А в той объяснительной написал не только о причинах, из-за которых я вынужден печататься за границей, но и о том, что способ использования меня в институте напоминает забивание микроскопом гвоздей…
    Ректор института, как бывший секретарь обкома партии, лучше меня знал, чем может обернуться та объяснительная в КГБ. Попросил, чтобы я не слал туда копии, а взамен перевел меня старшим научным сотрудником на кафедру с правом самостоятельного поиска заказчиков.
    Я стал внедрять свои разработки на пищевых предприятиях потребкооперации Украины, России, Белоруссии, Литвы…

    -6-

    Разошлись пути Виктора и Тараса в 1847 году, когда схватили братчиков и Шевченко. Нет, Виктор не сходил с ума, как Костомаров, не наговаривал на себя и всех, как Андрузкий, не падал в обморок, как Вася Белозерский… Он только сжег всю переписку с Тарасом и не писал ему в ссылку. Его же самого власть не тронула. Привезли, правда, жандармы его к грозному Леонтию Дубельту. На вопрос того, какие он поддерживал отношения с бунтовщиком Шевченко, глядя на шефа жандармов правдивыми детскими глазами, Виктор завопил: «Да, я поддерживал отношения с Шевченко! Был у меня вот такой же бочоночек вишняка. Пришел я с ним к Тарасу, выпили мы чуть-чуть, повеселили сердце. Бочоночек я оставил у него. На следующий вечер он пришел с тем бочоночком ко мне. Снова мы повеселили сердце. И так поддерживали наши отношения, пока бочоночек не опустел. Видите, у меня такой же бочоночек с таким же вишняком. Давайте почаркуемся - и у нас будут такие же отношения!» Дубельт, грозный Дубельт, доведший до сумасшествия Костомарова и до обморока - Белозерского, рассмеялся и попробовал предложенную чарку. Ему понравились и предложенная настойка, и этот безыскусный селюк-поэт, явно не годящийся в революционеры. Взяток он никогда ни от кого не брал, а вот от Забилы тот бочоночек забрал и заплатил за ежемесячную поставку таких же веселящих настоек. Вот это общение с Дубельтом не могли простить Забиле ни Тарас Шевченко, ни Пантелеймон Кулиш. Хотя оба описали Виктора в своих знаменитых повестях: Тарас Шевченко - в повести «К апитанша», Кулиш - «Майор».
    После высылки Тараса Виктор на материны деньги выкупил борзнянскую почтовую станци ю, забросил стихи… В 1851 году вернулся из ссылки Опанас Маркович, считавший поэта Забилу своим отцом-наставником. Заехал к Виктору, а вместо наставника увидел пьяницу, полностью отвечающего Забилиному же стиху «При дарунку матері дзвіночка»:
                        Задзвени мені, дзвіночок, розкажи, як там синочок?
                        Може, він того не знає, мати як за ним скучає?
                        Задзвени мені дзвіночок! Неслухняний мій синочок
                        Мене, стару, забуває і частенько запиває...
    Написал о Забиле и его недруг Пантелеймон Кулиш: «Может, кто и удивится, но я скажу, что и у нас бы был второй Гоголь, к тому же Гоголь, пишущий по-украински, если бы у него была такая судьба, как у Гоголя и такие приятели, как у него. Надо добавить к этому, что и скот свой спустил этот дорогой человек не на одних картах да пирушках по старосветским обычаям гостеприимства. Он был очень милосерден к убогим и без всякой меры великодушен ко всем друзьям. Много всякого добра было в сем несчастливом человеке, и все то сожрала ленивая панская жизнь, та самая жизнь, которую так горько рисовал Гоголь, а нарисовавши молвил: «Скучно на этом свете, господа!»
    Почему я назвал своего прапрадеда Кулиша недругом Забилы, перед которым преклонялась вся наша семья? Да Виктор устругнул бонвивану Пантелеймону Кулишу такую шутку, над которой смеялась вся империя. Кулиш тогда упадал за женой Опанаса Марковича Марией. У той была та же болезнь, что и у Екатерины Великой. Мало ей было одного мужа. Пантелеймон же хвастался, что грешит с Марией Марковичкой, в благодарность за любовь даже великого украинского писателя Марка Вовчка из нее сделал (переписанными мужниными «Оповіданнями з українського життя»). Мучилась его жена Александра Белозерская, младшая сестра Любы Белозерской. Мучился и Мариин муж, почитаемый Виктором Забилой фольклорист Опанас Маркович. И вот, когда Пантелеймон гостил у него, напоил его Виктор одной из своих настоек. Через неделю Кулиш стал импотентом. С треском выперла его из своей постели Марковичка и укатила с Тургеневым за границу. У Кулеша началась такая депрессия, что Шевченко в то время писал: «Пантелеймон вже, мабуть, зовсім з глузду з‘їхав». Не выдержало сердце у Александры, попросила Виктора вернуть мужа к жизни. Дал он другой настойки. На свою голову дал! Кулиш, поняв, в чем дело, не только стал его первым врагом, но и жене стал изменять теперь уже с Милорадовичкой да с женой баснописца Леонида Глебова. А на Виктора Забилу обрушился град Кулишевых статей, в которых он Викторовы песни называл «сочиненные плохим малороссийским стихотворцем Забеллою, понимающим как-то уродливо свой народ и его поэзию, вдобавок положенные на голос москвичом Глинкою» (Русский вестник, 1857 г). После этого Виктору трудно было что-то напечатать - украинские издания были под сильным влиянием Кулиша. Поэтому свой ответ в стиле письма запорожцев турецкому султану Виктор отдавал всем проезжающим, а начинался тот ответ весьма сочно:
                        Крути-верти свій розум, скільки хватить праці,
                        не викрутиш більше того, що у мене в с...ці...
    Увы, в 1859 году разошелся Виктор и с Тарасом Шевченко. Вернулся тот в Украину изломаный ссылкою. Больше всего мечтал о семье, чтобы не остаться на старости лет таким бобылем, как Виктор. Ехал он выбирать место для строительства родной хаты и для знакомства с невестой, которую обещала найти ему Максимовичка. Заехал и к старому побратиму. Да только не о чем им уже было говорить. Да и неприятно было Тарасу, когда его дружбан, ставший сивым дедом, зовет его, младшего побратима, «батьком».
    Недолго он гостил у Виктора. Укатил на Михайлову Гору с гостинцем «Кохановкой», которую изготовил когда-то Виктор для них с Ганной Закревской... Нет уже давно любимой Ганнуси, загнал в землю ненавистный Платон. Дочурка Соня где-то чахнет в пансионе во Франции. Только «кохановка» будит память о них. Заехал он к родичам, затем приехал к Максимовичам, нарисовал их портреты. И надо же, когда трезвенник Михаил Максимович величественно удалился в свой кабинет работать над очередным произведением, распили с Марией Максимовичкой барыльце той кохановки. Подействовала она безотказно.

    Когда поздней ночью, когда Максимович зашел в спальню жены для прощального поцелуя, он обнаружил ее в своей постели спящей в объятиях Тараса. Немощный профессор исхитрился выдернуть таки уже довольно грузного Тараса из постели и устроил ему такой скандал, что Тарас среди ночи, схватив одежду, переплыл на лодке на другую сторону Днепра и больше к Максимовичам и носа не казал. Его биограф Конисский пишет в «Хронике»: «...запевне знати, що саме спричинилось тій різкій переміні в поглядах Максимовича на Шевченка, на його поводження і на його твори. На превеликий жаль, про час перебування поета на Михайловій Горі Максимович не тільки не списав споминок, а навіть не хотів розповісти про те Маслову, коли останній прохав його про се. Максимович не радив навіть Маслову писати Шевченкову життєпись, говорячи, що в житті нашого поета стільки бридкого і неморального, що ся сторона покриє усі останні добрі сторони його життя...»
    А затем было «обмывание» с землемером и его знакомыми-шляхтичами земельного участка под Тарасову хату, во время которого выпивший Тарас читал отрывки из своей поэмы «Мария». Пь яные шляхтичи нашли их богоотступническими, и по их доносу Тарасу пришлось навсегда покинуть Украину. Одной из причин тех своих бедствий он вид ел Викторовы «кохановку» и «дуриголовку». Поэтому, когда зимою 1860-61 его снова схватила болезнь, Виктору об этом ничего не было известно, не приехал побратим с целебными настойками к Тарасу, врачам же не под силу было его вылечить…
    Последний путь Тараса пролег через Борзну. Виктор забрал с почтовой станции лучших коней, самую лучшую упряжь, все ковры и возглавил похоронную процессию. Он даже спал во дворе в обнимку с гробом Тараса. Приехали в Киев. Дальше нужно было добираться пароходом. Оставил Забила коней незнакомым людям и в чем был поплыл на пароходе. Кроме гроба с телом Побратима, он не видел никого и ничего. Жизнь для него окончилась. Последними стихами, которые он написал, была молитва о Тарасе, напечатанная по просьбе архиерея Филарета в «Черниговских епархиальных известиях»… В Борзне его ждала ревизия: описание всего имущества для компенсации того экипажа и ковров, которые пропали в Киеве, после которого жил на содержании младшей сестры. Только тяжело это было назвать жизнью. Ничего не делал, ничего не писал, ничего не говорил, сидел, уставившись в стенку.
    В 1868 году отвезла его сестра на хутор Матроновку, где теперь жила его Люба. Горькой была та встреча, недаром говорят, что никогда нельзя возвращаться к старой любви. Встретились не красавица и молодой поручик, а старый, опустившийся дедуган и толстая тетка, ничего не знавшая, кроме многочисленных внуков…
    Но вот наступило 7 ноября 1869 года. Ровно 35 лет назад должна была состояться их свадьба. Пришел Виктор на свой хутор Кукориковку. Отбил кресты на дверях и ставнях своего старого дома. Вошел в комнаты, выкопал из-под порога один из бочоночков вишняка, приготовленного к свадьбе. Вынул из рассохшегося шкафа запыленные чарки, вытер и поставил их на старинный стол. Чарку Тараса Шевченко. Чарку Якова де Бальмена. Чарку Виктора Закревского, Васи Штенберга, Опанаса Марковича. Всех своих мертвых друзей-побратимов. Налил и начал свою последнюю Тризну, чокаясь с чаркой каждого своего друга-побратима, вспоминая ушедшие жизни…
    Утром сельчане, увидев открытые двери, зашли в Викторов дом и увидели его спящего вечным сном с блаженной улыбкой на устах. Под головою у него был бочоночек из-под вишневки, а чарки его побратимов на столе были пустыми, будто они участвовали в той Тризне… Не досталось Виктору счастья при жизни, хоть умер счастливым.
    Многолюдно было на похоронах, собрались все окрестные хуторяне. Плакали его бывшие крепостные, которых он когда-то обустраивал, не жалея личного добра. Плакала его вечная Любовь Люба, плакала Ганна Барвинок, а ее муж Пантелеймон Кулиш наконец-то напечатал о Викторе Забиле прекрасное и доброе слово, которое кончалось словами: «Здався він мертвим чистим первоцвітом українським, що мовби на нього і одна крапелька української грязі не впала. Чистими слізьми брати по братові заплакали...»

    -7-

    …Так вышло, что я не виделся с отцом более полувека. Мой отец, доктор исторических наук Василий Сиротенко, из обычной крестьянско-священнической семьи. Даже о своем деде знает только, что тот упал с крыши церкви, которую строил в 1903 году, когда ему было 108 лет. При этом отцу отца в это время был всего 21 год (выходит, на 87-м году жизни можно делать детей?)
    Расстались мы в 1951-м. Тогда мой дядя Евгений Вербицкий отнес в львовское издательство свой роман о харьковских окружениях. Из редакции его забрали органы. У всех родственников сделали обыски. У отца описали старинные инкунабулы, которые он привез с войны. Его дружки из органов, где он читал лекции по истории Древнего Рима, сказали, что на него заведено дело по статье «мародерство» и спастись он может, только удрав в Россию, где не любят украинских чекистов. Отец в считанные недели перевелся в Калугу. Я сбежал к бабушке, и мы прятались у ее знакомых, пока он не уехал. Перед отъездом он успел насолить бабушке: написал дирекции школы, где она работала, о том, как ей жилось при немцах. Ей тогда вернули огромный дом ее мужа Николая Николаевича Вербицкого, расстрелянного вместе с заложниками в 1922 году за то, что какой-то студент-еврей застрелил жида из ВЧК, приехавшего с инспекцией в Чернигов. Компенсировали ей и изъятые при аресте ценности. Так что нам всего этого хватило на всю ее оставшуюся жизнь. После этого доноса бабушку из школы выгнали, и она еле-еле смогла устроиться воспитателем в школу слепых. Вот так мы с отцом и прервали всяческие отношения.

    Как-то директор Павлоградского синтеза Дима Сухарев рассказал, что учился в университете у моего отца. Вспоминал, как батя хвастался своими фронтовыми похождениями и спасением нынешнего Папы Римского, за что из парторгов университета вылетел в освобожденные профессора. Дима даже его домашний телефон дал.
    Звоню. Отец отдыхает где-то на Сочах, дома только сестрица Лариска, прикатившая для охраны квартиры из Перми. Был бы дома батя, я бы вряд ли бы пошел к нему: как-никак 50 лет назад отказался укатить с ним в Россию, а он, в свою очередь, стал утверждать, что я не сын ему, а однофамилец. С сестрицей, слава Богу, конфликтов не было. Так что через полвека возобновил семейные отношения. Побывал в его трехкомнатной квартире в престижнейшем районе Днепропетровска. Интересно, что из тех трех раз, что я был там, два раза были похороны соседей высших чинов милиции. Они, как говорят, «сгорели на работе», правда сестрица уточнила, что один перепил, а второй тронул тех, кого не положено, и не то сам застрелился, не то его застрелили. Походили по городу. В парке какой-то ханыга на непонятном наречии пристал к сестре, чего она говорит на «ворожій мові». Что ж, пока не было видно милиции, под хохот бабок обездвижил его и на «рідній мові» физически объяснил, что женщин обижать нельзя, даже если они русские блондинки. Недаром же я когда-то своим кагебистам в Раменском давал ящики ветчины за уроки русского боя…
    Сестрица позвонила бате. Когда я пришел вновь, батя как раз позвонил домой и захотел поговорить со мной. Ни он, ни я не бурчали друг на друга. Будто расстались пару дней назад. Так открылась дорога в батин дом. Бывал я там в каждую Днепропетровскую командировку. Бате нельзя было в институте рассказывать о том, где и как воевал. Вон только похвастался знакомством с нынешним Папой Римским - так затаскали по комиссиям, обвинили в клерикализме, забрали кафедру.
    Зато теперь отцу отвели целую главу в книге «Россия в лицах» издательства «Рось» (2003). А когда Папа Римский поздравил отца с 85-летием, об этом написали все газеты. В «Правде», например, вы можете прочитать: «Каролю Войтыле скорее всего не пришлось бы стать Папой Римским, если бы в 1945 году его не спас от ареста и отправки в ГУЛАГ майор Советской армии Василий Сиротенко».

    Эту историю впервые со слов бывшего майора опубликовал католический еженедельник «Фамилья Кристиана». В 1945 году подразделение, которым командовал Сиротенко, освобождало Краков. На химзаводе, в 50 км от города, с оветские солдаты освободили около 100 человек, которых немцы заставляли там работать. Среди них был и семинарист Кароль Войтыла.
    Сиротенко до войны был историком, и Войтыла помогал ему переводить на русский язык с латыни обнаруженные в Кракове исторические фолианты. Между будущим понтификом и майором завязалась дружба, начавшая беспокоить армейского политрука, который настаивал, чтобы Войтыла в числе прочих семинаристов был отправлен в Сибирь. На то имелось соответствующее распоряжение Сталина. Однако майору удалось вычеркнуть Кароля Войтылу из списков на арест, обосновав это полезностью его как переводчика и человека, хорошо знающего город. Сейчас Василий Сиротенко живет в Армавире. В марте ему исполнилось 85 лет. С датой его поздравил Папа Иоанн Павел II.
    Дело в том, что с 1942 он служил в оперативном отделе штаба армии и не раз бывал в глубоком тылу противника. Попросту, подрабатывал шпионом. Так что даже мне рассказать можно было не все. Рассказал бы все - мне бы устроили аварию на дороге. Я ведь от ребят из Раменского знаю, что квартиры бывших шпионов на прослушке с записью. Батя тоже это знал. Так что хвастался умеренно. Правда, и хвастать особенно нечем было. Ну пробил кольцо окружения 2-ударной армии и дал возможность спастись 16000 бойцам. Ну разгромил немецкий десант на остров в Ладожском озере, ну с дружком Асоргиным на большой скорости промчались по заминированному шоссе, уничтожив таким способом мины. Ну взял под опеку нескольких семинаристов, один из которых стал впоследствии Папой Римским. Но ведь так, как он воевал, воевала почти вся страна. Были, конечно, и трусы, но они тогда не строили из себя героев и не били себя в грудь, утверждая, что они патриоты и только из чувства патриотизма прислуживали оккупантам. Конечно, батя взял от жизни больше, чем я. Да просто он больше хотел. Денег я в то время имел не меньше, а, пожалуй, и больше. Докторская тоже уже была готова. Работа была интересная. Квартира не хуже, чем у него. Так что нечему было завидовать. Поэтому, наверное, и признали вновь друг друга…

    Но вернемся к нашим баранам, то бишь, к работе. На самой Днепропетровщине ребята работать не спешили. Начали строительство в Марий-Эл и Крыму. Запомнились мне поездки, вернее, полеты в Марий Эл. Пересадки в Москве и Казани. И абсолютно разное к тебе отношение. В Москве ты микроб-невидимка. В Казани ты всем мешающий разиня. А Марий-Эл…
    Такое гостеприимное население я встречал только в Армении и Ташкенте. Все в тебе видят только друга, а не загребущего «москаля», как у нас во Львове.

Спросишь, как куда пройти, так тебе не только расскажут и покажут, но даже доведут чуть ли не до самого места. Собирался я у них построить комплекс из мельницы с маслодавкой и крупоцехом, молокозаводик, вырабатывающий масло, сыры и кисломолочные продукты. Мясокомбинатик с колбасным и консервными цехами и с отделением гематогена. Миниспиртзаводик с цехами по выпуску твердой углекислоты, кормовых дрожжей и сушеной барды. Крахмальный заводик. Все отходы должны были перерабатываться и объединяться в полноценный корм для скота.
    Увы, планы так и не осуществились. Так и остался я обещалкиным: ехать в Марий-Эл должен был только в октябре, когда планировалось закончить первый этап строительства (мельница и мясопереработка), но в августе алкаши из ГКЧП поставили крест на СССР, а затем за бутылкой на троих «Беловежской» троица «бывших» отпраздновала по нем тризну. С Марий-Эл нас уже стали разделять три границы и выход из рублевой зоны…
    Оборвались и наши работы в Крыму. Директор совхоза, где мы строили комплекс, услышав по радио о ГКЧП, исчез в неизвестном направлении. Ребята из Павлограда перебрались в Москву, я остался во Львове…
    Скончался Союз, кончились и все мои внедрения. Я еще успел получить последнюю в институте квартиру, а перебравшись в нее, перебрался и в сельскохозяйственный институт, где организовал консорциум, подобный Днепропетровскому, чтобы внедрять свои разработки по докторской диссертации «Комплексные безотходные технологии переработки, как основной элемент оптимизации землепользования». Начал строительство этих комплексов в восьми колхозах, но успел создать только колбасные и молокоперерабатывающие цеха. В 1996 году в Украине все колхозы и совхозы были уничтожены. Мы установили в колхозах оборудование, за которое заводам-изготовителям уплатили только аванс. Оставшиеся деньги платить было некому. Преемники колхозов имели только долги да руководство, которое думало уже не об интересах хозяйства, а лишь о личной выгоде. Обанкротился наш агроконсорциум, как и все село, как и вся Украина, погруженная в эпоху третьей Руины…
    Поехал в последний раз в Днепропетровск, чтобы доказать форс-мажорные обстоятельства по договору «Южмашу». Денег в моем агроконсорциуме уже не было, из-за скандальной неуплаты за их оборудование, южмашевские люксы-приезжие уже не предлагали. Остановился у бати. Батя стал совсем плох. За то, что в 95-м году участвовал в создании «союза миролюбивых сил «Батьківщина», противовеса правой Турчиновской «Громаде», из института его выперли на пенсию. Научных пенсий тогда еще не было, так что всучили ему 70-гривневую и сказали, чтобы и этому радовался. Мол, стаж у него почти весь за счет России, так что ему положена только социальная пенсия. Это ему, с 60-летним рабочим стажем. Ему, который с 1928 года тринадцатилетним подростком работал сельским учителем в Ликбезе, затем после института преподавал до самой войны на Украине! Размалеванная толстая бабища полистала его воинские справки о ранениях и посоветовала использовать их как туалетную бумагу. Воевал он за другую страну, кровь проливал за Сталина, а не за Украину! Куда он ни тыкался - никому нет дела! Той пенсии и на лекарства не хватало. С тяжелым сердцем уезжал я от бати. Ведь даже помочь ему было уже нечем. У меня в той командировке исчерпалась последняя зарплата. Сыновья его в России что-то получали, но переводы из России тогда не доходили. Думал, никогда уже батю не увижу, даже на могилку съездить не удастся.
    Да вот уже в 2002-м позвонил он мне домой. Оказывается, поняв, что на Украине ему жизни не будет, разослал документы с запросами в вузы СНГ и получил сразу несколько предложений. Выбрал Армавирское духовное училище, которое собирались преобразовать в духовную академию, а для этого нужны были профессора с именем. Его же Армавир больше всего устраивал, так как там недалеко фермерствовал его меньшой сын - бывший заведующий закрытой лабораторией, занимающийся метановой микрофлорой, с приходом Михаила Меченого - кочегар-истопник, поклонник журналиста Юрия Черниченко, под влиянием последнего ставший фермером. Батя продал квартиру в Днепропетровске и получил государственную в Армавире. Деньги дал сыну на полугрузовую «газель». Позвал меня Батя к себе на лето, приказал притащить внуков. Правда, старший у меня задавака, предпочел фюрерствовать над друзьями в студенческом пансионате в Коблево, но младший сынулька поехал со мною к деду. Не жалеет о том, что съездил…
    Посмотрел, как живут люди. Батя - почетный гражданин города Армавира. Сам Путин присвоил ему вначале подполковника, а теперь полковника. По тем же документам, что наши чинуши советовали спустить в туалет, получает 5000-рублевую пенсию. Ходит ч итать лекции в духовном училище, так и не ставшем духовной академией, и в пединституте. Правда, не сам ходит. Мачеха его водит на лекции. Наши украинск ие врачи прописали ему напоследок такие глазные капли, от которых он ослеп навеки…
    Слепой, выступает перед старшеклассниками с рассказами о своей военной молодости. Видел я тех старшеклассников, когда водил батю на любимое его место в центральном парке. Рядом, на площади, каждый вечер собираются юнгштурмовцы. Разыгрывают сцены рукопашного боя, маршируют колоннами. Маршируют с ревом: «За нами Путин и Сталинград, а в чистом поле система Град!» И страшно становилось бы мне от того рева, если бы, проходя мимо нас с батей, они не поднимали правую руку со сжатым кулаком вверх и не раздавалось могучее: «Слава героям!»…
    На этот раз батя не только финансировал нам всю эту поездку, но и моему сынульке 10000 рублей подарил на курсы английского языка. Вот теперь я бате завидую. Я здесь чувствую себя пятым колесом в телеге. Если кто и внедряет мои разработки, так имеют с этого не люди, не я, а только сам хозяин. Не тянет теперь меня в командировки. Противно чувствовать себя чьим-то слугой! Да и дома чувствуешь себя неуютно. Второй год воюю с Пенсионным фондом за научную пенсию. Давай им справку на справку. К тому же страшно мошенничают с переводными коэффициентами. И нет управы на этих ворюг! Вот и собираюсь переехать к бате, где и работа есть в филиале сельхозуниверситета…
    Я должен был стать писателем. А стал, как и мечтал в детстве, сильнейшим в стране специалистом. Только нет уже той страны моего детства…

    -8-

    Из письма в редакцию:

    «Наши семейные архивы могут остаться только у московского писателя [Алексея Вербицкого - ред.], я ведь почти четверть века прожил в общежитиях. Не то что архивов - личных вещей не осталось. Так что лучше спрашивайте, что вас интересует. Единственный мой архив - память.

    Свиток с рецептурами Забилы я лично отдал профессору Мальцеву после третьего курса, когда чуть не вылетел из института. Дело было так: мне надо было сдавать экзамены и в микояновском, и в универе. Они обычно не совпадали, но тут совпал экзамен по истории русской литературы серебряного века и по химии. Чтобы не помешаться, пил лошадиные дозы глютамата натрия. Запоминаешь все прочитанное мгновенно, но потом все мгновенно забываешь. Литературу серебряного века я сдал на отлично. Пошел на химию. На все вопросы билета ответил, но профессор почему-то заявил, что мой ответ между «5» и «4». Если хочу «5», должен ответить на наводящий вопрос. Задал, а у меня как раз началась релаксация, и все из головы вылетело.
    Не смог ответить. Встал вопрос уже о «4». Опять не смог ответить на наводящий вопрос. Встал вопрос о «3». Задал простейший вопрос, а я как рыба. Погнал меня с экзамена. Хорошо, хоть он был последним. Да тут сплелось все вместе! Я перед этим завалил военное дело. Не завали химию, полковник выпил бы коньяка и поставил зачет. А так, выпив пузырек и полистав зачетку, отправил подальше, мол, я все равно химию не сдал.

    Вот и пришлось выполнять обещание, данное бабушкой, и отдать профессору тот свиток. Химию я сдал только осенью, правда, потерял стипендию и за очередное опоздание на сессию остался без места в общежитии.
    Почти все эти рецептуры были опубликованы в рецептурном сборнике 60-х годов. Понятно, никаких ссылок на авторство Забилы там не было...»

УКРАИНСКИЙ ФОРРЕСТ ГАМП

Послесловие

    И в литературе, в кино мы видели это тысячу раз: судьба эпохи через судьбу личности, ключевые моменты истории как повороты биографии.
    Случайный постоялец оказывается Элвисом Пресли, бейсбол - национальной игрой, Вьетнам - национальной войной. Форрест Гамп станет чемпионом в первом и героем на второй. Он жмет руку JFK и, не смущаясь пафосностью момента, произносит: «Мне нужно отлить…» Он любит Дженни, которая, пережив сексуальную революцию, умрет от СПИДа. Он найдет сына, о существовании которого не подозревал, и осуществит американскую мечту, став миллионером.
    И, несмотря на то, что это трогает нас, мы не можем не понимать, щелкнув пультом или захлопнув журнал: так не бывает. В жизни - не бывает! А вот поди ж ты… Автобиография Владимира Сиротенко-Вербицкого уникальна как раз не концентрацией в ней исторически знаковых моментов, а тем, что не придумана, хотя иногда и выглядит фантастической. При этом он не является типичным «культурным героем» советской мифологии - опальным писателем, правозащитником или диссидентствующим физиком. Подобно Форресту, живущему ловлей креветок, Сиротенко делом своей жизни делает пищу. Пищу в смысле прямом и материальном.
    Впрочем, если смотреть шире и не воображать культуру субстанцией токмо духовной, то окажется, что профессия Сиротенко - изобретение ветчины - самая что ни на есть знаковая и для его эпохи, и для его национальности. Или колбаса не символ советского быта, а сало не аллегория украинского характера?
    Ветчина для него не только дело жизни. Это универсальная советская валюта, которой можно расплатиться за уроки «аглицкого» языка и русского боя. Объект промышленного шпионажа и культурного обмена. Причина биографических взлетов и падений.
    И потому совсем не удивительно, что Сиротенко решил рассказать именно о Забиле, не самом близком из своих многочисленных знаменитых родственников: у обоих литературное дарование уступает таланту гастрономическому. Но он-то и помогает «попасть в историю».

    Эта автобиография хотя и раздражает порой обращением с великими слишком уж «на дружеской ноге», удовлетворяет простое человеческое любопытство (несправедливо называемое обывательским): что сталось с потомками знаменитых, есть ли связь между теми и этими жизнями, отдыхает природа или не отдыхает.
    По-моему, однозначно не отдыхает.

Анна ВЧЕРАШНЯЯ, ДОНЕЦК