У ЦЕРКОВНЫХ ВРАТ

    Что касается обсуждения «феномена Андрея Кураева», то мне кажется, не удачна сама постановка вопроса. Обсуждать нужно существование самой православной проповеди, исповедание Православия в нашу мрачную эпоху, и на этом фоне Кураев предстает одной из бесчисленных звездочек, пусть и довольно яркой. Кураев не классик, во всяком случае, не усопший классик, чтобы его теперь обсуждать. То, что попадалось мне под руки из его словообильных сочинений, не могло удержать внимания, а потому особо его книг не искал и представление о нем имею весьма смутное. Его живая проповедь, особенно среди молодежи, заслуживает одобрения. Она может показаться несколько суетной и в этом смысле неправославной, но ведь и времена теперь небывало суетные.

А.Моторин, Господин Великий Новгород, РОССИЯ

НА ПАПЕРТИ

Из разговора нищих

    - Я – русская православная христианка, и, читая о. Андрея Кураева в «Диком Поле», не могу не констатировать, – с православной точки зрения, в этом материале вроде бы все «правильно». Как пишет в своем пространном и очень, очень кротком возражении, но возражении Кураеву иеромонах Иоанн (Коган): «…да, нам всем, православным христианам, было бы приятно, чтобы другие исповедывали нашу веру, так, как учит наша Церковь...» Впрочем, это и так ясно. И ритор Кураев превосходный. А возражения – есть. Проблема – не в том, «что» говорит о. Андрей, а в том, «как».
    Как пишет и говорит о. Андрей? Уверенно, свысока, часто пренебрежительно, – и по отношению к тому, О КОМ, и по отношению к тем, КОМУ адресован текст. Как это получается? Откуда берется свойственное стилю о. Андрея тончайшее переставление и подмена смыслов, незаметное передергивание, чисто советское неуважение к человеку вообще и к оппоненту в частности? Ведь о. Андрей – православный христианин, а христианство все-таки – это любовь, любовь, любовь, та самая, без которой любой проповедник – только «медь звенящая»…
    О. А.Кураев – мастер тонкой, нацеленной на уничтожение оппонента (увы, увы) полемики. Стоит ли даже и говорить о том, что все эти изощренные приемы бесконечно далеко отстоят от риторики подлинного христианства? Христианская риторика ответов на «наезды» – уход на другой уровень, молчание.
    Впрочем, мы не знаем. Есть же презумпция невиновности. Может быть, о. Андрей каждый день со многими слезами с великой любовью молится за весь мир. Однако его пером все равно руководит старый, узнаваемый советский стиль, печальное наследие, от которого даже подсознательно трудно отделаться даже самому просвещенному человеку нашей эпохи. Потому что – въелось в кровь и в мозги. Это – тот самый эффект «сорока лет моисеевых», о котором вспоминают в наше время часто: чтобы покинувшие Египет иудеи могли прийти в Землю Обетованную, нужно сперва сорок лет ходить по пустыне, пока не умрут, физически, все, кто заражен «египетской стилистикой», все, кто помнит Египет и жизнь в нем, кто учился и выучился думать, говорить, чувствовать по-египетски… Переучивать, оказывается, бесполезно. Непривычные, не-рабские ценности – не прививаются. Ростки нового сознания вызывают отторжение, агрессивность, злобу или вот такое вот… тончайшее, завуалированное иронизирование.
    О. Александр Мень был носителем другого сознания – как и почему это ему удавалось и удалось в то время, другой вопрос. Антисемиты говорят – потому-де, что о. Александр Мень был по крови еврей, а у евреев, дескать, всегда все вопреки и наоборот. Но ведь и по пустыне Синайской не китайцы брели… И в Египте не мордвины на триста лет застряли… А «вопреки» – один Моисей…

    - Ваши претензии к о.А.Кураеву, как я понял, сводятся к одной: несоответствие содержания и формы. Или, говоря более модерно: не вполне православный (христианский, религиозный, церковный) дискурс его текстопорождени. Но сами вы почему-то взяли тон журналистски-публицистический, т.е. неуместно светский, да к тому же раздраженный, что уже совсем ни к чему. Обсуждать вопросы духа и духовной практики лучше предоставить тем, кому это положено по сану и чину – а мы послушаем. Если нам, грешным, удастся что-то сказать по сути и адекватно сути – прекрасно; это будет означать, что «духовность» не ограничивается «духовными лицами». Но пока выходит обратное – и мы, и сами «духовные лица» поступаем и мыслим вполне по-мирски.

    - Это одно из основных заблуждений, которые, увы, господствуют сейчас в среде самой умной интеллигенции. Два множества – грамотно рассуждающих по вопросам духовной практики и носителей сана и чина – не совпадают. Примеров – сколько угодно. По вопросам православия и вообще христианства, конечно, должны высказываться как минимум образованные христиане, но и нехристианам никто не может запретить самым въедливым образом анализировать их «дискурсы» на предмет хотя бы стиля...

    - И мне кажется, что совершенно излишне говорить о своей конфессиональной принадлежности, это должно быть ясно и так. Сказать о себе: «я православный» - это все равно что сказать: «я поэт». Вроде и поэт, а призадумаешься – поэт ли?

    - Почему это и так ясно? Мне кажется – позицию, на которой стоит тот или иной оппонент, нужно определять четко. Особенно в наше время, когда люди живут в настолько разных мирах и в настолько разных контекстах… И это не то же самое, что сказать о себе: «я поэт». «Православность» - не заслуга данной личности, а ее исповедание, то, что она для себя принимает. Если хотите, членство в определенной организации (с мирской точки зрения, так и есть).
    С поэтом это верно, а с православным такое призадумывание ни к чему хорошему не приведет. Это пусть «призадумывает ся» его духовник. Именно от этого призадумывания сейчас все беды: наш – не наш? А все ли «наши», кто называет себя «нашими»? Одно из самых неприятных «знамений нашего времени». А. Мень привел в православную церковь сотни, если не тысячи человек, причем не только в России, а и, например, в Америке, но до сих пор кто-то вдруг возьмет да и заявит: «А православный ли он был человек?» Кураев, например, отрицает его «православность» и называет его «писателем-униатом» (хотя, казалось бы, у Меня и с саном, и с чином все в порядке...) Так что это ложный, порочный и вообще антихристианский путь.

    - Думаю, что сомневаться в своей вере (в своей православности) все-таки нужно – есть же на то убедительный евангельский пример: «верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк. 9, 24)…

    - Это ведь совсем, совсем не одно и то же. «Православность» - в первую очередь активная (осознанная и практикуемая) принадлежность к определенной конфессии. Споры «достаточно ли человек православен?» - дело нехорошее, потому что – а судьи кто? Залезать в чужую душу нельзя. Но все равно и их нельзя называть «недостаточно православными». А назвать человека, исповедующего православие, «неправославным», как делает, скажем, на каждом шагу Кураев – у него и Мень «писатель-униат» - тяжелое оскорбление. Сомневаться же в собственной «православности» - шизофрения. Можно сомневаться, - а правильно ли я, с православной точки зрения, понимаю то-то и то-то? Не более того.
    Сомнение в христианских истинах – для христианина всегда слабость, временное наваждение, против которого требуется помощь Господа. В приведенном Вами примере человек говорит: да, мой сознательный выбор – вера, но мои тело и душа смотрят куда-то в другую сторону, я не чувствую реальности того, во что верю. И Иисус принимает его. Другая сторона монеты – то, что не сомневающиеся в своей вере как раз часто имеют веры слишком мало (и апостолы, и другие ученики – их Христос называет «маловерами»). «Испытывать свою веру» - постоянное занятие для верующего. «Да христианин ли я?» - может спросить себя человек, переосмысляющий свою жизнь, в смысле: «Какой же я христианин после того, что я натворил?» Но если его спросят: «Ты какой веры?» – он, конечно, обязан ответить и ответит: «Христианин». (Православный – не более чем уточнение, необходимое при разговоре на какие-нибудь внутренние темы. Уточнение. Когда я выступаю, например, против антисемитизма, я считаю нужным упомянуть и то, что я русская).

    - Я бы ушел от прямого обсуждения «феномена Кураева», обратившись к теме современного миссионерства. И тут возникает еще одна фигура – Кротов... А чтобы не перегромождать дискуссию разнотемьем, надо выбрать что-то одно. И здесь не приходится долго думать – Мень. Треугольник замкнулся.

    - Мень, Кротов и Кураев не составляют треугольника. Кротов и Мень – вместе, Кураев – совершенно отдельно.
    Чтобы делать какой-либо обзор, необходимо занять какую-то позицию. И только исходя из выбранной позиции, можно что-то строить и составлять. Кто пишет о современном миссионерстве? С какой позиции? Нейтральных позиций не существует. Несколько вариантов:
    1) Ничего не знаем, нам все внове, вчера родились.
    2) Агностически-светская, любопытствующая.
    3) Либерально-христианская (она же меневская, кротовская, аверинцевская).
    4) Официально-обскурантистская (в явном или замаскированном виде, она же кураевская).

    - Вы хотите определенности, как если бы мы писали статью, а я предпочел бы драму идей, где не нужно выворачивать весь смысл наружу. Пусть автор занимает свою позицию, но читатель в праве оставаться свободным, и этот принцип свободы, даже если это видимость свободы, должен быть выдержан и на глубинах – тогда будет честно.

    - Кураев называет Кротова «еврейским журналистом» на основании того, что у Кротова мать – еврейка. Я полагаю, после этой реплики ни о какой драме идей речи быть не может. Вы другого мнения?? Конечно, он еще много чего говорит. И мягкого. И с кротким упреком. И сдвинув брови. Но для меня лично это уже не представляет интереса – когда главное высказано. Кураев, к сожалению, на данном этапе своего становления – антисемит…
    При этом необходимо не забывать, что современное православие сейчас расколото непримиримо и как никогда – на так называемый «либеральный» лагерь и «консервативно-обскурантистский». Кротов – самый яркий представитель «либерального» (яркий – в смысле, не ярче, конечно, Аверинцева, но Аверинцев не присутствует в «общественной жизни»), Кураев – неяркий представитель «консервативного» (неяркий – из-за его непрямоты и лукавства). Эти два «лагеря» не эквивалентны друг другу, поскольку «консерваторы», как правило, в полемике пользуются запрещенными приемами, - например, Кураев считает либеральное христианство еврейским (слова «жидовский» он избегает, а другие не избегают) извращением. Опять «хорошая драма идей». Я безоговорочно отношу себя к лагерю «либералов» (я – где Аверинцев, а не там, где те, кто его облаивал и отлучал от причастия).
    Антисемитизм – это еще и мистическая скверна, причем неизъяснимо скверная скверна. К ней нельзя прикасаться, а если кто прикоснется – нельзя прикасаться и к нему, пока он не вылечится: затянет.

    - Быть может, я выгляжу в Ваших глазах недоумком, но все-таки объясните, почему определение «еврейский журналист» - это оскорбление? Когда Кротов определяет оппонента: «Андрей Кураев, литератор» - это тоже звучит достаточно едко. А если бы он сказал «русский литератор»? Можно сетовать, что религиозные споры ведутся как-то слишком ожесточенно и переходя на личности, но даже на Вселенских Соборах разве было не так? И потом, в каждом человеческом оформлении (даже и ожесточении) есть сверхрациональное зерно. То, что внизу болезненно воспринимается как конфликт «еврейства» и «русскости», наверху – как соотношение Ветхого и Нового заветов. Потому именно об этом и говорит Аверинцев*, что и говорить и думать об этом – нужно.

    - Вы просто, как мне сейчас представляется, находитесь во вполне простительном и достойном состоянии неполной осведомленности о «глубинах сатанинских», которые нынче разверзлись на российских болотах. Опасно по этим болотам пускаться в путь, вооружившись только общечеловеческой и журналистской этикой. Мало того, что можно провалиться, а еще и змеиные яйца хрустят под ногой на каждом шагу. Бежать оттуда, бежать на твердую землю!
    «Еврейский журналист» - это оскорбление, потому что Кротов – не еврейский, а РУССКИЙ православный журналист, а сейчас еще и священник. Журналист не превращается автоматически в «еврейского», если у него мама, не знающая ни слова на идиш и всю жизнь прожившая в русско-советской культурной среде – этническая еврейка. Это, знаете, пардон, нацистские критерии в чистом неразведенном виде. Давайте еще разоблачим скрывающихся среди нас татарско-исламских фельетонистов, белорусских публицистов, японских шпионов...
    «Андрей Кураев, литератор» - тоже незаконная формулировка (которую немного оправдывает только то, что Кротов, как я понимаю, защищался и защищал Меня, которого Кураев назвал «писателем-униатом», тоже опустив упоминание о сане. И Мень ведь никакой не писател ь...). Кураев – совершенно не литератор, он, ну, скажем, ученый диакон, активно проявивший себя в сфере правосла вного миссионерства. К литературе он не имеет никакого отношения. Если сказать «Андрей Кураев, русский литератор», или, лучше, «русский церковный деятель», - это нормально, потому что это правда. А если я раскопаю, кто у Кураева родители, и выяснится, что его мама – этническая мордвинка, и на этом основании напишу, что Кураев - «мордовский церковный деятель»? А если его отец или дедушка – этнический еврей, то он уже получится «жидомордовский церковный деятель»????
    Вы же прекрасно понимаете, что все это проведение расследований – у кого какая кровь – не более чем недостойная, абсолютно скомпрометированная ахинея. Человек, пишущий по-русски и декларирующий себя русским – русский и есть.

    - Кажется, я знаю, какую позицию нам нужно занять, – на паперти. И оттуда, не вмешиваясь, наблюдать и слушать. И если мы помним, что только в любви открывается истина, то любить надо всех – и оппонентов, в том числе.

    - Конечно. А еще – отвлечься от личностей и слушать только тексты, поскольку тексты, в отличие от произведших их людей, мы любить отнюдь не обязаны, наоборот – лицеприятие является серьезным грехом.

Из полемики
о. А.Кураева и о. Я.Кротова

о. Андрей Кураев:

    Отец Александр Мень был миссионером. Причем в ту эпоху, когда советская интеллигенция больше всего ценила в человеке толику диссидентства и еле проглядывающий кукиш в кармане. «Все под углом гражданского протеста». И слегка диссидентствующий батюшка, слегка западничающий батюшка оказался очень социально востребованной фигурой. Инстинктом популяризатора отец Александр ощутил эту потребность и создавал себе соответствующий имидж. За это его нельзя критиковать, ибо и этим он привлек ко Христу многих и многих людей. Но иногда чувство меры отказывало. И тогда рождались те суждения, что были приведены выше. Или же начиналась пропаганда католичества. [35]

    Сегодня у меня не меньший опыт публичных выступлений, чем у отца Александра (у него было лишь три года для свободной проповеди...). И потому я могу сказать: иногда миссионер должен уметь говорить «нет!». У отца Александра это слово выговаривалось плохо... В каждой аудитории он старался быть «батюшкой да». [с.19]

    Я понимаю, что о. Александр за десятилетия своей пастырской, литературной и просветительской деятельности не был избалован признанием, и радость общения с аудиторией единомышленников стала доступна для него слишком поздно. И все же не все можно приносить в жертву ради сиюминутной эйфории всеобщего единомыслия и ради аплодисментов публики. Он очень хотел быть услышанным. И ему было что сказать. Он был миссионером по всему складу своей души. А быть миссионером это очень опасно. Миссионер, ушедший к язычникам, может потеряться среди них. [с.31-32]

    Инстинкт диссидентства у отца Александра был заложен, похоже, уже на уровне национального характера. Быть иным и ощущать свою инаковость и подчеркивать, культивировать ее – одна из характерных черт еврейского мироощущения (точнее, самоощущения), и в отце Александре она присутствовала вполне. [с.36]

    Если мы захотим определить конфессиональную позицию писателя Александра Меня, то вывод будет определенный: униат, то есть католик, исповедующий католическую доктрину и при этом ценящий православный обряд. И здесь ни при чем справки из Московской Патриархии о том, что он священник, рукоположенный православным архиереем, служивший в храме, принадлежащем Русской Церкви, и принимавший награды от Московского патриарха (тем, кто представляет о. Александра как мученика, который подвергался травле со стороны «официальной Церкви», стоило бы помнить, что протоиерей Алекса ндр был награжден всеми священническими наградами, в том числе и высшей: правом ношения митры). Писатель Ме нь униат. [38-39]

    В свое время отец Александр Мень сделал много. В свое. Но сейчас — иное время. Он ушел вовремя. Вовремя означает: в то время, когда кончилась та эпоха, в которой он был своим. И еще он ушел вовремя — чтобы не быть втянутым в политику, чтобы не стать «партийным батюшкой», «духовником» «ДемРоссии», чтобы не быть размененным и оскверненным партийными и межпартийными разборками. [с.45]

    В общем, трудно быть миссионером. Но все равно надо. И опыт неудач должен не останавливать, а помогать идущим. Отцу Александру Меню можно быть благодарным и за его ошибки. [с.46]

Из книги: Оккультизм в Православии. –
М.: Фонд «Благовест», 1998.

    о. Яков Кротов:
Мень относится к типу миссионеров-канатоходцев, которые умудряются не уклониться ни в нетерпимость, ни в благодушие. Показывая, что магия и оккультизм выросли из реальных духовных потребностей и из контакта с духовной реальностью, а не просто из человеческой глупости и суеверия, он вливает в читателя христианство, мысль о том, что магия и оккультизм есть «скользкий путь» (с.53), путь порабощения человека. Магофилы будут чрезвычайно разочарованы. Будут ли они обращены? Некоторые – наверняка, очень многие люди пришли к вере в Христа именно благодаря чтению книг Меня. Но книгу можно рекомендовать для чтения и верующим, и неверующим просто как литературный шедевр. Уникальный стиль Меня одаривает читателя сопричастностью умному, бодрому и доброму человеку, передает ощущение какой-то благодатной свежести. Или свежей благодатности.

Из рецензии: Что написано топором.
// В защиту имени отца Александра Меня. – М., 1999.

    о. Андрей Кураев:
    Слишком уж настойчиво либеральные журналисты в России требуют объединения православных и католиков. Отношение к унии стало критерием «прогрессивности», «открытости», «образованности» и т. п. Формируемое ими «общественное мнение» считает, что «интеллигентный и думающий православный» обязательно должен стремиться к единению с католиками. В ответ на это давление я и хотел показать, что у православных богословов – которые как-никак лучше журналистов знают пути как православной, так и западной теологии – есть серьезные основания для того, чтобы оставаться верными древнехристианской традиции.

Из книги: Вызов экуменизма. – С.160.

    о. Яков Кротов:
    Кураев горделиво называет себя богословом, который-де лучше знает правду, чем журналисты – верный признак того, что Кураев не богослов, а журналист. Богослов согласится называться и журналистом.

Из статьи: История о Церкви и интеллигенции
// Континент, 1996. – Москва – Париж, 1998. – С.272.

    о. Андрей Кураев:
    Во-первых, здесь в число православных богословов я себя не включаю: фраза «я хотел показать, что у православных богословов» имеет иной смысл, чем фраза «я хотел показать, что у нас, у православных богословов». Если человек написал фразу «я хотел показать, что у рязанских крестьян...» – из этого никак не следует, что сам пишущий относит себя к числу рязанских крестьян. <…>
    Во-вторых - на именование себя журналистом я нисколько не обижусь. Я и сам себя так называю. Например - «Поскольку я не политолог, а христианский журналист, я пишу на эту тему не из футурологического азарта» («О нашем поражении». М., 1996, с.5).
    В-третьих, для проверки тезиса о том, что «богослов согласится называться и журналистом», я предложил бы Кротову съездить в Московскую Духовную Академию и спросить ее профессоров – согласятся ли они, чтобы их представляли в качестве журналистов.
    В-четвёртых, слово богослов сегодня означает человека, имеющего соответствующее профессиональное образование и профессионально же работающего в этой сфере гуманитарного знания. По этим критериям я вполне могу называть себя не только журналистом или преподавателем, но и богословом – без всяких притязаний на какую-либо собственную мистическую превознесенность. И как физики лучше журналистов разбираются в физике, как профессиональные историки лучше осведомлены в своей области, чем журналисты, как правоведы в своей сфере компетентнее журналистов – так и богословы, конечно же, лучше знают мир религии и те различия, что пролегают в нем, чем журналисты, не имеющие профессионального религиоведческого или богословского образования.

Из книги: Как делают антисемитом. – М.: Одигитрия, 1998. - С. 140-141

    Мы не являемся чистыми, невоплощенными духами. Наша среда, воспитание, происхождение и образование весьма влияют на выбор нами тех или иных позиций. Выбор человека может диктоваться не сопоставлением рациональных аргументов, а чувствами, ощущениями, интересами. В том числе – и социально-классовым опытом (в марксизме есть своя доля правды). В том числе – и чувством национальной солидарности, или, напротив, отчужденности. Как говорил Шопенгауэр, «не обращать внимания на то, кто чей сын – смешно и служит признаком ограниченного ума».

Из книги: Как делают антисемитом. – С.160.

    о. Яков Кротов:
    Какая прелесть! А значит, будем обращать внимание на то, у кого мать еврейка – и если мать еврейка, неважно, что отец русский, важно, что Андропов по матери еврей – Кротов по матери еврей – ох... И ужасно боится прослыть человеком с ограниченным умом. Да что ж тут плохого: ограничить свой ум от натиска идиотизма, паранойи и расизма? Что, Шопенгауэр уже стал высшим авторитетом?

Библиотека Якова Кротова.

    о. Андрей Кураев:
    Понятно, что национальная, культурная и религиозная принадлежность весьма влияют на восприятие людьми одних и тех же предметов. Тюркский взгляд на историю России весьма отличается от взгляда русского историка. Куликово поле – поле славы для одних граждан России, и поле скорби для других (пока еще) граждан ее. Французское понимание русской истории также отлично от нашего: Крымская война не является для них горьким воспоминанием, а Бородинское поле они считают полем своей победы. Недавно мы узнали, что восприятие истории России даже украинцами разительно отличается от нашего собственного. Естественно, что есть и еврейская версия восприятия истории России (например – труды А.Янова).
    Она имеет право на существование. Но почему при ее анализе нельзя учитывать ее субъективность, порожденную именно национальным фактором? И почему, спрашивается, татарскую версию можно назвать татарской, татарского историка можно назвать татарским, а вот еврейского историка или еврейского журналиста назвать еврейским нельзя? Неужто принадлежность к любой иной национальной традиции вносит субъективные искажения, а только принадлежность к еврейству выступает гарантом чистой объективности? [с.161]
    Почему назвать персидского писателя персом – не считается расизмом, а назвать еврейского журналиста евреем – считается таковым?

Из книги: Как делают антисемитом. – С.162-163.

    о. Яков Кротов:
     Да потому, что не всякий, у кого мать еврейка – еврейский журналист, о великолепнейший в мире! Это-то и требуется дока зать – что я еврей, но доказать это невозможно, потому что я – русский, хотя и не журналист, а просто грешник.

Библиотека Якова Кротова.

    о. Андрей Кураев:
    Своими наблюдениями я делюсь не для того, чтобы вызвать какой-то погромный рефлекс. Я надеюсь быть услышанным прежде всего самими же еврейскими публицистами: ну, не хамите вы стране, в которой живете! Не топчитесь вы на ее святынях! Я не хочу, чтобы еврейская кровь вновь лилась в России – а меня обвиняют в «расизме». Я призываю к соблюдению элементарных правил вежливости (не поносить святыни народа, среди которого ты живешь), а меня обзывают антисемитом. Да не антисемит я. А просто антихамит.

Из книги: Как делают антисемитом. – С.175-176.

    Сергей Аверинцев:
    По правде говоря, я сомневаюсь в своем праве говорить о незабвенном о. Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нем куда больше, живее, конкретнее. Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберется немного. И все же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество; я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.

                        «Вот, вышел сеятель сеять...»

    Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но и ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд свой этот Сеятель. «Рано, до звезды», - как сказано у Пушкина.

    Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить или хотя бы воссоздать умом атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых. Ведь семидесятые, каковы бы они ни были, - совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в столицах каждый желающий уважать себя интеллигент если не шел в неофиты, так по крайности симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на религиозно-философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к вящему позору сажавших, не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, все было иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем. Смертельная, нечеловеческая усталость после едва-едва отошедших в прошлое сталинских десятилетий – и одновременно бодрое обретение второго дыхания все той же идеологией, «возвращение к ленинским нормам»: борода Фиделя Кастро, бригантинно-целинная комсомольская романтика - и заново рассвирепевший, набравший новую прыть атеизм.

    О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, «претерпевшие до конца», не отклонившие от себя, как сказано у Ахматовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век - как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется. Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но еще в страшно малом числе, каждая душа наперечет. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере еще в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасавшие и под спудом, но под спудом они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплоченного, но и неизбежно замкнутого, все более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам советских школ и вузов, - помилуйте, о чем вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто потому, что этого быть не может?..

    Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.

    И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.

    Перед ним были советские люди - какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И все же это были люди – по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искаженного, за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворен для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя – со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: «образованщина». Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями – шаг за шагом, с азов, одолевая его страшную отчужденность от христианской традиции.

    Есть эпиграмма поэта-символиста Вяч.Иванова, описывающая характерное искушение эвакуировать церковь из истории:

                        Дабы подальше от людей
                        Она была еще святей.

    Вот для этого искушения о. Александр был абсолютно неуязвим. Одно он чувствовал всем своим существом: что церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, ‘каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на огромном и очень трудном участке работы - так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас - в прошлом, может быть, враждебном, может быть, милом, но во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем все дальше и дальше. О нет, Он с нами – в настоящем. И Он ждет нас – впереди, в будущем…

    Задумаемся еще раз: когда он начинал, он был один. Потом его окружили люди, все больше и больше людей, и он отдавал им все свои, силы, до предела и без предела; еще французским писателем Бернаносом сказано, что каждый настоящий священн ик - «человек съеденный»; съедаемый своими прихожанами. Но в последний час, в час пролития его крови на нашу зем лю, впитавшую кровь стольких священников, он снова был один, как вначале.
    Здесь масштаб его жизни. Споры о мнениях, как сказано у апостола Павла, в сравнении с этим малы. Не тот разговор. Воздавая должное его книгам, решимся сказать: то, в каких условиях все это было написано, больше самих книг. Придут другие люди, напишут другие книги; дай им Бог. ‘Но за о. Александром останется несравненная заслуга: с самого начала не поддаться гипнозу ломавшей и сильных «исторической необходимости». Без героической позы, не отказываясь быть осторожным, но запретив себе даже тень капитулянтства, ни на миг не покладая рук, он сделал невозможное возможным. Он проторил дорогу. Теперь по ней пойдут другие, и на уровне «споров о мнениях» они не всегда будут с ним единомысленны. Но пусть и они не забывают того, кто вышел сеять, не дожидаясь рассвета, неторной, заросшей тропой.

Из статьи: Аверинцев С. Миссионер для племени интеллигентов

    Отвечает о. Александр Мень:

    - Каким, по Вашему мнению, должен быть современный пастырь в России?
    - Думаю, что одна из важнейших обязанностей – проповедь, миссионерство, так как живем в нехристианском окружении. Самое опасное забыть об этом, замкнувшись в «благополучном» церковном гетто.
    - В чем основные недостатки молодых священников?
    - Первые христиане называли себя учениками. Молодые батюшки же стремятся как можно скорее стать учителями. Они не стремятся к духовному и интеллектуальному росту. Останавливаются в самодовольстве или ремесленничестве. Бытовизм быстро заедает, и пастырская совесть заглушается самодовольством. Глохнут к проблемам обычных людей, особенно нецерковных. Смотрят на все с узко-ограниченной точки зрения. Этому способствует наш всеобщий акцент на культе, который превратился в «работу», берущую массу сил и времени. На прочее не остается времени порой даже у тех, кто хотел бы служить «в духе и истине». У священника должны быть интересы, соприкасающиеся с «профессией», а одна «профессия» может привести к страшной рутине.
    - В чем, кратко, по-Вашему, основная трагичность сегодняшней Русской Православной Церкви?
    - В сегодняшнем положении в трагическое столкновение приходят два факта. Живой подспудный интерес к духовной проблематике у людей, обилие духовных запросов, поиски истины и большой творческий потенциал России, - но все это не получает должной пищи от нас, церковников. Виной тому сложившийся тип церковности, который отличается:
    а) обрядоверием,
    б) обскурантизмом,
    в) конформизмом,
    г) неспособностью ответить на запросы народа,
    д) самодовольством замкнутой касты, которая с презрением смотрит на все «мирское»,
    е) ностальгизмом – т.е. уверенностью, что «раньше было лучше». Отсюда ориентир на архаические формы набожности,
    ж) отрывом от Евангелия и Писания вообще.
    Это трагическое противоречие приводит к:
    а) духовному упадку тех, кто приходит в Церковь,
    б) обращению людей к суррогатам веры (оккультизму, йоге, парапсихологии и пр.).
    Все это отягчается псевдо-аскетической идеологией ленивых умом людей, которые, потрясая Добротолюбием, живут куда более «широко», чем иной безрелигиозный интеллигент. А поиск неофитами подлинных носителей христианского духа ведет к геронтофилии, то есть поиску и почитанию «старцев». От них ждут просто успокоения и снятия с себя ответственности. В результате попадают под влияние лиц, которые страдают вышеуказанными недугами нашей церковности. Итог – православный нигилизм (бросают работу, стилизуются под «монахов», отрицают культуру и творчество, тем самым отталкивая душевно-здоровых людей или калеча незрелых).

    У ЦЕРКОВНЫХ ВРАТ

    Так как же, господа?
    Где мы? Кто мы? КОГДА МЫ?

    Время, когда рябина еще не добрала в цвете.
    Время, когда у слепых рождаются зрячие дети,
    А у зрячих, – слепые; и племя подслеповатых
    Затрудняется, отличая правых от виноватых.

    В композиции использованы стихи и переписка
    М.Каменкович и А.Кораблева