В городе Киеве, на улице Флоренция обитает среди книг и рукописей самый, если верить молве, проницательный и глубокомысленный текстолог этого города-книги - Мирон Семенович Петровский. Обреченно выдерживая бремя своей легендарности, он - сама любезность - приглашает войти в кабинет.
    Чай? Кофе? Вам удобно? Между прочим, в этом кресле ночевал в пору своей бездомности Вадим Леонтьевич Скуратовский. Да, тот самый.
    ...Скуратовского я впервые увидел и услышал на юбилейной, по случаю 100-летия, Булгаковской конференции, которую решено было провести на родине писателя - в Киеве. Ожидалось, что открывать ее будет Петровский - кто же еще может так мастерски и вдохновенно, наметив какой-нибудь малоизученный участок, раскопать его методично и основательно и извлечь при молчаливом изумлении слушателей необычайной ценности сокровище.
    И вдруг - кто это? Вместо благодостойного, иронично-умудренного толкователя сокрытых смыслов - кто-то, как показалось, всколоченный, забежавший на минуту, чтобы наскоро сообщить что-то важное и побежать дальше. Никакого написанного доклада в руках у него не было, но впечатление было такое, что он все-таки читает некий одному ему видимый текст, притом с такой сумасшедшей скоростью, что поспевать за его мыслью было едва ли возможно. «Кто это?» - переспрашивали иностранные гости и смотрели в программки.
    Позже, сравнивая речевое мышление Скуратовского и Петров-ского, я подумал, что, пожалуй, вот так же различались в свое время темпераменты двух других киевских философов - Николая Бердяева и Сергея Булгакова. У одного - яркая блистательность, артистизм, эссеизм, у другого - в сущности, то же, но приглушенное, углубленное, выверенное. Два крыла парящей киевской философии - две ее стилевые и стилистические разновидности.
    ...В ответ на мои предположения Мирон Семенович не торопясь раскурил свою знаменитую трубку, наполнив кабинет тонким нездешним ароматом, и столь же неторопливо стал рассказывать...

А.К.

     - Для меня Вадим - персонаж, может быть, не столько киевско-бердяевского ряда, а скорее киевско-сковородинского. Это прослеживается и по характеру его дарования, и по жизненному поведению.
     Понимаете ли, я знаю Вадима уже 35 лет, и у меня ни разу не возникла мысль, - впрочем, и у него тоже, - сделать что-то вместе. Может быть, потому, что и уровень, и быстродействие (в том самом смысле, как это понятие в кибернетике употребляется) у нас абсолютно не совпадают. Мы не можем впрячься. Но на протяжении очень многих лет, начиная с 70-х, мы проверяем друг на друге наши соображения - и, в сущности, это как бы маленький неформальный коллектив. Почти все его работы, на 90 с лишним процентов, перед тем, как были написаны, обсуждались нами, и почти все мои идеи я проверял на нем. Для меня это огромная жизненная удача и великое удовольствие. Достаточно сказать, что 95 процентов моего киевского общения, за пределами семьи, - это Вадим. Вы понимаете, насколько это серьезно. Остальные 3 миллиона киевлян приходятся на 5 процентов. И за 35 лет происходит ужасное какое-то срастание, но при этом я ни разу не пробовал выйти ни в его темы, ни в его стилистику.
     Крестьянский мальчик из-под черниговского села, который до 16 лет говорил только по-украински, не слыша ни слова по-русски, - сейчас его русский воспринимается как очень московский, и сейчас этот мальчик читает практически на всех европейских языках. До недавнего времени он добавлял застенчиво, когда его об этом спрашивали: «Ну, кроме венгерского». Но уже лет десять он этого не добавляет. Я помню день, когда он ко мне прибежал и сказал: «Мирон, вы знаете, я прочел свою первую венгерскую фразу. Знаете, как она звучит?» Он озвучил ее и перевел: «Венгрия находится в Европе». И мы оба дико расхохотались. Учебник венгерского языка начинался с фразы, в которой как бы выражается удивление некоего кочевого народа, который полторы тысячи лет назад оказался в Европе и до сих пор не может прийти в себя от изумления.     Он работал во «Всесвіті», числился там старшим редактором, но фактически был серым кардиналом этого журнала. Потому что никто не знал, что делается во всех мировых литературах, а Вадим - знал. Он мог рассказать, на что стоит обратить внимание во французской, английской, немецкой, португальской, португалоязычной литературе Африки или Латинской Америки... Чтобы вы поняли объем осведомленности этого человека, расскажу один случай. Однажды я навестил его во «Всесвіті» и застал за странным занятием: он листал какую-то специальную энциклопедию, то ли историческую, то ли дипломатическую, - он читал ее с карандашом в руке, исправляя - по памяти - ошибки в названиях, датах и именах. Я не сразу даже понял, что происходит. Только когда я вышел, то понял, что присутствовал при... цирковом, интеллектуально-цирковом акте...
    Меня всегда поражало, что его устная речь - причем импровизированная устная речь - литературно гораздо лучше обработана, чем его писаные тексты. Меня это совершенно озадачивало, потому что это противоречило всем моим представлениям о природе слова. Но потом я понял, в чем дело: идет такое чудовищное быстродействие, что сам процесс письма тормозит его мысль. Поэтому когда он импровизировал и проговаривал свой текст (сейчас немножко медленнее, а раньше - с пулеметной скоростью), я просил его говорить медленнее, потому что надо же думать и о слушателе - чтоб услышать, осмыслить, воспринять...
    И вот это быстродействие повлияло на его отношение к собственным текстам. Написано - и с плеч долой. Всё! Заставить его вернуться к написанному, исправить одно слово, дополнить одной фразой - невозможно. Поставив точку, он тут же теряет к написанному интерес.
    На протяжении многих лет - у него был неудачный брак - он жил в богатом доме, где у него не было не то что своего угла, но не было кусочка стола, на котором он мог работать. Эти люди просто не понимали, с кем имеют дело. Они ожидали от него выдающихся карьерных успехов и ставили на него как на человека карьерно потенциального. Они не видели в нем, извините меня, персональную культурную ценность - это было вне их понимания.
    И он из этого дома не то что ушел - был почти выставлен. И многие годы жил что называется без кола и двора. Я раскладывал ему вот это кресло, здесь мы ночевали. Все его имущество - деталь абсолютно сковородинская - укладывалось в одну холщовую котомку: там был его гардероб, там был его архив, там была его библиотека...
Мне он представляется человеком ужасающего потенциала. И, в общем, человеком нереализованным. Как, впрочем, и все люди моего или его поколения. Потому что, конечно, такой мозг Господь создает с разными целями... Поверьте мне, я видел и знал людей и образованных, и умных, но его я воспринимаю как... просто чудо. Такого не бывает.
    При этом он свой дар не очень-то бережет... Растрачивает его по десяткам интервью, по десяткам совершенно необязательных лекций, по каким-то мелким статейкам в мелких изданиях... Он испытывает некую ответственность перед действием - искать, найти, огласить; но ответственности перед своим даром он не испытывает.
    Мирон Семенович показывает только вышедшую под его редакцией (разговор наш происходил в июле 1996 года) книгу Вадима Скуратовского «Історія і культура».
    Мне приятно думать, что вы будете наслаждать себя этой книжечкой. Она не только феноменально умна и глубока, но блистательно написана. Причем блистательно написаны и русские, и украинские тексты. Там есть ощущение ст илистического единства, сверхъязыкового кода...
    Что же касается метода... Не знаю, вас, наверное, это несколько шокирует, тем не менее я считаю, что это нужно проговорить: это метод, который идет от Карла Маркса к Юрию Лотману. Мы как-то мало задумываемся над методом Маркса, полагая, что это метод диалектического материализма, или как он там называется... Но я говорю о поразительной структурности мышления этого человека. Вне оценок его философских, политических, экономических доктрин - просто способность мозга анализировать структуру явления. И я думаю, что, поверх всех современных отношений, самая структурная книга в мировой литературе, - это, конечно, «Капитал». Я повторяю: это относится не к тем идеям, которые он предлагает, а к аналитическому методу как таковому. Метод-то сам по себе не гарантирует истины, он в лучшем случае гарантирует правильное представление об устройстве явления. То есть, в сущности, он гарантирует историка, а не пророка. Вот как булгаковский Мастер, который сейчас пророчит назад. При этом нельзя не оценить восхитительную точность Булгакова, которая делает его национальным историком.
    Вот такой он странный персонаж, этот Скуратовский. Моя бы воля, я бы на нем повесил чугунную доску: «Охраняется государством». Но у нас государство скорее разрушает, чем охраняет...
    Теперь вы понимаете, что я отношусь к этому человеку с уважением, граничащим с пиететом, и нисколько этого не стесняюсь. Нужна же какая-то подлинная иерархия ценностей. Так вот, в той подлинной иерархии ценностей, которую я для себя строю, это очень высоко. Хотя - трагически недовоплощено.

    ЩО ТАКЕ «НАЦІОНАЛЬНИЙ» з погляду здорового історичного глузду? Подамо найбільш примітивну дефініцію поняття. Це той спосіб суспільно-історичного буття, що ним пішли народи Заходу - десь від турецької облоги Відня і далі, особливо від доби Великої французської революції. В умовах світоглядної кризи найвищих перед тим авторитетів - Бога і Короля - закономірно виступає вперед і, зрештою, набуває такого ж найвищого авторитету інститут Нації, або, як сказав один з героїв Томаса Манна, - «романтично кажучи, народу». Іншими словами, повноцінного й повноправного - юридично, політитчно, економічно і т.д. - господаря на своєму геополітичному просторі, у своєму, знов-таки по-німецькому романтично, «Lebensraum».

    Отож від облоги Відня до останніх сесій Європарламенту доволі успішно кристалізується й потім доволі успішно функціонує європейська і тепер от євроамериканська система національних держав.
    Поза цією системою з різних причин, з огляду на різні драми, трагедії, комедії та ба, навіть водевілі історії, опинилися фактично лише два великі (увага, великі чисельно/ демографічно) народи - російський і український. Лише дві країни - Росія і Україна. Опинилися, зрозуміло, на різних, полюсово протилежних кінцях історичного коромисла.
Україна від Хмельниччини і Руїни XVII століття до різного роду «хмельниччин» і «руїн» століття ХХ йшла звивистим, трагічно дискретним шляхом становлення як певна національна одиниця. Вся наша історія - від Жовтих Вод до поточних політичних подій - це історія саме національного становлення. Давайте нарешті скажемо - за загальними результатами досить невдалого. І до того ж із досить невиразними перспективами.