НЕЧТО О НИЧТО

    Попробуем представить, что в наше прагматичное время кому-нибудь пришло бы в голову написать книгу о том, о чем никому не хочется думать, и написать ее так, чтобы ее невозможно было читать.
    Вот примерно с такой книгой выходит к читателю Алексей Куралех, донецкий филолог и философ. С книгой, где эти две его ипостаси ведут между собой неспешный, негромкий, взаимно корректный и странноватый диалог. Диалог о том, что не имеет ни образа, ни понятия, что вообще едва ли возможно помыслить, – о ничто.
    Искушенный читатель (есть ведь и такие) снисходительно улыбнется: что можно сказать об этом ну хотя бы после Хайдеггера? Но автор, как кажется, вовсе не озабочен тем, чтобы сказать что-то непременно новое. Тень великого немца в его книге хотя и присутствует, но она только тень, не более. У автора собственный жизненный опыт, он же и философский, и своя филологическая тропа, на которой если кто и встречается, то, наверное, не для того, чтобы нам пытаться уклониться от встречи с ним.
    Философ, равно как и филолог, - это, разумеется, не тот, кто имеет соответствующее образование. И даже не тот, кто задумывается о своем житье-бытье. Философом человека делают – так говорили древние мудрецы – размышления о смерти, о небытии. Наука здесь бессильна – такому знанию не научишься. Но, кроме научения, есть и другие способы познания – например, любовь. Любовь к мудрости и любовь к слову. Философия и филология.
    Форма диалога, в которой написан трактат А.Куралеха, здесь как нельзя более адекватна, ибо в диалоге, фиксирующем следы размышления, но не настаивающем на них, удается удержать неудержимое – стремление мысли, стесненное понятиями и позициями, но ищущее свободы и полета.
    У автора нет иллюзий относительно своего труда. У него даже нет уверенности, что кто-нибудь станет читать написанное им. Но если верить тем же древним – только такие книги и следует писать. Особенно, добавим, в наше нечитающее время.

А.К.

Встреча первая
(фрагменты)

    – ...Странно, коллега, я никогда не мог ощутить тишину как полное безмолвие. Я всегда слышал её сквозь шум дождя или шелест ветра, сквозь плеск воды или бой часов. Вот и сейчас – вы не чувствуете, как выразительно тихо становится в этом старом парке, когда жёлтые листья опускаются на землю рядом со скамьёй, где мы с вами сидим? Шорох листьев не разрушает тишину и не исчезает в ней. Он сосредотачивает тишину вокруг себя, он погружается в неё и остаётся там. Кто знает, быть может и маленькой жизни человека так же суждено, погрузившись в вечность, не раствориться в ней без следа, но остаться - пусть в виде едва различимого шороха, едва слышного аккорда бессмертной мелодии...
    – Коллега, как любите вы красивые слова, не несущие значимой семантической нагрузки. Вы пытаетесь подменить ими строгость мысли и точность постановки проблем. Мы встретились в этом парке, вдали от городской суеты, чтобы поговорить о Мартине Хайдеггере и его знаменитом вопросе о сущем и ничто, а не для пространных лирических рассуждений. У нас не так много времени, и я предлагаю сосредоточиться на этой проблеме, оставив в стороне красивые обороты и изящные сочетания слов.
    ФИЛОЛОГ. Но разве мысль не может быть красивой?..
    ФИЛОСОФ. Прекратим полемику не по существу. Основной вопрос метафизики в понимании Мартина Хайдеггера звучит так: «Почему вообще есть сущее, а не, наоборот, Ничто?»
    ФИЛОЛОГ. Однако чтобы обсуждать этот вопрос, коллега, нам необходимо определённым образом его прояснить. Во фразе Хайдеггера несколько значимых слов, и оттого, на каком из них мы поставим акцент, будет зависеть, в каком русле двинется наша беседа.
    ФИЛОСОФ. Вы правы. Вопрос Хайдеггера начинается со слова «почему». И это невольно подталкивает наше мышление к построению определённых причинно-следственных цепочек, к созданию некоей космогонической гипотезы, в которой сущее и ничто будут фигурировать в качестве действующих лиц.
    ФИЛОЛОГ. Вы не согласны с таким подходом?
    ФИЛОСОФ. Не согласен. И сущее, и ничто несут на себе отпечаток той безусловности, которая не позволяет объяснять их исток, как объясняют происхождение того или иного явления. Сущее и ничто сами стоят у истоков, а, быть может, - истоком являются. Мы не можем углубляться в сущее и ничто, не рискуя отдалиться от них. Мы не можем спрашивать «почему?», как спрашиваем о грозе или солнечном затмении. В наших силах лишь попытаться рассмотреть эти начала сквозь туман человеческой мысли, прояснить их очертания и взаиморасположенность.
    ФИЛОЛОГ. Что ж, тогда можно сформулировать вопрос Хайдеггера следующим образом: «Почему есть сущее (а не, наоборот, Ничто)?»
    ФИЛОСОФ. Однако, поставив в центр понятие сущего, мы переводим наше обсуждение в привычные рамки традиционной философии, где проблема сущего в разнообразнейшем его истолковании всегда была основной. Специфика хайдеггеровского вопроса состоит в том, что сущее воспринимается и интерпретируется им на фоне ничто, и именно слово ничто оказывается для этой фразы ключевым.
    ФИЛОЛОГ. Таким образом, основным вопросом философии для Хайдеггера (а в данном случае и для нас) оказывается вопрос о ничто, или, если угодно, вопрос о сущем в свете ничто. Очевидно, теперь мы с вами должны определиться, что мы будем мыслить под понятием «сущего» и что мы будем мыслить под понятием «ничто».
    ФИЛОСОФ. Сущее в моём понимании – это та реальность, в которой находит себя человек в момент, когда начинает чувствовать и мыслить. Это люди и вещи, животные и растения, понятия и слова, события и переживания, которые существуют в нашем поле восприятия. Словом, сущее – явленный мир, в который погружён человек.
    ФИЛОЛОГ. Полагаю, в дальнейшем мы вполне можем отталкиваться от этого определения.
    ФИЛОСОФ. Что же касается понятия ничто – то здесь дело обстоит одновременно и проще, и сложнее. Вы заметили, как легко, без существенных разногласий дали мы определение сущего. Дело, очевидно, в том, что определение это ко многому не обязывает. Оно указывает на очевидное существование определённой реальности, взятой максимально широко. Дав определение сущего как существующего, мы тут же должны спросить себя, каковы реалии, включающиеся в это понятие, что представляют их взаимоотношения между собой, каков характер их соотнесённости с человеком и т.д. С ничто дело обстоит иначе. Оно не может быть определено простым перечислением некоей совокупности реалий. Дав определение ничто, мы не встанем перед необходимостью прояснять характер взаимоотношения его составных частей, ибо таковые попросту отсутст вуют. Ничто предельно конкретно и однозначно; определение ничто есть одновременно максимально полное его про яснение и максимально точное раскрытие восприятия его человеком. Это, безусловно, упрощает нашу задачу. Однако проблема в том, что дать определение ничто оказывается чрезвычайно сложно. Сам Хайдеггер подчёркивает это не раз. Мы не можем спросить: «Почему есть ничто?», «Как зародилось ничто?», а тем более – «Что есть ничто?» Мы даже не можем сказать о ничто, что оно есть. Ибо ничто и существование, наличие взаимоисключают друг друга.
    ФИЛОЛОГ. Но коллега, не кажется ли вам, что сейчас вы, подобно многим философам, стремитесь усложнить простое. Мы ощущаем определённые предметы и реалии, воспринимая их как сущее, как нечто. Нам понятно, что при известном стечении обстоятельств этих реалий может не быть, они могут исчезнуть. И тогда мы говорим о ничто в отношении к некоей реальности, более или менее широкой.
    ФИЛОСОФ. Но что останется в нашем восприятии на месте исчезнувших реалий?
    ФИЛОЛОГ. Пустота, вакуум, безвоздушное пространство, если хотите. Одним словом – ничто.
    ФИЛОСОФ. Простите, коллега, но ничто никак не может быть ассоциировано с пустотой, вакуумом, безвоздушным пространством. Всё перечисленное – не ничто, а как раз нечто. Пусть не конкретный предмет, но определённая мыслимая субстанция. Неужели вы всерьёз можете воспринимать наше сознание как некую ёмкость, из которой последовательным исключением, словно вакуумным насосом, можно изъять всё сущее, оставив лишь искомое ничто. Пока мы сохраним способность к мысли, к представлению – мы будем представлять нечто. Ведь ни представить, ни доказать в окружающем нас сущем абсолютное отсутствие невозможно. Хотя бы уже потому, что это доказательство предполагает абсолютное знание о сущем, обо всём сущем. Чтобы указать с уверенностью на ничто, мы должны быть убеждены, что перед нами не есть ещё непознанное, ещё не узнанное, ещё не помысленное сущее.
    ФИЛОЛОГ. Но коллега, нам вовсе не обязательно, едва помыслив исчезновение предмета, сразу же думать о том, что окажется на пустующем месте. Вы напоминаете прыгуна, который, оттолкнувшись от земли, судорожно стремится обрести привычную точку опоры. Разумеется, он её находит, но в результате искомая цель – прыжок, полёт – не достигается. Мы можем не торопиться ступать на твёрдую почву. Мы можем мыслить именно не-предмет, не-бытие. Мы можем мыслить Другое сущему, как выражается Хайдеггер. И тогда через отрицание, в просветах существующего проступит искомое ничто.
    ФИЛОСОФ. Попытка мыслить сущее в апофатической перспективе весьма заманчива, однако я не уверен, что она обязательно приведёт нас к ничто…

<…>

    ФИЛОЛОГ. И как же, по-вашему, человек воспринимает свою смерть?
    ФИЛОСОФ. Вероятно, мой ответ покажется вам слишком простым: он её боится. Однако за простотой такого ответа скрывается более сложный подтекст. Предполагается, что человек осознаёт свою смерть за счёт рассудочной способности выстроить несложную логическую цепочку: все люди вокруг меня смертны, я - человек, следовательно я смертен. В этом отличие человека от животного, которое, как мы считаем, не способно выстроить такую цепочку, пребывает в неведении относительно своего конца и тем самым находится как бы вне смерти Но проблема в том, что само по себе указанное выше умозаключение никак не приближает человека к пониманию своей смертности. Это лишь одна из логических формул в ряду других, демонстрирующая способность человеческого рассудка к обобщениям и выводам. Человек признаёт правильность вывода о неизбежности своей смерти - и легко, спокойно продолжает жить дальше в окружении других вопросов, проблем и забот. Человек признаёт правильность логической формулы, а не свою конечность, заложенную в ней. Но вот однажды в канун своего дня рождения или на похоронах близкого, после случайного взгляда в зеркало или в школьный альбом, человек вдруг ощущает странную тревогу при мысли о времени, странное безразличие при мысли о повседневных делах и проблемах, человека охватывает тоска, и он сознаёт, что боится смерти. Страх наполняет абстрактную формулу конкретной значимостью, придаёт ей очевидность, от которой нельзя ни спрятаться, ни ускользнуть. Как говорит Мартин Хайдеггер, Ужасом приоткрывается Ничто. Человек понимает: он смертен. Страх и понимание сливаются для него воедино.

    ФИЛОЛОГ. Однако не все люди и не всегда боятся смерти. Многие могут всю жизнь вообще не задумываться о ней. А многие, задумываясь, спокойно относятся к своему концу как к неизбежности, которой не следует страшиться.
    ФИЛОСОФ. Здесь нет противоречия. У тех людей, которые не задумываются о смерти, ни смерть, ни страх просто не попадают в поле зрения. Для тех же, кто, сознавая неизбежность своего конца, спокойно и достойно идёт ему навстречу, страх оказывается оттеснён волевым усилием. Мы относимся с уважением к таким людям именно потому, что сознаём: им, как и нам, знаком ужас смерти, но они способны преодолевать его. Однако это только подтверждает понимание смерти, и страх неотделимы. А значит осознав, как является и что значит этот страх для человека, мы можем понять, как человек воспринимает свою смерть.
    ФИЛОЛОГ. Таким образом, ужас, страх как чувственные переживания способны, на ваш взгляд, более глубоко раскрыть восприятие человеком смерти, чем рефлективные рассуждения о ней.
    ФИЛОСОФ. Нет-нет. Вы неверно истолковали мою мысль. Я вовсе не придаю чувственному восприятию какого-то особого, глубинного значения. И мне кажется бесперспективным пытаться прояснить смерть путём анализа природы определённого чувственного состояния. Представим себе: охваченное ужасом животное спасается от хищника, охотника или лесного пожара. Можем ли мы сказать, что оно в этот момент боится смерти?
    ФИЛОЛОГ. Вероятно, нет. Мы скажем, что животное просто «боится» или «испытывает страх».
    ФИЛОСОФ. Вот именно. Абстрактное понятие смерти, как мы уже со гласились, животному недоступно. Животный ужас – это чувство опасности, ожидание боли, заложенное, очевидно, на генетическом уровне. Новорожденная антилопа дрожит, когда в джунглях раздаётся рёв леопарда, хотя до этой минуты никогда не видела и не слышала его. Она не знает хищника, но уже с рождения знает чувство страха. И разве не те же «животные» ощущения испытывает человек, когда чувствует опасность? Ещё ничего нет, ни боли, ни страданий - но ужас пронизывает всё наше естество. Невидимая рука сдавливает горло, не хватает воздуха, кровь раз за разом ударяет в виски, колени подгибаются. Человек готов отдать всё что угодно – только бы прервать это состояние, только бы скрыться от него...
    ФИЛОЛОГ. Минуту. Вы утверждаете, что описанное вами состояние не является страхом смерти, страхом ничто. Но при этом вы затрудняетесь как-либо прояснить это состояние – вы говорите лишь о внешних симптомах (учащении пульса, дыхания и т. д.), в которых оно проявляется. Но может быть, именно данная непрояснённость как раз и свидетельствует о том, что смерть, таинственная и неясная, открылась нам в этот момент? Мы ничего не можем сказать, ибо само Ничто накладывает печать на наши уста...
    ФИЛОСОФ. Я уже сказал вам, коллега, что не люблю красивых слов, тем более поверхностной игры словами, которая только мешает полноценной ди скуссии. Непрояснённость чувственного состояния ужаса еще никак не свидетельствует о смерти и ничто, которые в нём якобы проступают. Оно свидетельствует в моём понимании лишь об определённом разрыве чувственного и интеллектуального начала в человеке. Любое чувственное состояние, в том числе состояние страха, не совпадает с его описанием, с его формулировкой. Невозможно точно и адекватно передать в словах чувство боли или гнева, чувство ревности или любви. Характерно, что мы практически никогда не можем одновременно глубоко переживать некое чувственное состояние и напряжённо размышлять о нём. Мы думаем о человеке, который нам неприятен, и вдруг ощущаем, как нас захватывает гнев. Мы чувствуем укол ревности, и вслед за этим начинаем размышлять о его причинах. Но то, что воспринимается как некое временное несовпадение, по-видимому, является лишь внешним проявлением глубинного несовпадения чувственности и интеллекта в человеке. Размышляя о том или ином чувстве, мы говорим о его истоках и направленности, о его причинах и следствиях, о том, что было «до» и что будет «после» него. Но сущность, природа чувства остаются вне нашего анализа.
    ФИЛОЛОГ. Тогда откуда (извините за настойчивость) проистекает ваша уверенность в том, что животный ужас не может быть отнесён к смерти как таковой? Ведь сущность ужаса, как вы сами сказали, нам недоступна.
    ФИЛОСОФ. Моя уверенность основывается исключительно на логике. Мы говорим: животный ужас, чувство опасности недоступны анализу. Но если мы скажем, что человек в состоянии животного ужаса боится именно смерти, именно ничто, которое невозможно логически определить, мы, быть может, сами не замечая этого, отдалимся от непосредственного чувственного впечатления и начнем как раз логический, интеллектуальный анализ. Чувство опасности - это только чувство опасности, которое мы можем лишь пережить, лишь почувствовать. Страх смерти - это уже понятие не только чувственное, но и рефлективное, рассудочное. Мы размышляем о смерти, мы мучаемся и страдаем в состоянии притуплённой тоски, но не конкретного ситуативного ужаса, когда мысль и рассудок отступают, когда ускользают все слова, в том числе слово «смерть». Разговор о смерти, о её восприятии человеком получает смысл лишь тогда, когда, осознав присутствие страха, я спрашиваю себя: чего же я боюсь, где истоки моей тоски, что пугает меня, когда я думаю о смерти? Животное не может задать себе эти вопросы. Ребёнок, не знающий жизни, не задаст себе их. Безумец не сможет их сформулировать. А между тем и животному и ребёнку, и безумцу знаком ситуативный страх опасности. Но страх смерти им недоступен, они пребывают вне его.
    ФИЛОЛОГ. Однако несколько ранее вы говорили, что именно страх наполняет абстрактную логическую формулу значением и смыслом. Вы противоречите себе.
    ФИЛОСОФ. Отнюдь. Противоречие возникает скорее в силу вашего стремления развести чувственное и интеллектуальное начало в человеке, абсолютизировав либо первое, либо второе. Я говорю: абстрактная логическая формула не даёт нам понимания смерти. Я утверждаю: состояние животного ужаса также не приближает нас к нему. Я добавляю: чувственное и интеллектуальное в человеке не вполне соответствуют друг другу. Подчеркну - друг другу, но вовсе не человеку как таковому и вовсе не его способности к пониманию. Под человеческой способностью к пониманию вы, очевидно, мыслите лишь умение формулировать некие положения и логически выстраивать их. Между тем, разве чувственные состояния - страха, ревности, любви - являются неразрешимой загадкой для человека? Нет, эти состояния нам прекрасно знакомы. Они соответствуют человеку, не поддаваясь лишь логическому своему определению и анализу. Очевидно, что понимание осуществляет себя поверх интеллектуально-чувственного несовпадения в природе человека. И «страх смерти» - понятие, которое мы можем воспринимать лишь в единстве мысли и чувства, ведь смерть, её восприятие неминуемо затрагивает всё существо. Я не вижу здесь никакого противоречия.
    ФИЛОЛОГ. В том виде, в каком вы изложили сейчас свои положения, они и у меня не вызвали существенных возражений.
    ФИЛОСОФ. Тогда оставим в стороне гносеологические моменты и вернёмся к проблеме смерти-ничто. Мы выяснили, что восприятие смерти и страх взаимосвязаны между собой для человека. Мы согласились, что страх этот не может быть сведён к ужасу перед конкретной опасностью. Он простирается гораздо шире, нависая надо всем сущим, которое человеку дано. Мы редко помним момент, когда страх смерти впервые являет себя; нам кажется, что он всегда был и всегда будет пронизывать всю нашу жизнь.
    ФИЛОЛОГ. Быть может, это покажется вам необычным, но я отчётливо помню день, когда в мою жизнь вошел страх смерти.
    ФИЛОСОФ. Очень интересно. Расскажите подробнее, коллега.
    ФИЛОЛОГ. Это случилось осенью, в сентябре или октябре, много лет назад. Мне было шестнадцать, в городской филармонии играли Моцарта, аккорды симфонии соль минор и лёгкий сумрак наполняли пространство концертного зала. В тот день я был влюблён, и она сидела в этом полутёмном зале где-то в первых рядах партера. Мне не было видно её с галёрки, но я знал: она здесь. Звуки музыки, её присутствие и мой юный возраст придавали происходившему должную значимость и смысл. Я думал о том, как завтра позвоню ей и назначу свидание, и мы начнём встречаться. С этого мгновенья каждое мое действие, каждый мои поступок, каждое мое достижение обретёт новый смысл, ибо будет втайне посвящено ей. Мне шестнадцать лет, а между тем я уже перспективный студент-первокурсник, которому прочат большое будущее. Я буду работать, публиковать статьи, у меня всё получится. Через пять лет я окончу университет и сразу напишу диссертацию. Сколько мне тогда будет? Да в общем-то совсем не много – двадцать один, двадцать два, пусть двадцать три. В это время мы сможем пожениться. Как молодому талантливому учёному мне выделят квартиру и оставят работать на кафедре. Затем надо будет подумать о детях, а заодно и о докторской. Мне исполнится всего лет тридцать, может быть, тридцать пять. И к этому времени я буду иметь уже свой дом, жену и детей, любимую работу, положение в обществе... И вот, когда я отчётливо представил себе всё это – мне стало страшно. Меня схватил вдруг пронизывающий ужас, который до этого момента был мне незнаком. Я услышал тоску в лёгких звуках симфонии, я ощутил пустоту большого тёмного зала, всего на треть заполненного людьми. Я вдруг осознал, что все мои мечты реальны, и спросил себя: а что же дальше?! Ведь в тот момент, когда мечты осуществятся, ничто – никакие цели, стремления, желания – не будут больше отделять меня от смерти. Я почувствовал её близость, она словно вырвалась, высвободилась из-под груды моих планов и сиюминутных надежд. Я понял: уходит не время, оставшееся до написания диссертации, до женитьбы, до жизненного успеха – уходит моя жизнь. Неотвратимо. Здесь. Сейчас. В эту минуту. В этом тёмном зале. Уходят годы юности, которые принято называть лучшими. Годы, которые следует наполнить каким-то осязаемым смыслом, оправдать их уход каким-то важным событием или достижением. Но – как? Но – чем? Разве может хоть что-нибудь в этой жизни встать по своей значимости рядом со смертью? В тот момент она находилась где-то совсем близко. Мне было уже шестнадцать лет, а ведь совсем недавно я с ранцем за плечами шёл в первый класс. Через год мне будет семнадцать, потом двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят… И ничто на земле не может этого изменить, и все мои таланты, все мои усилия здесь бесполезны и смешны.
    ФИЛОСОФ. Что же было дальше?
    ФИЛОЛОГ. Дальше мне и в самом деле исполнилось вначале двадцать, потом двадцать пять, потом тридцать лет. Знаете, в общем-то я воспринял это спокойнее, чем ожидал.
    ФИЛОСОФ. На следующий день вы позвонили ей, как собирались?
    ФИЛОЛОГ. Нет, не позвонил. Я перестал бывать в филармонии, сам вид тёмного концертного зала вызывал приступы давящей тоски. Это длилось довольно долго, года два-три. Я почти перестал читать. Плохие книги навевали скуку, а вслед за скукой приходила тоска. Герои хороших книг страдали, мучались, старели в бесплодной борьбе со временем и в конце концов умирали. Читать хорошие книги было невозможно. Я стал редко ходить в кино – мне было тяжело видеть, как от фильма к фильму на моих глазах стареют любимые актёры. Вообще любое упоминание о ходе времени, о старости и смерти было невыносимо. Днём со всем этим ещё можно было как-то справиться, но вечером или ночью... Смешно, но я часто боялся гасить свет и засыпал с включённой лампой. Я боялся не темноты, но своих мыслей в ней. Со временем в этой темноте стали появляться светлые полосы. Я не думал о смерти день, два, три. Промежутки становились дольше – и курсе на четвёртом я стал учиться, я стал жить. Страх не ушёл, но притупился, отодвинулся куда-то в сторону. Возможно, у меня просто стало меньше времени, чтобы задумываться...
    ФИЛОСОФ. В вашем рассказе интересно то, что вы постоянно говорите о страхе смерти. Говорите с уверенностью, как человек, лично и глубоко это переживший. Между тем смерть сама по себе, со своими привычными атрибутами никак не проявляется в этом рассказе. Ваш страх освещает собой нечто иное.
    ФИЛОЛОГ. Тем не менее я почему-то не сомневаюсь, что моё состояние было именно страхом смерти. Очевидно, этот страх совсем необязательно должен конкретизироваться в какие-то наглядные картины – могил, кладбищ, похорон и т.д. Страх сопровождает наши мысли, наши поступки, оставаясь при этом невидимым, неуловимым.
    ФИЛОСОФ. Но способны ли мы всерьёз бояться того, что совершенно незнакомо? Очевидно, страшась смерти, вы страшитесь всё же чего-то достаточно конкретного. Во всяком случае такого, что можно обозначить.
    ФИЛОЛОГ. Я думаю, осознание своей конечности кардинально меняет нечто в нашей жизни. По этому изменению мы и узнаём о присутствии смерти. Вперёд начинают выступать стороны сущего, которые не замечались нами ранее, стороны сущего, которые как бы граничат со смертью, в которых смерть наиболее ярко проявляет себя. Именно в них и сосредотачивается наш страх.
    ФИЛОСОФ. Вы можете назвать эти пограничные стороны жизни?
    ФИЛОЛОГ. Могу. Наверное, в первую очередь смерть является нам сквозь время, через понимания его движения, его ухода, его быстротечности. Помню в юности я с какой-то болезненной настойчивостью пытался вспомнить, что было со мной в тот или иной день три, пять, семь лет назад… Помню, как я радовался, если, вспоминая прошлое, мог сказать: это было давно, я это почти забыл. Но чаще, гораздо чаще я говорил себе: Господи, как всё было недавно...
    ФИЛОСОФ. Но само по себе время не может вызывать ни страха, ни тоски – оно вообще никак не окрашено эмоционально. Нельзя бояться времени – можно бояться лишь того, что его наполняет. Разве всегда мы боимся уходящих лет? Разве в юности вы не торопили время, мечтая о жизненном успехе, разве не торопит его узник, томящийся в тюрьме? Вы оглядываетесь назад: как быстро, как страшно быстро прошли три, пять, десять лет. Но не испугает ли вас гораздо больше необходимость прожить ещё раз эти десять лет, если они отделяют от чего-то важного, необходимого, разве не испугает перспектива прожить эти годы в одиночестве или в нищете? Время бескачественно и относительно. Дело не в нём, а в том, что мы боимся потерять или желаем обрести с его уходом, в том, что оно уносит с собой из жизни и что оно приоткрывает впереди.

<…>

    ФИЛОЛОГ. Чтобы подтвердить своё присутствие в прошлом, человек должен вспомнить то, что окружало его тогда, - события тех лет, своё участие в них, свои поступки, чувства, мысли. Вспоминая школьные годы, я вижу лица своих учителей, химическую лабораторию, спортивный зал – и говорю себе: да, это было со мной, да, тот смешной мальчик с оттопыренными ушами был я.
    ФИЛОСОФ. Вот именно!.. «Я» становится доступно восприятию благодаря явленности определенных реалий сущего. Причём существенно то, что присутствие «я» в прошлом совсем необязательно должно подтверждаться чертами нашей конкретной личности. Вы можете, разумеется, вспомнить лопоухого мальчика в школьной курточке и сказать: да, это был я. Но так же естественно вы можете вспомнить лица одноклассников или учителей, вид из окна на школьный двор и с той же уверенностью сказать: да, я был тогда там. То есть, «я» подтверждается не наличием некоей конкретной личности, с которой оно может быть отождествлено, но самой открытостью сущего, которую выявляют наши воспоминания.
    ФИЛОЛОГ. И тем не менее в воспоминаниях меня не покидает уверенность, что мальчиком в школьной курточке был именно я, и никто другой, что пейзаж, открывающийся из школьного окна, лица учителей и одноклассников увидены именно его глазами.
    ФИЛОСОФ. Вы никак не хотите расстаться со стереотипами нашего восприятия. Вы непременно хотите соотнести явления сущего с конкретным воспринимающим субъектом. Между тем вы не замечаете, что идентификация «я» с конкретной личностью и её мировосприятием происходит гораздо позже того момента, когда с наполненностью сущего приходит уверенность в существовании нашего «я», когда «нечто есть» естественно сливается с «я» есть». Впрочем, хорошо. Давайте отвлечёмся от конкретных воспоминаний. Представьте себе: вы - артист, играющий роль другого человека. Вы видите мир его глазами, вы вспоминаете его жизнь, как свою, вы полностью слились с личностью этого чужого вам человека... Теряется ли ваше «я» в этот момент?
    ФИЛОЛОГ. Нет, не теряется.
    ФИЛОСОФ. Не теряется! Вот что я хочу подчеркнуть. Не теряется, потому что остаются люди, которых вы видите (пусть его глазами), события, которые вы воспринимаете (пусть его чувствами и рассудком). Граница между своей и чужой жизнью, между реально прожитым и помысленным, нафантазированным, между личностью и сущим оказывается чем-то вторичным.
    ФИЛОЛОГ. Тогда что же первично?
    ФИЛОСОФ. Способность чувствовать, возможность мыслить, лишь со временем позволяющая нам отделять фантазию от реальности, личность от сущего, настоящее от прошедшего. Мир открывается человеку. И в этой открытости, в этой явленности мира «я» уже каким-то образом имеет место. По сути «я» и переживается нами именно как открытость, явленность сущего. Если нечто в любых его видах и формах предстаёт перед нами, это свидетельствует, что «я» присутствует, существует. И только позже в этой открытости, сквозь хаос обрывочных впечатлений начинают проступать контуры мира и личности, в которых мы застаём себя с младенчества. Мы узнаём, как зовут вещи, окружающие нас и нас самих, мы постигаем связь различных явлений. Запах молока связуется с его вкусом, руки матери – с теплом и чувством покоя. Мы сознаём наши простые желания и жаждем их воплощения, не ведая, что своим криком осуществляем простейший акт воли; мы соотносим предметы и явления между собой, не зная, что позже это назовётся мышлением. «Я» - не сущее, не личность, но данность, предоставленность сущего и личности, вне которой человек не может помыслить себя.
 &nb sp;  ФИЛОЛОГ. Но такая трактовка по сути выносит «я» за рамки осмысления и понимания.
r     ФИЛОСОФ. Совершенно верно. Мышление проистекает из «я», а значит возможность мысли приблизиться к «я» оказывается по меньшей мере сомнительной. Трудно познать то, что определяет само познание как таковое. В свете этого ещё более сомнительной оказывается возможность помыслить утрату своего «я» или обретение иного, чуждого «я». Однажды Кьеркегор заметил: мы часто хотим иметь ум какого-либо выдающегося человека, но никогда не желаем быть самим этим человеком. Кьеркегор увидел в данном наблюдении подтверждение особой значимости и близости «я» для человека. Между тем, на мой взгляд, сама мысль об уступке своего «я» в пользу другого совершенно нереальна, и вовсе не в силу того, что собственная самость очень дорога нам, а в силу того, что «я» оказывается вообще вне поля нашего восприятия. Мы не можем хотеть или не хотеть его сохранения. Быть другим означает либо перенести на свою личность часть его качеств, либо увидеть другого со стороны, как постороннего, попадающего в поле зрения «я». Быть «не я», очевидно, невозможно. Кьеркегор мыслит «я» скорее как личность, как нечто пусть не вполне формулируемое, но достаточно определённое, то, что можно обрести и утратить. Для меня «я» вне обретения и утраты, вне мысли, вне сущего.
    ФИЛОЛОГ. В таком случае получается, что время и смерть также не имеют к «я» никакого отношения.
    ФИЛОСОФ. Вы сделали логичный вывод. Чтобы представить себе временную динамику «я», мы должны каким-то образом поместить его в сущем. Но «я» - вне сущего. Меняются очертания мира и личности, открывающиеся нам, но сама открытость, предоставленность этого сущего пребывает неизменной. Чтобы помыслить смерть «я», мы должны каким-то образом представить себе мир без «я». Но как это сделать, если само представление мира оказывается тождественно присутствию «я»? Невозможность, абсурдность ситуации проявляется раньше, чем мы пытаемся помыслить ответ на вопрос об отсутствии самости, раньше, чем мы этот вопрос сформулируем, раньше, чем мы помыслим саму возможность его формулировки. Вопрос об отсутствии «я» теряет смысл гораздо раньше, чем «я» может попасть под этот вопрос.
    ФИЛОЛОГ. В таком случае, чего не мы так боимся, когда с мучительной тоской произносим сакраментальную фразу: я не хочу умирать?
    ФИЛОСОФ. Всё просто. Мы боимся утратить свою личность. Этот страх переживается человеком особенно остро, так как концентрирует в себе страх утраты всего, что дорого и значимо для нас. Когда человек теряет цель в жизни, он может рано или поздно обрести новую цель, когда уходит близкий человек, рядом всё же остаются другие люди, когда мы лишаемся здоровья, у нас остаётся надежда на выздоровление. Утрата личности не оставляет этих надежд. Так полагает человек. Если он умрёт, если исчезнет его личность – всё, абсолютно всё окажется потеряно для него навсегда, без возврата – и цель, и родина, и близкие…
    ФИЛОЛОГ. ...И запах земли после дождя, и весеннее цветение деревьев, и глаза любимой женщины, её жест, её улыбка... Меня не будет – а значит и всего этого тоже не будет! А что останется – бескрайние звёздные пространства вокруг меня, холодные и безразличные? Вечный покой, высветляющий твоё одиночество? Иные миры, столь странные, столь чуждые нам? Впрочем, даже это – всего лишь иллюзии. Если меня не будет – не будет, ничего. Впереди – только ничто, небытие, смерть, как полное отсутствие, как полная лишённость...
    ФИЛОСОФ. Но объясните мне, коллега, почему вы так боитесь этой лишённости, этого отсутствия, если оно по сути ничего для вас не значит, ничего вам не несёт – ни хорошего, ни плохого? Вы молчите, у вас нет ответа. А между тем ход вашей мысли, логика вашего страха характерна для всех нас. В моём понимании дело здесь в том, что мы боимся не бескачественной смерти, но бескачественной жизни, не бескачественного ничто, но бескачественного нечто. Представление о смерти подспудно, бессознательно связывается у человека с представлением о сущем, которое по-прежнему так или иначе имеет место. Парадокс в том, что испугаться состояния смерти мы можем лишь в том случае, если «я» как открытость, как предоставленность сущего в этом состоянии остаётся. Но в сущем после смерти для человека теряется его личность, позволяющая каким-то образом вступить с сущим в контакт, обрести в нём связи, предать миру ту наполненность, с которой ассоциируется слово «жизнь». Сущее после смерти переживается как пустыня, в которой не на что опереться, где нет места целям, желаниям, интересам, близким людям. Из сущего исчезает «всё» - значимое, важное, необходимое, но нечто остаётся, но некая «часть» сущего, высветляемая «я», остаётся – иначе страх был бы невозможен. Мы вновь возвращаемся к мысли, которую я высказал ранее: человека страшит не смерть как трансцендентное ничто, но знакомое нам сущее в его особом «негативном» качестве, которое ассоциируется со смертью.
    ФИЛОЛОГ. Я по-прежнему не могу принять это ваше положение, коллега. В моём восприятии особую остроту и всеохватность страху смерти придаёт именно его трансцендентность, то есть понимание того, что смерть находится за пределами привычного человеческого опыта. Неизвестность страшит нас гораздо сильнее любой, самой жуткой, но знакомой опасности. Смерть есть абсолютная неизвестность, тайна, и потому страх смерти абсолютен – именно в силу своей трансцендентности. Я достаточно корректно употребляю философские категории, коллега?
    ФИЛОСОФ. Вполне.
    ФИЛОЛОГ. Впрочем, о том же самом, только более образно и красиво сказал в своё время Шекспир:
                Кто бы согласился
                Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
                Когда бы неизвестность после смерти,
                Боязнь страны, откуда ни один
                Не возвращался, не смиряла воли
                Мириться лучше со знакомым злом,
                Чем бегством к незнакомому стремиться.
    Таким образом, именно страх смерти как неизвестности, как возможного «незнакомого зла» есть тот абсолютный, запредельный страх, который перевешивает мелкие страхи, сомнения, тревоги сущего. Вы не согласны со мной?
    ФИЛОСОФ. Нет. Из ваших посылок я делаю прямо противоположные выводы. Знаменитый монолог Гамлета ставит перед нами проблему самоубийства. И здесь в моём понимании существенно не то, что неизвестность после смерти обычно удерживает человека от рокового шага, а то, что несмотря на страх смерти, человек порой всё же способен покончить с собой. Вдумайтесь в ситуацию: уволенный служащий выбрасывается из окна своего офиса; после ссоры с мужем жена выпивает смертельную дозу снотворного; безответно влюблённая пятнадцатилетняя девчонка вскрывает себе вены. О чём говорят эти факты? О том, что даже такие мелкие, суетные, по сути своей ничтожные проблемы жизни способны перевесить тот абсол ютный, всеохватный страх смерти, о котором вы говорите.
    ФИЛОЛОГ. Вы берёте крайние с лучаи.
    ФИЛОСОФ. Какая разница? Пусть поводом к самоубийству будет утрата жизненной цели, муки совести, потеря близкого – не всё ли равно? Факт остаётся фактом. Страхи и проблемы сущего отодвигают страх смерти на задний план. А значит, страх смерти неабсолютен и нетрансцендентен.
    ФИЛОЛОГ. Хорошо, вы убедили меня: страх смерти неабсолютен, но почему он не может быть трансцендентным? В минуты душевных потрясений страхи сущего действительно способны на какое-то время заставить забыть о глобальном ужасе смерти. Этого мгновения может оказаться достаточно для того, чтобы человек с неуравновешенной психикой принял яд или нажал на курок. Но страх смерти при этом всё равно остаётся именно страхом неизвестности, страхом перед той запредельной, неведомой опасностью, которая, быть может, ждёт нас за последней чертой.