- Родилась я в Витебске, и это во многом определило то, что я стала такой, как стала, что я – это я. Это очень красивый город; у него богатейшая история; художников там море, и музыкантов там море...
    А ведь могло сложиться так, что моя мама не уехала бы по распределению из Москвы после окончания своего учебного заведения и не встретилась бы с моим папой – военным летчиком из Витебска. Когда я родилась, он был уже в отставке и просто работал инструктором в летной школе – учил вертолетчиков и парашютистов.
    Все обычно, все стандартно. Куча кружков. Наверное, я разбрасывалась – мне все нравилось. Был очень хороший кружок «Художественное слово» – это мне потом помогло; прекрасный педагог у меня был – Лариса Васильевна…

    Семь лет с трудом я отучилась в музыкальной школе. С трудом, потому что у нас не совпадали биоритмы с моей учительницей: ее бесила моя лень, и она, где-то еще на самом первом этапе моего обучения, не выдержала… (Сейчас, когда у меня уже двое детей, я понимаю, какой это большой труд – быть воспитателем, учителем. Мамой. Вот мой старший – чем-то меня напоминает, в детстве.) Она не выдержала моего характера. Когда в 186-й раз я пришла с невыученным уроком, когда я ковыряла какую-то несчастную пьесу – она взяла меня за обе руки, за запястья, и стала бить ими о клавиатуру…
Честно скажу, мне очень скучно было играть по нотам, и в то время как все бабушки хвастались моим родителям: «Вот наша Леночка так хорошо играет по нотам», моя мама с горечью говорила: «А наша не играет». Я откровенно обманывала маму, я открывала ноты, смотрела: «Ага, сегодня мне задали этюды Черни, очень хорошо», я представляла, что такое этюд Черни (в основе гаммы, разные технические вещи), и начинала играть. Или – Бах. Я садилась, начинала импровизировать, имитировать органную музыку, и все сходило с рук – музыкального образования у моих родителей не было. Папа жутко гордился, что я умею играть цыганочку «с выходом», демонстрировал меня всем друзьям. Но он был очень строг и никогда мне откровенно не говорил, что мной гордится. А когда его друзья начинали меня хвалить, он говорил: «Ай, все ерунда! Какой талант?..»
    Отец у меня очень хорошо пел. У него был очень сильный, мощный и красивый мужской глубокий голос. И яростный темперамент. Он пел настолько заразительно, настолько от души, настолько мог прочувствовать, что иногда сам даже до слез доходил. У нас в доме вообще всегда пели. Вот в семье моего мужа – не пели. У него – такая, в лучшем смысле, классическая крепкая еврейская семья, которая собиралась на все праздники – поговорить, покушать, пообщаться… А у нас была семья интернациональная, русско-белорусская с мамиными молдавско-украинскими кровями и с папиными, уходящими куда-то...
    У папы ж вообще нет семейной биографии – мне известной. Я знаю – по отцовской линии – только про своего деда, который погиб во время войны. Он скакал на лошадях, воевал с Буденным, потом был директором совхоза, председателем колхоза – что-то такое немыслимое… У меня есть одно подозрение, но, может, я не права. Я смотрю по аналогии: обычно люди, которые активно участвовали в революции, а потом становились такими ведущими патриотами, лидерами, - они были либо выходцами из бедных, которые пробивались, добивались и, наконец, получали, либо это были люди, которые как бы расплачивались за свое прошлое непролетарское, за своих родителей-дедов. Сколько мы имели отреченцев? Но я ничего не знаю про деда. А ведь знала бы, если бы отец знал.
    Отцу было десять лет, когда началась война. Он был четвертым ребенком своего отца, но единственным сыном своей матери. Дед женился сразу после смерти первой жены, и это потом сыграло определенную роль – со своими родственниками по дедовской линии отец почему-то не поддерживал отношения. Один его дядька был каким-то большим начальником то ли в исполкоме, то ли в обкоме, второй – прокурор, и немаленький. Никогда не интересовалась – папа воспитал. Сказал: ты должна верить только себе, полагаться только на себя и никогда не должна пользоваться льготами, которых ты не заработала – связями, фамилией и т.д. И когда меня перевели после четвертого класса в другую, элитную школу (она была ближе к моему дому, но маме пришлось очень долго добиваться перевода…), когда я пришла в класс, моя классная (а у нас почти все учителя были женами каких-то высокопоставленных работников; поэтому, наверное, я не знаю математики…)… так вот, моя классная посмотрела в очки журнал, подняла на меня глаза и сказала: «Залесская, а ты не родственница…» Я сразу сказала: «Нет, я не родственница. Это однофамилец». Потому что мне казалось, что это правильно.
    Ко всем точным наукам я питала отвращение и страх, патологический, воспитываемый и культивируемый школой. Ну, а литература, история, обществоведение – это было мое. Я думаю, что по математике меня тянули только из-за того, что моей классной периодически нужны были поздравительные стихотворения для ее подруг к 50-летию. Она писала мне данные этих подруг и – стоя, отвернувшись, даже не отрывая от доски взгляда, как в шпионских фильмах, - она передавала информацию: «Оля, я тебе все написала, нужно две странички сегодня к вечеру, пожалуйста. Контрольную можешь не писать». Я из гордости писала контрольную, она ставила мне 4 – ну, она не могла мне поставить ничего ниже четверки, - но я тогда наивно полагала, что я получила четверку, и таким образом с совести моей был снят груз тяжкий.
    Почему я рассказываю так подробно? Сейчас я понимаю, что тогда я была еще не я, – себя я поняла лет в 18. И тогда же поняла, что что-то я не так делала до этого.

    - Когда мне было 13 лет, я хотела быть актрисой, драматической актрисой. Именно театральной – не в кино сниматься. И я вместе со своей подружкой сговорилась, и мы пошли с ней в театральную студию. Прозанимались там год и еще полгода, и нас, наконец, посчитали вполне сносными артистами – на празднике Осени, в загородном парке, я сыграла Морковку. Нас поставили всех – кто Морковку играл, кто Капусту – на грузовике, и мы позировали перед журналистами. У меня все оранжевое было: платье, колпачок…
    А вторая роль, которую мне дали, была настоящая роль. Мне доверили сыграть Зайчика в новогоднем спектакле. Нам нужно было этот спектакль сначала долго репетировать, потом сдавать. А моей подруге дали роль Лисы.
    У меня было два слова – за двухчасовой спектакль. Хотя все время я находилась на сцене – сопровождала Деда Мороза. Но как человек инициативный и деятельный, я должна была всячески проявлять свое присутствие. И вот, после сдачи спектакля приходит Ирина, наша преподаватель, и говорит: «Всё, ребята, поздравляю, спектакль приняли. Всё прекрасно, только, говорят, Зайчик у вас какой-то конвульсивный».

    Я так оскорбилась… Я ведь проявляла свой актерский дар – я все время прыгала… Но скажу честно: к четвертому дню представлений с меня как рукой сняло всю конвульсию – потому что это по 2 спектакля в день, каждый день (!), в течение зимних каникул – 14 дней.
    И вот здесь начались очень интересные вещи. Моя подруга, которая играла Лису, получила взрослую роль, и ей полагались деньги. Она играла 2 спектакля через день. А я играла каждый день по 2 спектакля… Бесплатно. Потому что роль у меня была детская. Я думала, что подохну этим зайчиком, прямо в костюме, с морковкой во рту.
    В итоге, когда это все закончилось, я была полностью выпита энергетически. Я очень хорошо этот день помню. Потому что это была единственная в моей жизни – пока – зимняя гроза. За окнами гремело, а я лежала, уткнувшись в стену сопливым носом, плакала. Когда пришла мама… Мы с мамой были очень близки. Мы и сейчас вместе живем, теперь я уже взрослая, знаю, что маму расстраивать нельзя, и не рассказываю ей так много, конечно… И она меня взяла за плечо и спросила: почему ты плачешь? кто-то обидел? что-то случилось? Я сказала: «Ты знаешь, мама, я поняла, что у меня нет актерского таланта, что я никогда не буду драматической актрисой. И не хочу быть ею. Потому что я не хочу выходить каждый день на сцену и говорить одни и те же слова на протяжении всей жизни». Она сказала: «Ну, хорошо».
    Мне было так горько. Во-первых, осознать, что у меня таланта действительно нет. И было очень больно в этом себе признаться – это как подойти к зеркалу и сказать, что ты некрасива. Во-вторых, мне было очень горько оттого, что я потеряла мечту. Я теперь не знала, куда идти. Мне уже ничего не хотелось.

    - А первое разочарование было еще совсем в детстве, когда мне было лет 10. К нам в дом на четвертый этаж переехала девочка, лет 7. Звали ее Ира. Мы ее, конечно, приняли в нашу компанию. И вдруг поймали эту Иру на том, что она вруша. Причем вруша патологическая: она не могла не врать… Есть безобидные вруны, я тоже врала в детстве. На уроках труда, например. Скука смертная. Учительница нас бросала, шла трепаться, а я сочиняла всякие небылицы, выдавая их за прочитанные книги. Однажды это раскрылось. Как девчонки на меня кричали! Я им говорю: «Я же сочиняла для вас. А какая разница, написал это какой-то писатель или придумала я?»… А эта Ира была злостная – постоянно наговаривала на кого-нибудь за спиной. И вот ко мне пришли мои товарки по двору и говорят: «Оля, мы решили устроить Ирке бойкот». А мне стало ее так жалко. Если сам когда-нибудь испытывал непонимание, отчужденность от людей, когда тебе хочется быть с кем-то, в центре внимания, а тебя выбрасывают, потому что не так одет, у тебя нет таких игрушек… И я сказала: «Я не буду, я не могу».
    И тогда что они сделали: они пошли к Ирке. И сказали: ладно, мы тебя простим, если ты не будешь дружить с этой.
    И она согласилась.
    Ну, я обрыдалась, конечно. И после этого я сказала маме: «Мама, мне не нужны никакие друзья, я хочу дружить только с тобой».
    У меня были приятели, но ни с кем близко я не дружила. Потому что до этого еще была школа подслушивания. Нас было три подружки, мы учились в одном классе в начальной школе. Одна прятала другую за занавеску, а меня вызывала на разговор о недостатках той, которая пряталась...

    - Потом – странный период, когда нужно было определяться. 8-й класс. К нам приходили все и вся. Это называлось – профориентация. Мама стоически выдерживала мои порывы. Я же импульсивный человек, и потому, как только приходили с какой-нибудь обувной фабрики и говорили: «Обувщик – самая почетная профессия в мире. Вы всегда будете обуты в лучшие фасоны обуви. А сейчас у нас поставят новые линии…», – начинался один и тот же разговор: «Мама, ты знаешь, я, наверное, пойду в училище обувщиков» - «Оль, посмотри, у тебя же ни одной тройки за четверть, ты с ума сошла. Ты вообще представь: в цеху, пахнет клеем…» – «А мне нравится!» – «Оля, ты же музыке училась…»
    Папа не вникал. Напрасно. Если бы узнал – стукнул бы по столу кулаком и сказал: «Что?!» И все бы закончилось. Но мама меня покрывала.

    - 9-й класс… Из театра я ушла, но вдруг звонит мне моя педагогиня и говорит: «Оля, я показала твои стихи и песенки на телевидении (я тогда писала под фортепиано – гитарой еще не владела, совсем никак)… Знаешь, они хотят о тебе снимать сюжет. Тебе позвонит такая-то…»
    Позвонила мне эта тетечка: «Знаете, Оля… Мне жалко так впустую, вхолостую, по витебскому областному… А у нас раз в месяц приезжает съемочная группа из Минска, снимать на республиканское телевидение «Юнацтва у дарозе» («Юность в дороге»)…» Ну, поговорили, а я уже тогда знала, что нельзя ждать обещанного, потому что будет сплошное разочарование.
    А тут вдруг – звонок. Наши все едут на картошку, а мне звонят и говорят: завтра приезжает съемочная группа, от картошки освободили.
    Что тут началось... Боже! Все знакомые моих родителей приносили вещи, подбирали, как я буду лучше смотреться, какую прическу мне сделать... И мне выбрали свитер – у меня никогда такого не было – чистая синтетика, дрянь полная, но смотрелась я – потрясающе...
    И вот приезжает съемочная группа. Я обалдеваю. От того, какие они общительные, свободные. Алена Спиридович. Вы ее часто видите по телевизору, она ведет все Славянские Базары. А тогда она была выпускница университета, девчонка, с роскошными волосами, с длиннющими ресницами. Приехал режиссер – монстр телевизионной индустрии. И – спившийся к нынешнему времени, очень добродушный, толстенький такой оператор.
    А какой была я! Дохлая, тощая, с кучей комплексов, я прятала ноги, я прятала вообще себя… А они со мной общались на равных. Не как учителя, не как родители. Как нормальные люди общаются с нормальными людьми. Это был такой глоток взрослой, свободной, красивой жизни!.. Я влюбилась в эту Алену. Я пришла домой после трех дней съемок и сказала: «Мама, я хочу быть журналистом». Мама сказала: «Очень хорошо».

О. З.

    - У нас в классе не дружили. И классы между собой не дружили. И то гда Бог подарил мне одновременно и самую большую в моей жизни дружбу, и очень большую мою боль...
 & nbsp;  У нас в школе образовался ансамбль. Собрали пионерские барабаны, приделали звукосниматели на акустические гитары, где-то достали старенькую бас-гитару, и четверо мальчишек стали репетировать. Что-то запели... Тогда только появился «Форум», первый состав: «Ты, как островок в открытом море, щедро мне подаренный судьбой!..», гремели Лоза, «Машина времени», Кузьмин... Роскошное время...
    И был у них солист. Сладкоголосый. Ах, бабник... Ну, хорош был чертовски. Не красив, а – хорош. И такой – познавший себе цену. 9-й класс. Он старше всех нас на год – Виталик. Однажды он подошел ко мне и сказал: «О-олька (он заметно заикался), слушай, знаешь, мы тут собираемся на репетиции, но ни у кого из нас нет музыкального образования. Может быть, ты подойдешь, послушаешь?»
    Я так обрадовалась. Я так мечтала приблизиться к каким-нибудь творческим людям, потому что всегда была белой вороной, дурочкой, меня использовали в компаниях, как балалайку. А тут вдруг просто позвали послушать и «дать консультацию».
    Вечером я пришла в актовый зал. При полном погашенном свете они мне прогнали кусочек программы. И спросили: «Ну как?»

    Какая же я коварная... Я сказала: «Мне очень понравилось. Но, по-моему, вам не хватает женского голоса».
    Они сначала не отреагировали никак. Но тут меня уже не сбросишь с коня. Я пришла на вторую репетицию... И, сама уже не помню как, очутилась на сцене рядом с ними.
    Мнения разделились. Они очень долго между собой разговаривали. Они ж почти     «Битлы». И двое из них сказали: бабы нам не нужны. А двое меня приняли.
    А потом третий – наверное, просто влюбился в меня. По-мальчишески. И тоже растаял: ну ладно, сказал, пусть будет, не помешает.

    И только четвертый – Андрюшка – не принимал меня почти до конца 10-го класса. Зато потом дольше всех поддерживал со мной отношения...
    Мы ездили в другой конец города, на окраину, где тогда строился завод телевизоров «Витязь». От последней остановки трамвая нужно было еще идти. Для репетиций нам нужна была хорошая аппаратура – мы же немножечко подросли. Там нам давали каптерку и аппаратуру, на несколько часов в неделю, по вечерам, - только за то, что мы играли для них дискотеки, для этих взрослых дядек и тетек, которые приехали в город, жили в общаге и работали на этом заводе. Еще мы выступали за какой-нибудь цех на каком-нибудь смотре художественной самодеятельности. Мальчишки мои были лбы еще те – все где-то под метр восемьдесят с хвостиком. Я подпевала, иногда пела сольные песни – свои. Играла на клавишах.
    Мои родители сначала очень напряглись. Пока не поняли, что это очень чистая, настоящая дружба. Но как напряглись родители моих мальчиков!..
    Мы проводили все время вместе. В школе мы учились в разных классах, но встречались на переменах. Мы ездили кататься на лодках, на лыжах, на рыбалку... Я и водку-то впервые попробовала из рук этих мальчишек – в конце 10-го класса. Они – хо-хо! – во время сухого закона скупали водку и прятали у меня дома, пользуясь моей квартирой и неосведомленностью моих родителей. Водка у нас стояла в гостиной, под столом, возле пианино.
    Когда мои родители куда-то уехали... Ну чем сейчас занимается молодежь, когда остается пустая квартира? Я представляю. Чем занимались мы? Ха-ха. Мы лежали на полу в гостиной – это была такая роскошь! – с открытыми настежь окнами, в мае, курили, пили (точнее сказать, пробовали это делать) водку и тащились от «Scorpions».
    Я, честно говоря, не тащилась – я «Scorpions» гораздо позже поняла. Причем ностальгировала по этому поводу немыслимо. Когда мне было 30 лет, фирма моего мужа привезла впервые «Scorpions». Я сидела в зале и почти плакала. И думала о том, как я хочу позвонить им всем и сказать, что я сижу и слушаю «Scorpions» - вживую. То же самое было, когда приезжали «Deep Purple», когда «Nazareth». Но «Scorpions» - был какой-то символ.
    Высоцкий тогда до меня не доходил. В плане Высоцкого и «Машины времени», и Гребенщикова, которого я так и не приняла, хотя очень уважаю, - меня просвещал один мальчик, из моего класса, который был влюблен в меня настолько, что даже когда я вышла замуж, первый раз, а был мне тогда 21 год, он очень долго не женился. И женился на девушке по имени Ольга (наверное, совпадение), намного младше себя... Так вот, он подарил мне на 8 марта пластинку Рикардо Фольи. Попса, конечно, но из юности слов не выкинешь. (До сих пор, когда у меня плохое настроение, я слушаю этот винил – и прихожу в норму.) Он приносил мне разные музыки – популярные, но близкие к авторской песне. Он писал мне записки. Мы переписывались на уроках постоянно. У меня целая библиотека этих записок. В классе я сидела за ним. Какая я была жестокая: знала, что он стерпит, и колола его циркулем через костюм... А он писал мне в записке:

                Пусть черемухи сохнут бельем на ветру,
                Пусть дождем опадают сирени,
                Все равно я отсюда тебя заберу
                Во дворец, где играют свирели...

    А мои мальчишки... Они курили с моим папой на кухне... Глубоко уважали мою маму. Но – во всей этой дружбе была ложка дегтя.
    Меня невзлюбила мать одного из моих друзей. Сначала одна. (А потом они все на этой почве очень сдружились.) Она забила в колокол. Где-то в начале 10-го класса, а может, даже в конце 9-го. Обзвонила всех и сказала: коллеги, наши сыновья в опасности. На что вас наталкивает мысль о том, что четыре взрослых парня проводят время с этой девицей?..

    И они запретили ребятам ко мне ходить. Сказали: «Нет». А я никому не хотела ничего объяснять.
    Как-то меня вызвали в школу – после того, как мама одного из мальчишек узнала, что я была у них дома. Три классных руководителя десятых классов стали задавать мне вопросы: что ты делаешь после уроков? куда ты ходишь? Я чувствовала такую вату в ногах, такой ком в горле... Это такое унижение, такое бессилие. У меня до сих пор слезы.
    Потом мамы запретили сыновьям встречаться со мной. Один пригрозил уйти из дома и перестал ходить на уроки. Это тот, который третьим принял меня в коллектив. Тогда ему сказали: ладно, встречайся.
    «Мамы» звонили нам домой. Сначала звонили мне. Меня звали к телефону. Родителям я ничего не говорила – боялась огорчить. Но мама все чувствует и видит – и я с ней поделилась. Отец очень долго ничего не знал.
    Но моя мама, когда узнала обо всем этом, моя тихая, очень скромная и застенчивая мама пришла в школу к классной и сказала: «Вы не имели права вызывать мою дочь и устраивать ей допрос!» Учительница согласилась. Правда, не извинилась.

    Но однажды папа все узнал... Кто-то из звонивших нарвался на него – а звонили они в любое время суток. Отец никогда меня не захваливал. Он был строг и, скорее даже, очень строг. Он очень боялся за меня, потому что я была третьей дочкой... Единственной в семье, но третьей от этого брака. Поэтому держал меня в ежовых рукавицах. Он знал моих друзей, и я уверена, что думал обо мне очень хорошо. И когда ему позвонили... О, как он был страшен в ярости... Он звонившую просто послал по телефону. Очень конкретно. (При том, что никогда не позволял себе кого-то обозвать, обидеть.) И те на некоторое время перестали звонить. И, наверное, подумали: «Яблоко от яблони далеко не падает». Но это было уже совершенно все равно.

    Мальчишки, конечно, боролись, но они тоже были еще слабые, еще неоформившиеся личности, еще не мужчины. Они боялись своих родителей. И я понимаю: таких родителей можно бояться. Когда Андрею, ударнику нашему, исполнилось 18, и он уходил в армию, родители заперли его дома, чтобы он не пошел ко мне проститься. А мы тогда с ним встречались. Он любил меня – по-детски, это, скорее, влюбленность. И он выпрыгнул из окна своего дома, с первого этажа – и пришел ко мне. У меня собрались все мои друзья. С моими родителями мы накрыли стол, посидели. И ко мне же он пришел из армии. Другой вопрос, что к тому времени мы уже расстались. Я поступила как неверная девчонка – я его не дождалась. Хотя не обещала ждать. Нет, нет, я сказала так: я не знаю, просто постараюсь ждать. Но как раз тогда я влюбилась, в первый раз. Так сильно, что можно было умереть...

    Гена в армию так и не пошел. Он поступил в институт, в другом городе, но хотя бы раз в две недели приезжал на два часа – в перерыве между встречными поездами – просто поговорить, не заходя к себе домой. А однажды привез в подарок... тапочки!..
    Виталик – очень быстро пропал. Женился. Куда-то уехал.
    Андрюшка (второй) после армии стал великим милиционером, сейчас уже до каких-то чинов дослужился, в борьбе с коррупцией и взяточничеством. Заходил ко мне, когда патрулировал город, на часок: «Ольчик, то да се...»
    И как-то все расстроилось...

    Когда мне исполнилось 25, я делала концерт для друзей и для всех тех, кто принял какое-то участие в моей судьбе. Я всех обзвонила. Мои ребята тоже все пришли. Это был последний раз, когда я видела их всех вместе.
    А год назад, когда я так же обзвонила всех, на мой концерт в Витебске никто из них не пришел.

    - Закончив школу, я поехала в Минск, поступать в университет... Я нашла свою сестру старшую, по адресному бюро. Мне было очень интересно посмотреть, какая у меня сестра. Очень красивая. И, по-моему, неплохой человек. Она очень обрадовалась, что я приехала. Мы долго болтали. Она уезжала на юг, со своим сыном от первого брака, и дала мне ключи от квартиры.
    Познакомилась я и с другой своей сестрой, которая жила в Витебске. С ней у меня как-то искренности не получилось. Но что поделать? Я думала: это моя сестра, я приму ее такой, как она есть. У нее тоже была семья, ребенок. Что меня убивало – она называла своего довольно полного мужа «Пусик». Или «Мусик». Я думала: кто же так разговаривает с мужчиной?
    Сестра уехала на юг, а я осталась в ее квартире. И тут у меня ломается телевизор. А в городе я еще никого не знаю. Кроме Сергея, с которым поступала. Говорю ему: «Ты разбираешься в телевизорах?» Он сказал: «Нет, но у меня есть друг, который разбирается». Договорились, что они придут вечером. Я приготовила салаты, еще что-то, они принесли бутылку водки (мы ее так и не допили)... Сергей пришел со своей подружкой, тоже Олей и тоже абитуриенткой... Ну, понятная схема: мальчик-девочка, мальчик-девочка.
    Мы начали было чинить телевизор, но, как и следовало ожидать, ничего не починили. Этот друг совсем не для того пришел. А я его просто испугалась: здоровенный такой мужчина... В начале вечера он заявил: она не в моем вкусе. А в конце вечера чуть не задушил меня в объятиях и не хотел уходить. Я их выставила в 2 часа ночи. Более того, я вызвала такси, попросила таксиста подняться и в дверях сказала ему: «Помогите моему другу увезти этого человека. Если он будет сопротивляться – вызовите по рации милицию».
    Они ушли. А Ольга осталась, ее разморило. Я положила ее в свою постель... И тут звонок. Думаю: "Опять?" Открываю - а это моя вторая сестра с мужем, они летели с юга, прямой самолет только в Минск, приехали из аэропорта. В общем, в деталях она не стала разбираться.
    До 5 утра я занималась уборкой квартиры. Потом достала все деньги, какие у меня были в кошельке, - "юношеский максимализм", - и положила эти деньги на столе. Разбудила ничего не понимающую Ольгу, и мы ушли.
    Час сидели на трамвайном кольце – ждали трамвая. У меня – ни копейки денег. Я всего 4 дня в Минске. И ни одного знакомого человека, кроме Сергея и, теперь уже, этой Ольги. Она тоже не минчанка – живет в общежитии. Говорит: «Поехали ко мне в общагу».
    Поехали. Я влезла в окно на первом этаже, легла на кровать и сразу уснула.
    В этом же общежитии я поселилась. И прожила два дня. Ольга и Сергей приходили ночью учить историю – так же, через окно. В комнате со мной жила еще одна девочка, младше нас. Как-то она заперлась в туалете с мальчиком – чем они там занимались, неизвестно. Когда их застали там и спросили фамилии, она испугалась и назвала мою. Утром вошла комендант и сказала мне: «Собирай вещи. Мы тебя выселяем за аморальное поведение». Я не понимаю: «Какое поведение?» «Сначала ты с каким-то мужчиной прыгала в окно, потом заперлась с ним в туалете». А девчонки стояли рядом и молчали.
    Я была вне себя от возмущения. Это не истерика, я контролировала себя. Я закрыла дверь на ключ, встала у двери, слезы текут, и сказала комендантше: «Никто отсюда не выйдет, пока вы не заберете свои слова обратно. Я ничего этого не делала». Она пообещала, что не выселит меня. И, конечно, выселила. Она потрудилась даже собрать мои вещи.
    Следующую ночь я провела в детском саду. Там подрабатывал ночным сторожем мальчик с математического факультета. Мы устроили дискотеку – это было похоже на эйфорию неизбежности, на пир во время чумы, на нервную реакцию организма. Дискотека среди детских стульчиков.
    Остаток но чи я провела на его вытянутых ногах, свернувшись калачиком.

    - А клуб авторской песни я нашла. Оказалось, было два клуба. Я попала сразу в «Облака». И это было мое счастье. Это был уникальный, растущий круг поющих людей. Самому старшему из нас было около 30, мне тогда было – 18.
    У нас был театр – Экспериментальный Театр Авторской Песни (ЭТАП). Не важно, что он не состоялся... Мы провели первый в Витебске фестиваль авторской песни (в 1987 году), он назывался «Шляпа». На следующий год совещательно было принято другое название – «Витебский листопад».

    Потом... Сначала погиб наш идеолог – Саша Лопатин. Его сбила машина с пьяными придурками, в центре города, ночью. Ему было 26. Он был очень талантлив, очень. Искрометный, красивый, подвижный, артистичный, чем-то напоминающий Миронова (актера)... Очень неоднозначный, со своими тараканами... Пока он был живой, мы держались вместе.
    В 1987 году я впервые вышла на сцену с гитарой, со своими песенками. И стала дипломантом фестиваля. Миша Володин тогда еще жил не в Бостоне, а в Минске – он пригласил меня в объединение «Аллея АП». Кто туда входил? Их хорошо знали в бывшем

Союзе: Андрей Михельсон, Дима Строцев, Лена Казанцева, Вера Стремковская, Марк Мерман, Коля Кадол, Миша Карпачов, Боря Серегин... Достаточно сказать, что в 1988 году на Всесоюзном фестивале авторской песни все первые места были у минчан. И вот я, ничего еще не зная, вышла на сцену – и стала дипломантом...
    А вскоре – позвонили из обкома комсомола: «Залесская, ты у нас кадр молодой, ты стала дипломантом, мы решили поощрить тебя поездкой. Будешь участвовать в региональном фестивале».
    Я обалдела. Во-первых, фестиваль, во-вторых, оплачено, в третьих, Вильнюс.
    Поехала. На мне был черный длинный плащ, хвост на макушке, белые нейлоновые перчатки, белые туфли, черно-белый костюм (взяла у подруги), в ушах – жемчуг искусственный размером с перепелиное яйцо, на цепочке висящий... Причем, самое интересное было даже не это: со мной ехало 12 человек сопровождающих. И смешней всего было то, что мы ехали в общем вагоне, и я была единственной из всех 13, которая спала на третьей полке. В том костюме, в котором выступала и в котором ходила четыре дня.
    Приехали. Я попала в мастерскую к Веронике Долиной, Киму и Мише Володину. Тогда я познакомилась с Вероникой. Потом меня много раз «били по башке» – говорили, что мои песни похожи на долинские.

    Мы выстояли о-огромную очередь на прослушивание. И все наши – Дима Растаев, Дима Строцев, Марк Мерман и я – прошли во второй тур. Для меня это была такая радость. Я еще только самые первые шаги делала. И неожиданно для себя разделила с Димой Растаевым 3-е место. 2-е занял Марк Мерман, а кто первое – не помню...
    Вернулась я такая окрыленная... Я просто не чувствовала под собой ног. И началось... Я плодоносила круглый год круглые сутки. Но дело не только в количестве. В 89-м году я считала, что у меня 200 песен. Наивно полагала. Они были – номинально. Другой вопрос – какие. Были попсовые, полуэстрадные... Сейчас у меня в списке – из тех, что не стыдно, но не все поются, - где-то около 120. И то ко многим из них я отношусь просто как к памяти.

    Потом были другие фестивали. Не могу сказать, что их было много. Я работала в газете, училась заочно на журналистике.
    Потом был период безделья, когда я была замужем (в первый раз): я занималась тем, что делала и продавала украшения из кожи, керамики, бус, вязания и т.п.

    Потом грянул диплом, нужно было ехать его защищать, и я устроилась работать бабушкой в художественный музей.
    Потом снова газета, потом радио, потом вдруг увлеклась рекламой...
    В 94-м году я познакомилась с Леней – моим мужем. Мы снимали квартиру. Потом стали ждать первого своего ребенка. Потом – второго... Но это совершенно другая история, и не хочется в двух словах описывать мое самое светлое и самое сильное в жизни чувство.
    Стихи были у меня и прежде, но в основном песни, а тут вдруг стала писать стихи. Я рада, когда они вырываются. И, честно говоря, не огорчаюсь, когда они мне не нравятся. В этом – мои родители. Это – воспитание.

    Я переживаю иногда, что подолгу не пишется. Насколько все это было легко в юности, и как редко и непросто теперь. И дальше, наверное, будет хуже. Но все равно периодически что-то приходит, иногда на целый период, на несколько дней. Эти состояния меня волнуют гораздо больше, чем то, что я не хожу на сцену и не зарабатываю этим деньги. Если раньше я могла сесть и сымитировать вдохновение, и написать 4 песни за ночь, сейчас я этого уже не делаю. Потому что знаю, что даже если я обману слушателей, у меня никогда не поднимется рука поставить это стихотворение в книжку или прочесть его людям.

    Поэтому я не пишу прозу. Я просто жду. Потому что знаю: если мне дано, если это должно случиться – торопиться глупо, это должно прийти так же, как стихотворение или песня. Сейчас я понимаю, почему люди пишут мемуары. Они созревают. Если я доживу до того возраста, когда смогу писать мемуары, то, думаю, это будет очень даже ничего...