Юбилей поэта – факт не столько хронологический, сколько филологический. Мы отмечаем не количество лет, разделяющее нас и поэта, а время, нас объединяющее. Память о поэте – это констатация его победы над временем, а значит – его подлинности и значимости. Утверждаясь в нашем художественном сознании, поэт прошлого подтверждает или, наоборот, изменяет, корректирует, дополняет наши художественные представления, которые, что бы мы ни говорили, основаны на художественных феноменах, называемых классическими, т.е. пережившими свое время и сохранившими его для других времен.
    Историческая память была и остается единственным верифицируемым критерием художественности. Разумеется, это не исключает возможности угадывания поэтической иерархии, предвосхищения того, что с очевидностью проявляется спустя столетия в результате наложения мнений нескольких поколений литературных экспертов. И хотя с некоторых пор поэтическая аксиология все чаще строится не столько на угадываемых, сколько на постулируемых критериях, на разного рода манифестах и декларациях, представление о непреходящих ценностях, думается, еще не окончательно изжито из современного художественного сознания.
    200-летие Ф.И.Тютчева – еще один повод поразмыслить и над особенностями тютчевской поэзии, давно ставшими стереотипами школьного художественного сознания, и над самой природой поэтического творчества.

    В.Н.КОРМАЧЕВ (ДОНЕЦК, 1948-1971):
    Тютчев – поэт мысли. Это как бы постулируется при подходе к наблюдениям над его творчеством. Дело в том, насколько исследователь не связан своим постулатом для того, чтобы не подгонять конкретные явления поэзии под пункты философской системы; но связь последней с художественным произведением он раскрыть обязан. Можно утверждать, что художника не столь заботит научная точность философской мысли, сколь ее естественная пригодность для оправдания данного переживания, нахождения именно в нем определенного смысла1.

    М.М.ГИРШМАН (ДОНЕЦК):
    Тютчевское поэтическое словообразование оказывается процессом и результатом встречи мира и человека, которому открывается трагическая бездна истины, который страшится этой бездны и в то же время все это видит и понимает, осознает и эту бездну, и этот страх, и при этом может все это написать. Причем, написать совершенно, достигая стиля – высшей ступени сугубо человеческого, органично ограниченного творчества – стихотворения.

    А.А.КОРАБЛЕВ (ДОНЕЦК):
    Пушкинский классический поэтикум, с музой, послушной «веленью Божию», с кастальским ключом – источником вдохновения, казалось, не оставлял ни сомнений в своей естественности, ни возможностей что-либо в нем добавить, изменить или нарушить. Это была испытанная и освященная временем античная традиция художественной культуры, которую Пушкин вводил в русское сознание, подобно Петру Великому, вводившему в русское сознание европейскую цивилизацию. Но Тютчев, апеллируя к той же традиции, к античному представлению о поэтическом творчестве, к тем же музам и ключам, декларирует иное, самоуничижительное самоутверждение:
                                        Взрывая, возмутишь ключи, -
                                        Питайся ими – и молчи...

    И.А.БАЛАШОВА (РОСТОВ-НА-ДОНУ):
    ...романтическое сознание Тютчева выражало уже ту крайность новой эстетики, которую еще умели не столько преодолевать, сколько избегать ранние романтики, искренне преданные религии и преодолевавшие кризисные настроения в откровенно религиозном переживании. То же видим, впрочем, и у раннего Тютчева. При своих сомнениях в свойствах личности поэт и в ранней лирике не изменял признанию божественной сути мира...

    Э.М.СВЕНЦИЦКАЯ (ДОНЕЦК):
    Тютчевское творчество можно представить как соединяющее звено между романтиками и модернистами в формировании мирообраза хаоса, его универсализации. Особенность этого формирования состояло в том, что Ф.Тютчев, исходя из хаоса окультуренного, приходит к созерцанию подлинного хаоса и останавливается на границе между бытием и небытием, бесстрастно глядя в обе бездны.

    А.В.ДОМАЩЕНКО (ДОНЕЦК):
    Уникальность поэзии Ф.И.Тютчева заключается в уникальной глубине укорененности в языке, вследствие чего его поэзия делает нас современниками тех, для кого уже Аристотель был потомком. Восходя к изначальным смыслам, которые живут в поэзии Ф.И.Тютчева, т.е. к истоку поэзии, мы приближаемся к пониманию сущности его творчества.

    Б.П.ИВАНЮК (ЕЛЕЦ):
    Изначальная бесприютность тютчевского слова объяснима «трансцендентальной бесприютностью» (Г.Лукач) романтического сознания. Перефразируя Л.Шестова, можно сказать, что есть литераторы, которые живут, чтобы писать, а есть литераторы, которые пишут, чтобы жить. Ф.Тютчев и, несомненно, М.Лермонтов принадлежат ко вторым. Эта жизненная неукорененность противоположна эпической встроенности в действительность с характерным для нее изначальным доверием к бытию, по отношению к которому жизненные события воспринимаются аксиологически вторичными. Эта жизненная неукорененность, которая нередко чревата для ее персонифицированного носителя жертвенным, трагическим исходом его существования, обусловливает духовную самодостаточность романтика, внутреннюю перспективу его индивидуального Я, явно избыточного в сравнении с жизненным ритуалом, с жанрами коллективного бытия.

    О.А.КРАВЧЕНКО (ДОНЕЦК):
    Тютчев осваивает такую сферу, которая превышает меру нашего представления не только о прекрасном и возвышенном, но и сущности поэтического. Уникальность Тютчева определяется космизмом его «поэтического мышления». Это сочетание может быть воспринято как лишенное смысла в силу противоречивости составляющих его понятий. Но речь здесь не о том, что Тютчев «рационализирует» поэтическую сферу и его стихи, как это сформулировал А.А.Кораблев, «лишь обращены к тайне, но не содержат ее в себе». Говоря о «поэтическом мышлении», мы имеем в виду некую поэтическую миссию, обретение поэтического статуса как внежизненной позиции. И в этой перспективе стихотворение – это следствие уже свершенного, это голос вечности, которою стал поэт.

    Ю.Б.ОРЛИЦКИЙ (МОСКВА):
    ...всякое появление стихотворной цитаты в составе прозаического текста с неизбежностью деформирует этот текст, придавая ему, с одной стороны, ярко выраженную эстетическую функцию, а с другой – прозиметризируя его и создавая, соответственно, на границе стиха и прозы контактные зоны, в которых особенно активно идет метризация прозаической части прозиметрума.

    К.Г.ИСУПОВ (САНКТ-ПЕТЕРБУРГ):
    - Мы сейчас смотрим на классику глазами Серебряного века. Вот те мифы о писателях, от Ломоносова до Чехова, до Блока, до Сологуба, которые существуют у нас в головах, - это все с подачи так называемой философской критики. В статье к юбилею журнала «Путь» Н.А.Бердяев писал: «Появился тип критики философской и даже импрессионистической, были открыты многие откровения о человеке Достоевского и Толстого». Вот сквозь эти очки мы смотрим на тех, кого философская критика вербовала в союзники, а она вербовала всю классику.

    Мы утратили эту традицию. Мы даже Гоголя не можем подать как поэта загробья, демонического Лермонтова, подлинного Грибоедова и прочая. Тютчева – как второго Пушкина – тем более. Как они его видели? Как трагического поэта, предчувственника трагических катастроф. А из нашего времени он смотрится как новооткрываемый классик. Его картина мира в деталях совпадает с трагическим историзмом, которым мы живем последние 30-40 лет, и нам это близко. Это написано как бы вчера.
    Все удивляются, почему Пушкин такой близкий, - потому что мы думаем на языке Пушкина. Он создал нашу языковую норму. Это не та липкая паутина, которая наползает на сознание Ионыча у Чехова (««Недурственно...» – вспомнил он, засыпая, и засмеялся»). Вот этот счастливый смех отчего? – его сознание уже изуродовано этим уродским языком уродской жизни.
    А Тютчев – это тот язык, на котором мы думаем, на котором мы пишем. Там, где в русской поэзии появляются некие натурфилософские интуиции – это тютчевские цитаты сплошь. Скажем, у Арсения Тарковского и даже у Бродского (хотя у него и другие источники есть). Он берет весь натурфилософский, и не только шеллингианский, век с собой и насыщает нас памятью о нашей национальной русской культурной традиции.

    Ю.Б.ОРЛИЦКИЙ (МОСКВА):
    - Я буду говорить только о своем ощущении. Мое ощущение таково, что наконец-то стало ясно, кто лучший из русских поэтов. У меня ощущение, что Пушкин, может быть, благодаря тому, что его так активно пиарят в России, постепенно стал уже не человеком, не поэтом, а неким брэндом. Его никто не читает, все любят заочно. А Тютчев как-то со временем все вырастает в масштабах.
    И еще одна крамольная мысль. Поэт, который работает на рынок... в этом есть все-таки что-то другое... «Полтаву» напечатал, гордость была: первый профессиональный литератор. А что значит быть профессиональным литератором? Чтобы они могли жить безбедно – прославлять свое начальство в произведениях.

    Говорят, есть два принципа: «ни дня без строчки» и «пишу только тогда, когда не могу не писать». Вот Тютчев, естественно, ко второму типу принадлежит. Поэтому у него ни строчки лишней нет.

    Б.П.ИВАНЮК (ЕЛЕЦ):
    - Для меня Тютчев в большем смысле является поэтом, нежели даже, простите, Пушкин. Это поэзия, которая держится сама по себе, напряжением собственных внутренних сил.

    И.А.БАЛАШОВА (РОСТОВ-НА-ДОНУ):
- Меня всегда занимал вопрос: как Тютчева соединить с его временем – временем раннего романтизма? Мы говорим: дисгармония, драматизм, отрешение и т.д. А тут вдруг я поняла: Тютчев представил идеальное романтиков в форме мысли, т.е. его мышление – это и есть идеальное состояние как выражение того самого идеала, к которому романтики ст ремились.
    Тютчев видится мне такой глобальной личностью, которая проецируется в е е бытийности – и в поэтическом бытии, и в жизненном, осуществляя взаимосвязь поэзии и жизни, как ее понимали романтики: пиши, как живешь; живи, как пишешь. Я думаю, что эта личность проецируется на гетевского Фауста...

    Р.В.МНЫХ (ДРОГОБЫЧ):
- Для человека моей позиции – Западной Украины – важен аспект имперского мышления Тютчева, который видел все славянские народы объединенными под крышей российского самодержавия, даже несмотря на то, что они в религиозном отношении (скажем, как поляки) не могли влиться в русло православия, и в этом смысле, особенно в ситуации сегодняшней объединенной Европы и, некоторым образом, России, старающейся интегрировать вокруг себя близлежащие области, это видится если не перспективно и если не актуально, то дающим повод к определенным размышлениям.

    Что касается собственно поэзии Тютчева, у меня сложилось впечатление, что он оказался абсолютно амбивалентным: у него постоянный переход из одного состояния в другое, постоянная метаморфоза из хаоса в космос, из космоса в хаос, из «дня» в «ночь», из «ночи» в «день», и в этой его мировоззренческой неустойчивости, может быть, и отразился его жизненный принцип – разорванность между Европой и Россией.

    С.В.МЕДОВНИКОВ (ДОНЕЦК):
    - Мне Тютчев представляется последним великим русским поэтом. Он мыслил настолько широко и глобально, что в этом он подобен Гете. Он поэт отдельных острых выпадов, острых схватываний, но в этих мгновенных прозрениях он велик и несравним со всеми последующими поэтами.
    Это человек, который мне видится где-то посредине между античностью и нашим временем.
    Парадокс в том, что он интересовался малейшими политическими новостями. Последними его словами были: «А что сегодня в газетах писали о Сербии?»
    И еще один парадокс заключается в том, что он был салонный острослов, и, говорят, разговорщиком он был еще более великолепным, чем поэт... Но – остались его стихи.
    Он был человеком минуты, человеком мгновенного озарения, но остался для вечности.

    В.В.ФЕДОРОВ (ДОНЕЦК):
    - Тютчев формулирует такие вопросы, на которые мы не нашли ответа, но в которых мы теперь не видим вопроса. Вот вопросность этих вопросов он очень хорошо проясняет и, вместе с тем, проясняет и наш неответ на эти вопросы.

    М.М.ГИРШМАН (ДОНЕЦК):
    - Можно утверждать, что Тютчев одним из первых выявил глубинную трагичность человеческого бытия, не связанную ни с какими конкретными историческими реалиями или, во всяком случае, их превосходящую. Именно некоторое фундаментальное противоречие в человеческом призвании и человеческой способности все видеть, все понимать, все чувствовать и невозможности изменить бытие и каким-то образом гармонизировать его противоречия, а наоборот, постоянно чувствовать и остро переживать эти противоречия в самом себе, не видя и не представляя какого-то сколько-нибудь реального, действенного их разрешения. И в свете этих противоречий возникает полная бесперспективность для человека, поскольку осуществление идеальной гармонии оказывается связанным с полным разрушением человеческой жизни в тех формах, в каких она осуществляется.

    И в этих условиях неожиданно этому противоречит потрясающее совершенство тютчевских стихотворений. Он говорит: «нет в творении Творца», а сам предстает как творец, который в своем творении осуществляет то, что, с точки зрения его же собственных произведений, кажется совершенно невозможным, но в его произведениях становится несомненным. И в этом отношении Тютчев сегодня освещает и реальную трагичность, и какие-то перспективы ее если не разрешения, то, по крайней мере, преодоления и перехода в какое-то новое состояние, и в этом смысле эти перспективы освещаются Тютчевым, может быть, наиболее глубоко, даже при всей своей неопределенности, и поэтому, мне кажется, Тютчев оказался столь необходимым в кризисе начала ХХ века. Так вот, ситуация конца уже не только очередного века, но конца тысячелетия, по-моему, еще более обостряет потребность в Тютчеве и необходимость его изучения.