«Посылаю к вам «Жену Лотову». Она не доведена до конца. Но кто дождётся конца в приснотекущем источнике? Полюбомудрствуем ещё, о други мои, над сим болваном. Рука ощупывает камень, а сердце наше памятью вечною обоняет смирну нетления. Для чего не размыслишь, что плоть и кровь не царствие небесное, не покой и сладость, но мертвый сей болван, сень и привидение. Пускай бы каждый художник свое дело знал. Иное сад разводить, иное краски тереть, иное разуметь рисунок, иное дело вылепить тело, иное дело вдохнуть в душу веселье сердца. Прощай, сланый столпе! Оставайся немым, кумире! Чтись от подобных!»

Григорий Сковорода.

Мы из глины, – сказали мне губы кувшина, – все, что живо сейчас, завтра – пепел и глина.

Омар Хайям

…И не следует спрашивать, есть ли душа и тело нечто единое, как не следует это спрашивать ни относительно воска и отпечатка на нем, ни вообще относительно любой материи и того, материя чего она есть.

Аристотель. «О душе».

    Акт I. Сцена I. Пещера в горах с видом на небо.

    Раздвинувшийся со скрипом занавес приглашает наконец зрителей в мрачное подобие склепа, стены которого испещрены узорами мимикрирующих под седую древность обитателей, среди которых бросается в глаза декоративный череп, украшающий спину бражника «Мёртвая голова» или Acherontia atropos, имя, в котором сливается воедино река в царстве мертвых и парка, прерывающая нить жизни. Мы будем называть этого героя не так громоздко: Бражник. В центре пещеры на возвышении – саркофаг, напоминающий игрушечный самолет своими зародышными крылышками, хвостом и чем-то средним между пропеллером и усиками метелика. Очевидно, что этот, испещренный какими-то символами, гроб на колесах есть не что иное, как куколка уже готовой пробудиться красавицы Поликсены.

А вот с первыми лучами солнца появляется и Подалирий или Парусник: разрубив мечом паутину, закрывавшую вход в пещеру, он совершает грациозный круг над избранным саркофагом и, сдвинув уже запотевшее слегка от дыхания стекло кабины, склоняется над бесчувственной еще Поликсеной. Осторожно извлекает он невесомое, напоминающ ее летчика-космонавта в скафандре, тело и проносит его в поддержке над головой к свету, где сн имает прозрачный шлем и целует возлюбленную в глаза и уста. Ее еще не вполне оформившееся тело едва держится на побегоподобных конечностях после того, как Подалирий помог освободиться красавице от тесноватого уже комбинезона, и восковая, анемичная Поликсена осталась в одних парашютных ремнях с рюкзаком за спиной. Но вот, наконец, наша Чио-чио-сан шевелит усиками и взгляд ее огромных глаз становится осмысленным, а вся она прямо на глазах наливается соками жизни, и рюкзак у нее за спиною раскрывается в пышный бутон лучезарных крыльев.

    Моим половым воспитанием в школьные годы занималась почти исключительно тетя Галя, описание честнот которой потребовало бы немало места, если бы не счастливая возможность пригласить читателя полюбоваться в любой удобный ему день на известную теледиву, по образу и подобию которой выпечены – я бы сказал – як паляниця, все субститутки України-неньки. «Во поле хлеба – чуточку неба» – це про її волошкові очі вигадав, мабуть, поет. Родина! – вдыхала повними захоплення грудьми першотравневе оточення тетя Галя, и незримый хор Пятницкого из салона ее «Москвича» подхватывал припев, пробуждающий весь наш Первомай. Тетя Галя приезжала к нам на хутор из сияющей рубиновыми звездами столицы вовсе не бабочек ловить, – уже на следующий день по приезде она спешила принять солнечную ванну, раскинувшись на баштані, як велетенська дыня, и медитировала по поводу предстоящего курса арбиотерапии. Пользовал же ее уже не первый сезон от каких-то «на рэдкость» неизлечимых внутренних заболеваний бесстрашный юннат-энтомолог, ваш и вашей тети покорный слуга. Я был настолько добросовестно преисполнен ответственностью своей целительской миссии, что видел перед собою не жовтоволосу и блакитнооку Дульцинею, способную, казалось, заключить в объятия даже белое облако у себя над головой, а требующую методичного изучения рельефную карту местности, посреди которой, как редкая («на рэдкость») экзотическая птица, сияли пионерским галстуком безразмерные трусы. Арбиотерапию, если кому интересно, не следует искать в справочниках по сексопатологии, это всего только пчелоужаление по определенной схеме в отмеченные соком молочая точки, большей частью легкодоступные. Для Купидона, символом которого, кстати, является пчела, я был, конечно же, переросток, впрочем, в мои обязанности входило не только отлавливать пчел листком подорожника и производить инъекции пчелиного яда, но и вести дневник наблюдений, историю болезни, отмечая количество уколов, доходивших за две недели до сотни; а также контролировать состояние сознания страждущей пациентки с целью предупреждения окончательной потери оного посредством флакона с нашатырным спиртом. Я говорил: «Увага!», на что тетя Галя откликалась неизменно выражением: «Бля – буду – бджоли!», то есть выражением полного удовлетворения. Майже у непритомному стані занурювала моя тітка свои распухшие от укусов титьки в студену копанку, отпуская, наконец, на ставок и меня. В то время я настойчиво, хоть и безуспешно, пытался заарканить шелковой петлей журавля, бродившего в задумчивости гоголем на том берегу. Эту двумерную, словно вырезанную лобзиком из фанеры, птицу я не ассоциировал с великим писателем, родившимся в соседнем селе, до тех пор, пока не прочел тете Гале, купающейся в своих солнечных ваннах, «Майскую ночь, или утопленницу». Собственно «Утопленница» (V) заканчивалась так: «Белая ручка протянулась, лицо ее как-то чудно засветилось и засияло… С непостижимым трепетом и томительным биением сердца схватил он записку и… проснулся».
    – За что – за что он схватил?! – переспросила тетя Галя и, выхватив у меня книгу, расхохоталась гомером на весь Первомай, что было не только непонятно, но и весьма ужасно, так как на ней была при этом какая-то фруктово-навозная маска. Те несколько дней, в течение которых до меня упорно не доходила причина ее смеха, я был особенно настойчив в своих попытках поймать гоголя. И Гоголь подкинул мне, наконец, ключевое слово, и «всё чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть» (Ин. 1-1), то есть я хочу сказать, что в начале Бог сотворил Гоголя, это и зафиксировано в «Легенде о Тивериадском море»: Спускается Бог на море и что же видит? – Гоголь! Ни Адама, ни Евы еще нет на свете, света самого еще нет, а Гоголь уже есть! Откуда? Бог, конечно, вспомнил, что он этого Черного Гоголя сотворил из собственной тени, когда был Белым Гоголем. Bucephala clangula - латинское название гоголя - означает «гогочущий конь Александра Македонского».

    Акт I. Сцена 2. Там же.

    Как только ликующая пара покинула склеп, чтобы праздновать весну и возвращение жизни, от стены отделился, как тяжелая бархатная штора, Бражник по прозвищу «Мертвая голова». Похоже, он затянул с пробуждением намеренно, потому что бражникам покровительствует ночь. Вот он поднимает с земли покинутую оболочку Поликсены, разглаживает ее, жадно вдыхая ароматы, пропитавшие этот хитиновый комбинезон и, надув его через горловину, исполняет с этой безголовой куколкой танец неразделенной любви. Куколка, однако, сдувается, и Бражник все отчетливее слышит запах соперника, которого теперь ему не трудно будет отыскать и на другом берегу озера и даже за Большим Лесом. С наступлением сумерек Бражник вылетает из склепа, проносясь над озером как бесшумный истребитель. Фонарь в его руке отражается в озере огненной змеей, в другой руке его копье, воистину это ангел смерти.

    Федосий Иванович Багмет, мой дед по матери,
после взятия Берлина воевал еще в Праге и
потому вернулся на родину с запозданием.
Его возвращение – лучше позже – было
ознаменовано и демобилизацией кое-какой мебели,
врятованої від німця первомайцами. Правда,
обставлять этой обстановкой было нечего: от хаты,
где была комендатура, осталась одна только печь с
обгоревшим бовдуром, на которой, как ласточка в

гнезде, кое-как прилепившись к грубе, перезимовала Лукія Костянтинівна, – як би не вміла дрижати, то замерзла б, – жартувала моя бабка. Тем не менее из семейных реликвий, не смотря ни на что, сохранились царские настенные часы с потусторонним, приводящим в благоговение меня и сегодня боем. С этим черным гробиком за спиною, хрипло огрызающимся пружиной на каждом шагу, Л.К. эвакуировалась от одних немцев к другим, на Поволжье, с ним же в 44 году вернулась на пепелище. Жалобный мотив «враги сожгли родную хату» передался, должно быть, мне по наследству вместе с часами. Новую хату Ф.И. будував із саману, из которого, предполагают, возводилась даже Вавилонская башня, н е говоря уже о более достоверных пирамидах, которые возвел Рамзес II рядом с городом имени себя самое, тоже саманным, что и вошло в ветхую историю как «египетский труд».

    Если фотоаппарат устроен по примеру черепной коробки, в которую проецируются перевернутые хрусталиком картинки сиюминутной жизни, то воспоминания можно уподобить волшебному фонарю, в свете которого Райка мне представляется как раек с двумя застекленными дырками для разглядывания позорных картинок. Поскольку скрыня эта по халатности родителей была установлена прямо у меня в комнате, то естественно, что я, как заправский лунатик, повадился осваивать мирно почивающую целину светлыми зимними ночами. Задним умом я понимаю, конечно, что тут не обошлось без попустительства, если не сказать провокации, самой Райки, то храпящей, как Большая Медведица, подмявшая Млечный путь, то принимающей совершенно несовместимые со сном позы. Помнится, в учебнике географии была такая средневековая гравюра, на которой странник, добравшийся до края света, просовывает голову за небесный свод и очарованно озирается, пытаясь дотянуться как бы до ближайшей звезды. Примерно так рисует мне память и самого себя, нырнувшего отважно с головою под голубое Райкино (Рай+кино) одеяло и освещающего самоде льным фонариком тернистый путь сами знаете, куда.
    Звездное небо над головой волн овало меня, на ту поруо менее, чем пре-Красное, Среди-земное море, раскинувшееся под ним: море волнуется – раз, море волнуется – два, море волнуется – три, – больше минуты я не выдерживал, в этом хмельном безвоздушном пространстве и в полуобмороке выныривал за глотком воздуха. Все эти морские ассоциации, впрочем, были подсказаны скорее всего моими

искушенными в водолазании дворовыми дружбанами, которые неизменно изображали искомую геометрическую фигуру в виде утопающей в разбушевавшихся волнах лодки («Дай парусу полную волю, сама же я сяду к рулю»). Зато уподобление женского тела идиллическому ландшафту я считал исключительно своим (Фрейда тогда еще в помине не было) географическим открытием. Знаете ли вы, пацаны, украинскую ночь? – Нет (цвирк сквозь зубы), вы не знаете украинской ночи! Вглядитесь в нее (См. Также Д.П. №3). Я совершал отважные восхождения на остроконечные вершины и спуски в темные, бездонные пещеры; карабкался по долинам и по взгорьям и барахтался в барханах в поисках оазиса. О!азис! – я припадал к твоему источнику пересохшими от жажды губами. Источник – древнейшее тайное имя интересующего нас и сегодня предмета, источниками по которому может послужить и библейский «запечатанный источник», и наша рідна криниченька, даром, что она совсем еще нимфетка в сравнении с седой мандорлой или древнеиндийским источником йони. Но даже когда я вызубрил в курсе источниковедения приличные слова для обозначения исследуемого неприличного предмета, то все равно «влагалище» я производил по детской этимологии от влаги, от нее же я производил по старой памяти и влагину. Кроме того вся эта мокротеча не могла не ассоциироваться у меня с первомайской усадьбой, расположенной в балке и потому попахивающей в низах зіпрілою мразницею. На фоне гладкого полтавского пейзажа этот буйно-зеленый куст торчал явно не в ту степь и представлялся с высоты птичьего полета точно таким же гнездом райской птицы, какое я обнаружил под небосводом райкиного одеяла. Услужливое воображение рисовало мне даже ненасытного птенца с отверстым красным клювом, пока однажды весною вместо этого, уже заметно подросшего и оперившегося кукушонка я не обнаружил вдруг ухмылку плоховыбритого алкаша, от которого несло и самогоном, и тройным одеколоном, и горелыми волосами. Враги сожгли родную хату! И это в то время, когда, мне казалось, что рай – оно, что я успешно сдал уже все экзамены по источнико-при-родо-к-рае-ведению. Все это оказались кошки-мышки, сбежавшие в окошки и подмышки, остались одни гадости під піхвою и градусник під пахвою, пиф-паф и ой-ё-ё-ей... Прощай, любовь! И все же много лет спустя, в лунную рождественскую ночь, скользя по заснеженному полю в санях, предоставленных ничем не понукаемому коню, я вспомнил почему-то именно Райку. Похоже, что именно «через ту бандуру бандуристом став».

    Акт II. Сцена 3. Вечер на Тивериадском озере.

    Как труден путь этой хищной красавицы к пику своей формы. Стрекоза! Долгие годы отбывает она заключение под водой в качестве нимфы, пока в один прекрасный день, покинув и охоту, и поклонников, этих водяных стрекозерогов, она устремляется безудержно на сушу. Тесный эпидермис уже трещит по всем швам, но вместо ног у нимфы все еще плавники, а в плавниках этих все еще жабры. Тут без помощи верных нимфодружек не обойтись: разгребая ряску, они толкают к берегу лодку, в которой возлегает созревшая к метаморфозу нимфа. Она сняла уже свою хищную маску с крючьями для подводной охоты, но хвост с трепещущими жаберными щелями пока еще держит в воде, захлебываясь с непривычки первыми глотками воздуха. С восхищением любуются молодые лютки и стрелки-девушки, как, грациозно виляя крутыми бедрами, нимфа стаскивает, наконец, как штаны в облипочку, отслуживший свое русалий хвост, обнажая бледные ноги и остатки трахейных жабер между ними.

Однако на берег нимфа выползает пока еще на четвереньках, и в высокой траве заметны только ее вырвавшиеся из хитинового плена ягодицы. Этой новоявленной дриаде нужно еще до наступления темноты подыскать себе подходящее дерево и добраться за ночь до самой верхушки, чтобы с первыми лучами солнца распустить, наконец, прозрачные крылья, сжатые до поры в наспинном баллоне для подводного плавания. Пока же она беспомощна и доверчива, отчего в любую минуту может стать легкой добычей безнравственных в отношении целомудрия рогачей, усачей и других козлоногих сатиров. Ее толстая коса, сплетенная из буйно растущих и тут же твердеющих волос, образует новый хитиновый хвост. Теперь она – венец творения в сравнении с которым вертолет – просто дешевый вентилятор, теперь она грозный Дозорщик Император, теперь подходи, кому жизнь не дорога!

    К тому времени, как не стало Пана, хата наша пустовала уже не первый год, ибо схоронили и Федосия Ивановича, а Лукія Костянтинівна перебралась к нам в город. Райка же, скоропостижно вышедшая замуж за тракториста, проживала, как и положено, в райцентре. Оставалось только вывезти несколько пудов воску – всё, что осталось от дедовой пасеки – и прощай, Первомай! Панские глечики разошлись еще до того, как я попал на сороковины, теперь на очереди были панянки, которых на местной ярмарке невест разбирали едва ли не быстрее, чем те кончали школу. Ряженые, не переодеваясь, переходили с одной свадьбы на другую.
    – А ты, Григорович, чом не візьмеш нашу Розу, – шутя сватала свою засоромлену сестру Райка, – бо, дивись, «візьмуть її люди – твоя не буде».
    Про эту Розу, казалось, и была придумана поговорка: «Котилася – розбилася мальована тарілка, а в нашого гончара дзиндзивер, а не дівка». Всю жизнь думал, что это какая-то птичка из хлебниковского стихотворения, оказалось, что дзиндзивер это мальва или рожа, то есть роза или троянда, если угодно. К Розе этой – не секрет – я был в детстве весьма неравнодушен.
    «Красотка Роза» замыкала первую триаду панянок, вторая же была представлена Верой-Надеждой-Любовью в обратном порядке, кроме того, последней, кажется, родилась еще и Дуня. Почти все они проходили через кирпичный завод, расположенный в соседнем совхозе, где Пан обжигал свою продукцию, когда не хватало дров для собственной печи. Панских детей на заводе называли «вредителями» за то, что они украшали своими иероглифами сырые кирпичи. Пан тоже норовил вместе с макитрами обжечь свои огидливі химеричні фігури, которые разваливались на куски прямо в печи. Тем не менее, гончар упорно возобновлял эксперименты каждой весной, когда свежезамешанная глина превращала его двор в арену для пан-первомайских олимпийских игр, завершающихся тем, что обильно вымазанные в красной глине дети «выставлялись», то есть принимали картинные позы, являя собою образцы возможных, как мы теперь сказали бы, садово-парковых скульптур. Тоді вже геть-чисто всі, усенька родина, кохалася в глині!
    Беспокойный дух Пана ощущался и на поминках, хотя теперь для него вся эта керамика была, наверное, уже не актуальна. Как пояснила мне на ша престарелая девушка Гулька на этих

скорбных посиделках, душа его уже прошла к тому времени воздушную таможню (мытарства) и совершила девятидневную ознакомительную экскурсию по раю. На преисподнюю же в виду ее обширности выделялось целых 30 дней, по истечении которых, то есть на 40 день, определялось, наконец, приличное по делам человека в земной жизни, содержание. Дела известные: жив-був пан, дрібних дітей годував, пішов за водою і пропав там з головою. Пошепки оповідали про гончаров, засыпанных глиной, но откопавшихся спустя пару дней; о том, как они вельми замакитрені являлись на собственные поминки, а жены, как правило, отказывались признать их. Райка, сидевшая напротив, то и дело пополняла стакан своего довженковского («Земля») тракториста, а два ее купидона растворились в толпе им подобных, невинно веселящихся внуков. К вечеру кто-то из пацанов на выгоне громко запел под гитару девчачим голосом заводской романс: «А полюбил меня кирпичник молодой и положил меня на глину головой». Прощаясь с усадьбой, я заглядывал в сараи, где ржавели старинные орудия труда, и прикидывал, как философ Фома, у какой бы ведьмы переночевать. Но повсюду доносился многократно повторяемый припев: «А разорвись моя пепина пополам, больше ни хуя кирпичнику не дам…». Напрасно Фома переживал: его панночка, еще до встречи в сарае была уже не первый день покойница, в которую вселился, как в глечик, обычный суккуб, желающий пополнить свой банк спермы, чтобы потом в качестве инкуба овладеть другой панночкой. Вот эту-то суккубу и выколотил своим дрючком Фома из прекрасной покойницы. Быть может, размышления о суккубе были навеяны всего лишь попавшимся на глаза непременным атрибутом всякого сарая – велосипедным седлом с отполированной до черного блеска кожей, так, что ее не берет уже и плесень, с оттисками ржавых пружин, напоминающих вздувшиеся вены на морде какого-то выпавшего из цепи эволюции ездового животного. Сам велосипед не есть ли бессознательная попытка реконструкции по остову кентавра, от шкуры которого осталась только эта вот кожаная прокладка с тремя газовыделительными умилительными дырочками да стилизованная под скрыню мошонка для хранения универсального ключа (к генетическому коду кентавра?). Для езды на велосипеде используется, наверное, тот же раздел генетической памяти, метакод, который дает нам уроки плаванья, танца и полового сношения, ибо несомненно, что велосипед существовал задолго до его изобретения, как существовала Америка до ее открытия. Velox – означает не только «быстрые ноги», но и стремительный ум, полет на всех парусах и покорность судьбе. В то же время велик - это веник, то есть модернизированное никелированное, густо смазанное летательным солидолом помело, к нему не случайно привинчен знак ласточки, которая, как известно, есть и весна и нечистая, и Афродита и смерть. Стоит посмотреть как грациозно делает ласточку при посадке на «веломашину» Райка или любая ее сестра, и сразу станет ясно, на какую прогулку она собралась. Проти ночі.

«Пойду и я, добрый молодец, посмотрю в чистое поле в западную сторону под сыру-матерую землю, и паду я своею буйною головою о землю сыру-матерую, поклонюсь и помолюсь самому сатане: гой еси ты, государь сатана! Пошли ко мне на помощь рабу своему часть бесов и дьяволов… с огнями горящими и с пламенем палящим и с ключами кипучими, и чтоб они шли к рабице-девице и зажигали б они по моему молодецкому слову ее душу и тело и буйную голову, ум и слух и ясные очи… чтоб она раба от всего телесного пламени не могла бы на меня

доброго молодца и на мое белое лицо наглядеться и насмотреться, и не могла бы она насытиться своею черною пиздою моего белого хуя, и не могла бы она без меня ни жить – ни быть, ни есть – ни пить, как белая рыба без воды, мертвое тело без души, младенец без матери, и сохла бы она по мне своим белым телом, как сохнет трава от великого жару и от красного солнышка и от буйного ветра»

    Акт III. Сцена 1. Безмятежная, упоительная ночь, лесная поляна.

    Бесшумная игра пятен лунного света на поляне, гипнотизирующая все живое и неживое. То там, то тут слышны только вздохи, которыми провожают ушедший день уставшие обитатели леса. Никто из них не знает наверное, проснется ли завтра или это все: finita la commedia. Должно быть, все же какой-то Главный Режиссер это знает?!.. Аккуратно сложив трепетные крылья, спит под флюоресцирующим кустом сирени наша «возлюбленная пара». Свадебную ночь они – существа дневные – проводят целомудренно, хотя их объятия так тесны, что с высоты может показаться, будто это одна особь с разномастными крыльями. Что это сверкает там, над верхушками деревьев? Похоже, над поляной кружит с недобрыми намерениями Бражник. Глаза его различают в темноте не только блики от очков близорукого Парусника, но даже золотенькое колечко на тонкой руке Поликсены. – Кавалер… – пренебрежительно оценивает свою жертву Бражник, и, повесив походный фонарь на сухой сучок, вдруг стремительно пикирует на поляну, выставив свое острое, как булавка энтомолога, копье. «Копьем тебя добуду, Поликсена, мечта живая Мертвой головы». С отвратительным хрустом вонзает свое оружие Бражник в грудь спящего Подалирия и, подняв его как победное знамя над своей мертвой головой, уносит в темноту. Пока крылья Парусника еще трепещут в предсмертной судороге, Бражник пригвождает его с налету к сухому дереву. Все происходит так быстро, что Поликсена даже не успевает толком проснуться, когда Бражник занимает еще не остывшее место ее жениха – ночной охотник нагло осуществляет право первой ночи и Поликсена спросонья ласкает убийцу, принимая его за возлюбленного, при этом ее руки обнимают светящуюся в темноте татуировку с черепом на мохнатой спине. Но вот, наконец, дремлющий лес оглашается душераздирающим криком очнувшейся красавицы и Бражник принужден, скомкав подвенечную фату, заткнуть невесте рот. Теперь, лежа навзничь, она замечает и фонарь с догорающим как будто огоньком, а под ним и Подалирия, который в бреду призывает на помощь отца своего Махаона: Отец, зачем же ты оставил меня!? Только потерянные в траве очки спасают умирающего Подалирия от леденящего кровь зрелища надругательства над невинностью. После очередного пароксизма похоти Бражника Поликсена пытается вырваться, и в порыве рвет в клочья свое подвенечное убранство о колючие сучья, и, хотя ей удается взлететь, но она не успевает приблизиться к Подалирию, так как Бражник, воспользовавшись мечом своей жертвы, подру бает несчастной золототканные крылья и, подхватив беспомощное созданье, возвращает его на окровавленное ложе…
    Что за художник нарисовал этот сладострастный узор на крыльях? Кто наделил этот летающий цветок таким волнующим ароматом? Кто вообще Главный Режиссер этого

кровавого спектакля? Молчит дремучий лес. Не дает ответа. Хмурятся жестокие небеса, но не видно в просветах карающей десницы, потому что все это только Игра Природы и никакая Красота никогда не спасет мир. Да и стоит ли спасать этот мир, в котором есть место только для тех, у кого наготове смертоносное жало или удушающие клешни, чья плоть закована в непроницаемую броню или покрыта ядовитыми волосами. «Мысль некогда была простым цветком», – сказал поэт, но разве позавидуешь сегодня тем, кто, спасаясь, прячась, мимикрируя, из поколения в поколение, сам не ведает теперь, что он, «зелененький такой» листок или мотылек? И как ему теперь среди опавших листьев найти подругу? Воистину в этом кровожадном мире «отрадней камнем быть».

II

    Конечно, тело, существующее в действительности, могло бы возникнуть из тела, существующего в возможности, но если тело, существующее в возможности, не предшествует в виде какого-нибудь другого тела в действительности, то должна существовать обособленная пустота.

Аристотель.«О небе».

    Все, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости.

Эккл. 9-10.

    «Нынче хочу рассказать про тела, превращенные в формы новые, – так начинает свои «Метаморфозы» Овидий, – <…> так размягчается воск, под пальцем большим принимает разные формы, тогда он становится годным для дела». С тех пор как Творец (Effector) вылепил из глины на свою голову человека, и люди стали как боги, человек приступил, в свою очередь, к ваянию богов, стал fictor, то есть ваятель богов из глины и воска (Homo fictor est deorum). Более того: подражая своему Effector’у, fictor сей возомнил себя еще и animator’ом, то есть «дающим жизнь» и до сих пор не прекращает попыток одушевления статуй – statuas animatas. Тем, кому не случилось побывать в музее восковых фигур, памятно хотя бы восковое яблоко из школьного набора наглядных пособий с непременными отпечатками зубов – удержаться нет сил! – какой-нибудь несовершеннолетней Евы. Библейской Еве, кстати, как раз не довелось побывать непослушной девочкой, что она и не замедлила наверстать своим яблочным грехопадением. Восковое яблоко, фигура или свеча, по сути, есть возделанный в эфирном теле райский сад, его цветоморфоза, его сверхъестественный плод. Достаточно было растопить в мастерской компакт-диск потемневшего от времени воска, чтобы высвободить ервомайские флюиды и «живыекартины» «босоногого детства».

Это восковое наследство позволило мне, не размениваясь на мелочи, сразу же приступить к ваянию в натуральную величину. На циркуле ваятеля измерение это обозначено золотым нулем, ибо только в этой точке искусство и натура соотносятся один к одному; все же плюс-минус-остальное – всего лишь «чистое искусство». Поскольку «вечные вещи из воска не слепишь», то ваятель использовал его для создания этой самой «обособленной» пустоты, заполняемой «вечными» медью, серебром, золотом, глиной. Что не помешало Аристотелю подвергать сомнению саму возможность существования этой «обособленной пустоты»: «Утверждающие существование пустоты называют ее местом, так как пустота, если бы она существовала, была бы местом, лишенным тела <…> Подобно тому, как сосуд есть переносимое место, так и место есть непереносимый сосуд». Современные, более-менее «переносимые» садово-парковые фигуры, полученные таким «алхимическим» путем, нашли применение в кино, в фото под названием «пустушки», потому что, будучи порождением пустоты и простоты, они являются продуктом эволюции манекена (человека), то есть чрезвычайно легки на подъем и вообще во многих смыслах легкомысленны. Можно сказать, пожалуй, что сам буколический пейзаж порождает пейзанок с такой же обязательностью, с какой крестьянский огород – желтобрюхую тыкву; или без(воз)душное пространство – пустушек, художник при которых своего рода пастух.

Неодушевленность этих объектов является непременным условием для иных, «несовместимых с жизнью» постановок, что выгодно отличает пустушек от традиционных восковых фигур и одушевленных моделей, гораздо менее устойчивых к атмосферным воздействиям и солнечной радиации. Таким образом, восстанавливается забытая сакральность в этой садово-парковой наготе, которая выражает доисторическое небрежение «высокой модой» современного мира, презрение к красоте Афродиты профанической (см. Тициан), облаченной в изысканное

произведение этой моды, кутюрье которой выступает вольным или невольным профанатором «одежд золотого века». Во избежание противоречий нелишне напомнить о том, что псевдоглубокомысленное изречение о натуре, которая якобы боится пустоты, возникло как наивная попытка философского обоснования действия вакуумного насоса. Хотя нельзя, конечно, отметать того, что существует некий ужас пустоты (Horror vacui), который охватывал периодически древнеримскую vacua – одинокую женщину, но в то же время этим именем Vacuna называлась и светлая богиня праздности, свободы и отдохновения от сельских трудов. Она олицетворяла наивысшую ценность цивилизации – досуг! Наше бабье лето – только смутный отголосок этих Вакуналий. (NB. Не путать с вакханалиями.) Animae vacuum – и означает как раз «неодушевленная пустушка», а gladius vagina vacuus – напротив не означает этого, ибо означает «меч из ножен извлеченный» или (vacuus) – обнаженный, что в общем-то не имеет прямого отношения к нашей теме.
    Из этого всего вовсе не следует, что известный способ существования белковых тел, именуемый жизнью, противопоставляется здесь неким попыткам фотоанима ции пустотелых керамических лялечек, полученных выплавлением восковой модели. В скобках замечу, что «вакуум», образованный у траченной восковой моделью, может быть действительно использован как «непереносимый сосуд» для электролита, в котором гальванопластически может быть восстановлена медная (!) пустушка, вес которой и в этом случае будет вполне соотносим с «биомассой» модели. Вообще: пустушка есть такой же полноценный «континуум», как тело, в котором 265триллионов клеток, 260 пар мышц, около 200 костей и anima (1 шт.), «поэтому не во всяком теле следует искать верх и низ, право и лево, перед и тыл, а только в тех, которые содержат причину своего движения в самих себе и одушевлены» (Аристотель «О небе»). Все это, впрочем, было более актуально именно во времена Аристотеля и Древнего Рима, когда статуй было, кажется, гораздо больше, чем людей, и человек рисковал заблудиться среди них, как в сосновом лесу.

    Акт III. Сцена 2. Все то же: Лес. Ночь. Фонарь…

    Безысходный лейтмотив из квартета «Девушка и Смерть» Ф.Шуберта а так же мечущиеся по поляне тени заставляют думать, что Бражник Мертвая Голова все еще не до конца удовлетворил позывы своей неуемной похоти. Об этом говорят и последние судорожные взмахи крыльями, производимые агонизирующим Парусником, отчего фонарь, едва державшийся на сучке дерева, опрокидывается и поджигает сухие ветки. Вспыхнувший внезапно огонь охватывает не только все дерево, но и поникшие крылья Подалирия, от которых остаются одни только прожилки, да и те сгорают вскоре с треском и дымом, как сырые ветки. В клубах дыма кажется, что, отделившись от обуглившегося тела, вместе с искрами поднимается к верхушкам деревьев и некая эфемерида, горестно наблюдающая теперь с высоты Поликсену, лежащую без чувств на поляне. Ослепленный Бражник силится отвести от неистового пламени взгляд и остервенело мечется из стороны в сторону, как готовая взорваться петарда, пока огонь не обжигает и его бархатистые крылья. Очнувшаяся Поликсена успевает различить в клубах ядовитого дыма только меч своего возлюбленного (glaudius vagina vacuus) и то, как – о, месть! отрадная картина – как, напоровшись на собственное копье, торчавшее в дереве, корчится охваченный синим пламенем Бражник, – «но есть и божий суд, наперсники разврата!» – как раздувается безобразный желчный пузырь и ненавистная Мертвая Голова лопается, наконец, разбрызгав по поляне свое мерзкое содержимое, багровеющее в лучах восходящего солнца.

    Как ни расписывай непревзойденные достоинства пустушек, но лучше бы, конечно, хоть один раз увидеть. Тут мне давно уже следовало представить читателю Настю, которой как фотомодели

я обязан некоторыми своими шедеврами (см. Д.П. №3). Надо ли уточнять, что мое к этой надменной красавице отеческое чувство не было никогда запятнано пресловутыми кровосмесительными мотивами, а в отношении ответных чувств моей, с позволения сказать, внебрачной дочери и говорить нечего – тут следует констатировать некоторую даже хладнокровность, свойственную, впрочем, всем избалованным фотомоделям. Гораздо важнее, что Настёк – настоящий профессионал, вот кто воистину прошел и огонь и воду и медные трубы: сколько раз многострадальная самоотверженная фотоаматорка то падала с дерева, то тонула, то обжигалась до «румяной корочки» у костра, то проваливалась с головою в сугробы, пока, наконец, и вовсе не пропала в лесу без вести. И это, согласитесь, довольно странно, так как обычно в таких случаях пропадает герой («Заря прогнала тьму ночную: монаха не нашли нигде, и только бороду седую мальчишки видели в воде»), а тут сгинула сама Лорелея, так сказать, «и всё в глубокой тишине…» и

без надежды на воскресение (anastasis). Нарицательная Настя в нашем фольклоре является молодшою вередливою сестрою нарицательной Гали: «Нате ж вам і мій глечик, щоб і я Настя була», – в этом вся Настя, ибо она сама не знает, о чем говорит (казала Настя – як вдасться), что уж тут говорить про мою Настю, которая вообще была глухонемая экспериментальная модель, изготовленная по восковому подобию всех вместе взятых панских красавиц из – попробуйте языком – зубопротезной пластмассы марки Н-АСТ-Т и давшей, как читатель, надеюсь, догадался, имя нашей героине. Именно

это технологическое преимущество предопределило выбор Насти, когда я открыл, наконец, небольшое лесное озерцо, многочасового купания в котором не боялась только ее пластическая масса. Однако напрасно мы целый день дожидались с Настею погоды, управление которой на небесах, как известно, передоверено дьяволу. Вместо ожидаемого «последнего луча» к вечеру вдруг припустил такой дождь, что я вынужден был позорно драпануть с места съемок, бросив на произвол судьбы свою супермодель под водой среди змееподобных купав и расплодившихся карасей. Когда же с первыми лучами солнца я вновь явился на озеро, то не обнаружил не только русалки, но и самого озера, выпущенного через разрытую неведомым трактористом греблю. Надо полагать, что вместе с карасями леший этот прихватил и русалку, после того, как попытался в темноте сделать ей искусственное дыхание, которого моему пластмассовому произведению искусства, может быть, действительно и не хватало. Мои безуспешные попытки реставрировать неутешную картину этого ночного происшествия привели только к тому, что мне почему-то отчетливо припомнились заученные в школе немецкие стихотворения: «Mein Bruder ist der Traktorist» и «Лорелея» von Heine (Ich weiв nicht was soll es bedeuten…), что в психоаналитическом переводе означало: Bruder этот ранил меня в самое сердце, daв ich so traurig bin. Здуріти можна, якщо уявити собі теє побачення моєї пустотливої красуні із оцим брутальним Брутом, цим Мазепою «тихой украинской ночи», під покровом якої він здійснює свої напружені, невтомні землеробні фрікції, луна від яких дістає самого місяця. Хто ти, Брудер? В ответ только ржание табуна в 600 лошадей. Но может быть народная песня поможет восстановить картину происшествия на лесном озере: «Ой, чий то кінь стоїть», – дивується Настя, побачівши Брудера, который в ответ виновато оправдывается перед незримым хором им. Веревки: «сподобалась мені тая дівчинонька (іще б пак: дівчинонька перед ним гольцем!), не так дівчинонька, як біле личенько», – отводит глаза Брудер, после чего вже зовсім відверто пропонує дівчині подати на коня рученьку. Однако о том, что все-таки произошло, мы вновь-таки можем только догадываться из заключительной Настиной реплики: «Ой краще б я була (2 р.) кохання не знала». То есть вновь-таки концы в воду.

    Акт IV Сцена 1. На берегу озера. И под водой.

    Звучит «Лебединое озеро», и жизнь продолжается, а значит продолжае тся и беспрерывная охота друг на друга. Эта быстрокрылая охотница с декоративным арбалетом не иначе как сама Диана Ноктурна – хороша! Прямо ювелирное украшение! В ней видно даже, как голубая кровь из трубочки в трубочку переливается, она сама на себя не наглядится в озеро, которое подруги так и называют – зеркало Дианы. Спросите ее, что она себе думает, и она ответит вам каким-нибудь незатейливым стишком: этим летом с арбалетом занимались мы балетом… И действительно, здесь все похоже на балет, – Петр Ильич прямо как в воду глядел – и даже откровенные хищники не портят общей картины. Вчера скоморох какой-то прямо среди бела дня уже гонялся по всему озеру за Дианой, которая, наверное, уступила бы ему, как Селена козлоногому Пану, если бы ее товарки не догадались перемазаться с ног до головы в речную глину. Поди теперь разбери, кто есть кто в этом кордебалете. О! Этот ликующий девичий смех!

Он до сих пор звенит колокольчиками над озером. Однако далеко не все красотки и стрелки держатся за свою девственность – иные сами смело выбирают кавалеров («там, где галстук – там перёд»), и скрежет зубовный, а также целлофановое шуршание их бьющихся крыл сопровождают плотоядные поцелуи и объятия, расторжение которых превращается иной раз прямо в хирургическую проблему. Как тут не вспомнить «Сон в летнюю ночь»: «Стократ блажен, кто кровь свою смиряет, чтоб на земле путь девственный свершить!» А тут не успеешь опустить концы в воду, чтобы отложить потомство, как какой-нибудь жук-водолаз тут же сцапает тебя за задницу. И кто наплодил в этом аквариуме столько сексуально озабоченных, ненасытных придурков?! Однако, расслабьтесь, мамочки, – помет ваш уже собран в корзинки хорошенькими нимфетками, достойными того, чтобы полюбоваться ими и под водой. Наденьте маски!

Наденьте ласты, господа! Подводный мир так притягателен, что даже некоторые окрыленные созданья, покинув и небо и землю, с головою ушли в этот волшебный край. Посмотрите на этот меланхолический вальс лягушки с водяной лилией – не напоминает ли вам это Зигфрида и Одилию? Тут даже улитки (даром, что гермафродитки) любят друг друга сразу всем телом взасос. Пусть себе «жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе», а жук-плавунец и тут в подводном полусвете – заметный авторитет. Только в поисках подруги жизни он способен еще совершить перелет в какое-нибудь другое озеро, в остальном же ему и здесь хватает незащищенной хитином биомассы, всех этих мальков, слизняков, пиявок, вьюнов и прочих головастиков. После обеда он не прочь покатать на своей гладкой спине веселых нимфеток и юных тритонов. Все дно густо усеяно отжившими свое организмами, там, в осклизлых дуплах, промышляют всевозможные некрофилы, на которых бесперебойно работает «природы вековечная давильня».

    А справді: чому українська пісня змальовує навіть раннє кохання як важку, виснажливу, марну працю «з вечора до рання, як сонечко зійде (2 р.) – кохання відійде». Особливо замордована коханням героїня української пісні, яка часто-густо вважає, що кохання це просто горе чи справжня кара. Дійсно: в каком еще песеннике можно встретить столь кошмарную историю, которая приключилась с молодой Галей, яку підманули козаки, прив’язали до сосни косами і «підпалили сосну од гори до низу». Тут явно попахивает теми средневековыми кострами инквизиции, которые полыхали по всей Европе не одно столетие. Ведьм пытали и казнили не за красивые глазки, а за наведение порчи (maleficia impotencia) на мужское достоинство. Наш песенный герой, «що проміняв жінку на тютюн та люльку», выбора, возможно, и не имел. Особенно злокозненными по этой части у нас всегда почитались мавки, оспівані в образі вередливої молодшої

сестри (Насті), без согласия которой старший брат (Брудер) не отваживается на свидание с половозрелой возлюбленной, испытывая смутную метафизическую тревогу и общую экзистенциальную расслабленность. «Чом ти не прийшов, як місяць зійшов? Я тебе чекала. – Найменша сестра (бодай не зросла!) сідельце сховала». То, что называется вышибла из седла и этого Брудера мелкая мавка (малка). И снова мы встречаем седло, снова Брудер (тракторист), снова «найменша сестра», «которая еще мала и сосцов нет у нее», то есть украинская Песня Песней – зеркальное отражение библейской, и тут все те же «бесплодные усилия любви»:
                                                Ходив - копав криниченьку
                                                Любив - кохав дівчиноньку
Совпадение буквально буквальное, то есть дівчинонька, як тая винова (пікова) краля дзеркально відображується у криниченьці, в которой, в свою очередь, отражается и «запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник» (Песн. 4-12). Вот Оно (das Es), наше ВОНО! Наш Брудер развивает еще и мотив приватизации криниченьки: «Ой жаль, жаль мені буде – візьмуть її люди (2 р.) – моя не буде». – мотив печально популярный в период коллективизации. Впрочем, мы увлеклись, вернемся в сегодня, когда «Криниченька» на каждом углу продается в пластиковых бутылках. Пожалуй, что и вообще «жить стало веселей», но все же человек звучит горько. Горь-ко! Его морфологическое развитие застопорилось еще 40 тыс. лет тому назад, с тех пор мы только деградируем как вид, как продукт неестественного отбора. Не волк: человек человеку – воск. С помощью воскового подобия, этого первобытного пульта дистанционного управления, люди пытались превратить друг друга в марионеток. Мечта сбылась: марионетки манипулируют марионетками, а всеми ими – марио(интер)нет. Что до искусства, то само противопоставление живого, как естественного, и неживого, как искусственного, в искусствоведении считается искусственным, зато высшим искусством почитается искусство скрывать искусство. Как и деньги, современное, в частности цифровое, искусство не пахнет, что открывает возможность художнику «руку правую потешить», не размазывая вонючее масло по холстине, а аккуратно «слизывая» «исходники» сканером и заимствуя без комплексов товары с прилавков «фотошопа». А собственно фото-шо такое? Мы и не художники, мы «дезигнеры» (sic!). Тогда – другое дело, ибо designer, действительно, означает не в последнюю очередь интриган, злоумышленник и наховирку шопенфиллер. Теперь, после очеред ного разгрома ветряных мельниц, читатель вправе потребовать от меня хотя бы какой-нибудь оригинальной версии истории Пигмалиона и Галатеи, точнее Афродиты, еще точнее – Астарты, да и Пигмалионов, на ту пору было известно несколько, и кому из них отдалась Афродита, снисшедшая в собственное храмовое изваяние, известно доподлинно только ей самой. А скорее всего, что речь вообще идет о какой-нибудь из храмовых проституток, «оживившей» статую Афродиты (или Астарты) под именем Галатея. Пигмалион же мог быть и скульптором в древнеегипетском значении этого слова «оживляющий» (animator), а мог быть и удачливым шантажистом богини в качестве жреца ее храма. Статую на ложе можно встретить и в Библии: «И спустила Мелхола Давида из окна, и он пошел, и убежал и спасся. Мелхола же взяла статую и положила на постель» (1 Цар. 19, 13). Безутешная молодая вдова Лаодамия тоже укладывала с собою в постель восковую статую Протесилая, ставшего первой жертвой Троянской войны. Боги снизошли к ее мольбам и оживили статую на 3 часа, но отец Лаодамии приказал бросить статую в костер, в который

незамедлительно последовала и сама Лаодамия. Трагедия. Да и Афродита не столько наградила, сколько наказала Галатеей своего маниакального поклонника Пигмалиона, страсть которого перешла потом на его собственную дочь Метарму, что означает «видоизменение», ибо речь идет, по всей видимости, о непрерывной цепи метаморфоз некой изначальной сущности, не имеющей формы, которая по-гречески так и называлась Аморфо. Это одно из имен воспетой многими Лилит, которая, нравится нам это или нет, – была по преданию первой женой Адама, сбежавшей в первую же ночь от него на край ночи, прежде чем этот муж успел объесться груш. Ее парадные имена Черная Луна и Подруга Господина Другой Стороны, но, по сути, она – Аморфо, то есть ничто и в то же время все, чего ты пожелаешь, ибо демон сей был сотворен из той же магической глины, что и Адам, и лишь потом был превращен в пар за неподчинение ангелам. Духу этому ничего не стоит создать себе любое, неотличимое от осязаемой плоти тело, наделив его всеми свойствами живого, что и доказала Лилит, являясь впоследствии неоднократно в виде той или иной суккубы Адаму, и наплодив от него массу нечисти. Однако нас интересует не столько это вот «подлежащее» (или «надлежащее»), но сказуемое, то есть сам миф. Современная мифоинженерия вплотную подошла к киборгам и клонированию, а ведь еще совсем недавно пластическое мифотворчество не простиралось далее силикона, «резиновой Зины» и манекенов застойного поколения, которые, несмотря на жизнеутверждающие позы и лица общее выраженье, имели дурную репутацию, так как изготовлялись будто бы по гипсовым формам, снятым прямо в морге с покойников, о чем свидетельствовали не только прихваченные гипсом волосы… Но самая прескверная луна, как известно, делается в Гамбурге. Я имею в виду не выставку музея восковых фигур, а натуральных, скупленных где-то в Сибири по дешевке трупов. Уявіть собі, як на тому вернісажі яка-небудь немічна німкеня вигукує: «Verweide doch! Du bist so shцn!» (остановись, мгновенье и т.д.), а живавий Herr Tschischikow окселентує їй: «O, wie reizend! Die Anmut!»

В русском языке, кстати, последнее слово «прелесть» служит, как это ни парадоксально, не только для выражения восторга и умиления, но и для выражения диаметрально противоположных чувств. Так и мраморная статуя одним навевает «сон золотой», других обдает могильным демоническим холодом, который стал нарицательным, несмотря на то, что под родным греческим солнцем «слеза шипит на мраморных ланитах». «В осчастливленной обжигом глине» (Мандельштам) скульптура, напротив, представляется теплой и душевной. Все же претензии наши, если они возникают, то скорее к форме, а не к материи, а также к тому, «ради чего». «А так как природа двояка: с одной стороны она выступает как материя, с другой – как форма, она же цель, а ради цели существует все остальное, то она, форма, и будет причиной «ради чего»» (Аристотель «О небе»).

    Акт IV Сцена 2. Дерево на берегу озера

    Как долго теплится еще жизнь в оскверненном теле, вот уже второй раз сменилась молодая луна с тех пор, как обезумевшая Поликсена пустилась бродить по берегам озера. Несчастная уже давно ничего не ест и пьет, кажется, только собственные слезы. Душа уже приготовилась расстаться с этим тщедушным истерзанным телом, но меч, с помощью которого Поликсена хотела было сойти со сцены, – меч Парусника! Вот твои ножны! – отобрал у нее случившийся рядом Махаон – мудрый отец Подалирия. Но что он еще мог сделать для бедняжки? Медицина, как говорится, тут бессильна. И вот, влача за собою сломанные, обтрепанные крылья и прижимая к груди последнее – очки возлюбленного, Поликсена призывает смерть и поглядывает с ужасом на свой огромный живот, сквозь полупрозрачный эпидермис которого уже проступают яички с эмблемой Мертвой Головы. Увы… Надо ускорить с жизнью расставанье, чтоб род насильника продолжиться не смог. Собрав решимость и последние силы, Поликсена взбирается на высокое дерево в намерении прыгнуть с него вниз головой, бросив прощальный взгляд на праздник жизни. Всего лишь на мгновенье загляделась она на игру дождевых капель, стекающих как слезы по глянцевым листам, вдруг ветка под несчастной обломилась и сорвавшаяся Поликсена угодила в липкую паутину, а выскочивший из засады Крестоносец тут же впрыснул ей прямо в девичью грудь свою смертоносную отраву. «Подожди немного, отдохнешь и ты». Последнее, что видела Поликсена отуманенным взором, был паучий крест и черные головастики, выкатившиеся один за другим из прохудившегося живота. Крестоносец же не обратил на эти родовые схватки ни малейшего внимания, так как был занят примериванием очков Подалирия по прозвищу Парусник, в которых даже эта испускающая дух калека показалась видавшему виды Крестоносцу прекрасной добычей.

    Одной из самых причудливых и блистательных попыток защитить бренную плоть на поле брани и от всевозможных ДТП были рыцарские доспехи, защищавшие и крестоносца, и его коня, и даже даму его сердца. Последнюю с помощью хитроумной металлической конструкции, обнаруженной на средневековых покойницах, оставшихся и в гробу верными своим рыцарям. Чтобы разоблачить выбитого из седла рыцаря сначала следует отстегнуть ножны (vagina) двуручного меча (gladius), наколенники, наплечники, щитки, затем снять пластинчатые наручи, боевые перчатки и рифленые латы. Если знать секрет, то все это можно расстегнуть с помощью всего лишь одной массивной пряжки на животе, к которой сходятся все ремни. Теперь можно снять кирасу, пластинчатые сапоги, кольчужные штаны и рубаху; но, только сняв шлем сферо-конической, похожей на девичью грудь, формы, стражники обнаружили то, что вошло в историю под именем Ж анна д’Арк, называемая также ла Пуселль, то есть Девственница. Назначенная вскоре специальная комиссия подтвердила, что рыцарь, взятый в плен тем майским днем, действительно является девственницей и уже на этом основании не может считаться ведьмой. Тем не менее, Жанна была сожжена, как ведьма и одним из основных пунктов обвинения стало ношение ею мужской одежды. На самом деле «она была под юбкою герой», ее рыцарские доспехи были гипертрофированным поясом целомудрия, прототипом которого послужил хитиновый покров, поэтому и не удивительно, что одна из найденных во Франции ископаемых стрекоз, размах крыльев которой не уступает лебединым, тоже была названа ла Пуселль, то есть Девственница.

    Акт V. Сцена 1. По дороге в гору.

    Избыточная прелесть «летающих цветов» еще более оттеняется, по всей видимости, безобразием их чревоугодных личинок, более известных как гусеницы. Это вам не цветок, в котором вообще все прекрасно, даже половые органы. Наши эстетические потребности заставляют нас и к жизни относиться как к искусству, не замечая того, что в этом художественном произведении жизни кишмя кишат уродливые воплощения чревоугодия и похоти, тупости и агрессивности. Красота безобразного утвердилась сегодня как еще одна поэтическая матрица. В натуре от сотворения торжествует непрерывный карнавал, дикое разнообразие форм и полный метаморфоз! В натуре мода, как известно, уже давно изжила себя и сундуки-куколки с дорогими изысканными нарядами просто передаются по наследству, ибо все эти безупречные линии и волнующие изгибы силуэта, золотые соотношения тромпоза и турнюра, то есть дизайн зада и переда, верха и низа, все это оформилось с помощью хитиновых корсетов еще в ископаемые времена.

    Праздник жизни символически изображается обычно как движущаяся по кругу демонстрация солидарности видов илипокорение условного Пика Формы по бесконечной спиральной дороге. Должно быть, на вершине этой Лысой Горы и находится тот пещерообразный склеп, с которого начинался наш «балет». Если бы сам шабаш не являлся пародией, то всю эту демонстрацию следовало бы считать его карикатурой. Теперь уже и не разберешь, где тут маски, а где персоны, ибо распорядители украсили крыльями тех, кто был рожден ползать на брюхе, а крылатых поставили маршировать в строю. Они проносят в виде транспарантов фрагменты крыльев и легчайшие куколки, толкаясь своими гротескными животами и членами, иные же и вовсе не могут передвигаться из-за обилия украшений.

Если приглядеться, то все эти банты, кружевные воротники, шляпы, шлейфы, веера, броши и диадемы сотворены все из той же нетленной материи отживших поколений. Тут можно видеть прямо цирковые номера: вот Гарпия, судорожно изгибаясь, меряет землю, а на спине ее, украшенной наростами и жесткими волосами, пытается удержаться целая дюжина веселящихся потаскушек с обтрепанными крыльями. Но более всех притягивают взоры шикарные увядающие куртизанки, развалившиеся в самых непристойных позах на самодвижущихся диванах в виде пионов и орхидей, которые подталкивают увивающиеся за ними олеандровые бражники с бокалами амброзии в руках. Тут же пытаются обратить на себя внимание своими шуршащими нарядами легкокрылые наяды и изменчивые дамы с собачками, в роли которых выступают ежемухи, ктыри и прочая кусачая мелочь. Целый отряд престарелых кокоток вовсю барабанит пестиками по пустым куколкам, а какие-то, судя по морфам, монашенки, пытаются на ходу демонстративно – о, пестик! – использовать эти органы по назначению. Проносят на руках паланкины, саркофаги и подиум, на котором самка Мертвая Голова изображает Пляску Смерти. Словом, все как у людей, даже никелированные кровати на колесах, замыкающие шествие, выдержаны в кустодиевском духе. Там под одеялами спешат окуклиться разжиревшие мохнатки и катеньки. Их Бог-Отец – Анабиоз и Сын Его – Метаморфоз! Звучат невыносимо громко последние такты «Болеро».

    Одни рождаются, чтобы полетать пару часов, другие фактически бессмертны, как, например, пчелиная матка, жизненный налет которой меньше настолько же, насколько продолжительнее (в 60 раз!) в сравнении с рабочей пчелой ее жизнь, адекватная 5 тысячам человеческих лет! На пчелиных восковых скрижалях начертаны воистину «непостижные уму» человеческому заповеди, не удивительно, что и мед древними считался то продуктом звездного происхождения, то вообще слюною богов. Напрасно пасечник мнит себя командиром этого звездолета, для пчелы он просто крупный трутень. Семья для пчелы и есть ее рой-дина, в то время как трутни допускаются и ино-рой-цы, их радушно

принимают в любом улье и безотказно потчуют медом из зобика в зобик по три приставленные к каждому дяде Ване сестры, из какого бы вишневого сада он ни явился. Проза жизни, однако, такова, что иным способом трутни питаться природой не приспособлены, равно как и пчелы не могут совокупляться в виду недоразвития у них соответствующих органов. Да им и не до того, даже если какой-нибудь «дядя Ваня», объевшись меда, и соблазнится девственной задницей, из которой торчит всегда готовый к употреблению смертоносный гарпун. Тем не менее, эти воительницы в рыцарских доспехах весьма даже озабочены продолжением рода. Наступает определенный майский день, и улей превращается в Дворец Бракосочетания, из которого вылетает в свой брачный полет матка, эта грузная и грозная королева, которая устремляется на свой шабаш с такой неожиданной прыткостью, что оставляет далеко позади свой эскорт из нескольких сот телохранительниц. Однако испускаемый этой пенелопой призывный дух женихи распознают и на таком расстоянии, которое в пересчете на человеческое обоняние равнялось бы расстоянию от Москвы до Парижа. Да здравствует естественный отбор! Овладеть маткой может самый быстрый, самый сильный и смелый – чуть не сказал джигит – трутень и 3-4 призера дополнительно. Однако хорош естественный отбор: выживают тут отнюдь не сильнейшие, ибо наша, вошедшая во вкус, воис тину бешеная матка кастрирует тут же поочередно этих жертвенных козлов своим зубастым половым органом. Так что в улей эта усталая, но довольная ведьма возвращается с триумфальным трофейным «шлейфом», от которого, совершая свой ритуальный «постыдный поцелуй», ее освобождают телохранительницы. Убедившись в оплодотворении королевы, пчелы тут же перестают кормить оставшихся трутней, оттесняя их в самый холодный угол, чтобы уже на следующий день вышвырнуть их, ослабевших, за борт(ь). По обилию трупов этих бомжей можно оценить жизнеспособность той или иной республики амазонок. При этом всем пчела олицетворяет еще и душу поэта, а этот гудящий гроб – «Не се ль Элизиум полнощный?». В этой связи под занавес позвольте предложить вам еще одну сцену

«Октябрь уж наступил…» скоро уж не пчелы – белые мухи налетят и на велосипеде не покатаешься. С Еременко мы начинали нашу первомайскую демонстрацию («отдам всю душу октябрю и маю»), с ним же вышли и на осенний парад, что и требовалось, как говорится, demonstrandum! В углу картины осталось нарисовать собачку. Словоохотливая музейная дама нам лишний раз пояснит, что посредством собачки художник пытался обычно отвлечь от картины иного простодушного зрителя, который получил бы таким образом возможность заметить: «А вот собачка недурна!». С подобной же целью старорежимные еще «гимназистки румяные» загибали и запечатывали сургучом уголок на какой-либо особо интимной странице своего девичьего дневника и надписывали слово «Секрет» в обрамлении лучистого сердца. Раскрыв такой, вспрыснутый духами «Быть может...» «Секрет», можно было узнать иной раз заветное имя или признание, но чаще всего выпадало прочесть: «Все люди, как люди, – читают газеты, а ты своим пальцем лезешь в секреты».