АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
    Данилевский Алексей Георгиевич родился в Москве, в 1952 году. С отличием закончил среднюю школу — лучшую в Бауманском районе! Легко поступил на первый курс биологического факультета МГУ и проучился там три года, после чего перевелся в Политехнический Институт, сочтя, что техническое образование никогда не помешает в жизни. К тому времени, помимо нескольких научных работ по микологии («К вопросу об истинных и ложных конидиях у классов Ascomycetes и Basidiomycetes», «Об одном нестандартном опыте с диплоидными зигоспорами у высокоорганизованных низших грибов» и пр.), Алексей уже начинает писать свои первые рассказы, впоследствии им уничтоженные (в том числе, большой двухчастный роман «Три разговора с Цицероном»). По его собственным словам, в первых произведениях чувствовалось несомненное влияние японской философии и английского мистицизма «в духе Эдгара По». По окончании института Алексей Данилевский перепробовал множество профессий, пытаясь понять, к чему он стремится. Он был преподавателем, художником, штатным фотографом журнала «Indigo», тестомесом на фабрике «Красный Октябрь», диспетчером в аэропорту «Домодедово» и т.д. Но любовь к литературе все же победила, и к концу 70-х Алексей вновь вернулся к экспериментам с малыми литературными формами. Настоящий сборник рассказов составлен из произведений, написанных им в 1975—1988 годах, и публикуется впервые.


    1. Акр икоты

    Фунт в тот день был равен тридцати немецким маркам. Это я отлично помню. Как помню и то, что в пруду рядом с площадкой плавали лебеди. Одна лебедь черная, другая — белая. Я вышел из дома с твердой целью забыться, а забывшись, начать созидать что-нибудь необычное; такое, чтобы даже лебеди перестали плавать в своем пруде. Мне было невыносимо скучно: я страдал от того, что мне навстречу шли безобразные фигуры, поперек моего пути вставали мосты, поднимались скульптур-ные изваяния и разворачивались ограды. У пятой ограды я остановился.
    — Ажур! — неизвестно почему сказал я и крепко выругался, глядя на черные воротца, — ажур!
    — Что же это вы, батюшка! — вдруг раздался голос из-за воротцев.
    Я глянул сквозь ограду. Румяная и веселая старушка подстригала траву на лужайке размером в акр. Газонокосилка в старушечьей руке сияла всеми своими начищенными частями, и старушке это нравилось.
    И тут я вдруг начал икать. Ни с того, ни с сего. Икаю и не могу остановиться.
— Кто-то вспоминает вас, — смеется старушка.
    — Никто обо мне не вспоминает, — говорю я между очередными содроганиями диафрагмы и брюшины, — ни одна лебедь обо мне не помнит. И вы, добрая женщина, тоже забудете!
    Она опять смеется. Смешливые они, эти старушки. Смеется над моей икотой и приглашает на свой акр зайти.
    — Что грустить попусту, — говорит, — заходите сюда, на лужайку. Икайте лучше здесь.
    Так я и поступил.

    2. Злоупотребил служебным положением

    Мне приснилось, что я сижу в кабинете какого-то важного начальника. Кресла кожаные, огромный стол, дыроколов штук двадцать пять, словом, важная шишка. И вот эта самая шишка сидит напротив и задумчиво говорит:
    — Ну, отвечай теперь, где куриное вино?
    — Не знаю, — отвечаю я совершенно правдиво.
    — А ты не отнекивайся, — говорит шишка, — лучше честно скажи: где куриное вино?
    — Правда же, не знаю!
    — Не врать! — хлопает рукой шишка, — где вино?
    — Не знаю!! — кричу я, — не брал я вашего куриного вина!
    — Врешь!!! — орет шишка, — все брали, а ты, значит, не брал?!
    Тут я разозлился.
    — Как дам вот сейчас! — кричу, и уже руку занес.
    А шишка смеется.
    — Ты, — говорит задумчиво, — оказывается, антиобщественный элемент. Гнать тебя в шею надо, пока не поздно! В последний раз спрашиваю: где куриное вино?
    Тут я в слезах проснулся. Лежу и вытираю слезы пододеяльником. А потом встал и начал ходить кругами по квартире. Хожу и шепчу себе: «Ну куда же оно все-таки делось — куриное вино?!»

    3. Супружеская обязанность

    А то вот еще был случай. Просыпается он утром, идет в халате вниз, к почтовому ящику, там телеграмма. Всего два слова: «Дыхание везикулярное тчк». Он читает ее раз, другой, третий, ничего не соображает и бежит обратно в квартиру. Расталкивает мирно спящую жену и зачитывает ей вслух все те же два слова: «Дыхание везикулярное тчк». Жена говорит, что не может понять на слух и перечитывает телеграмму уже собственными глазами. Перечитав, говорит: «Наверное, это от мамы, из Камышина». Он успокаивается, но ненадолго. Пока варится кофе, он сидит над телеграммой и тщетно пытается вникнуть в ее смысл, бессмысленно повторяя: «Дыхание везикулярное тчк». Через какое-то время и жена начинает сомневаться, что телеграмма от мамы из Камышина, и строит уже совсем иные пред-положения. В половине пятого, когда нервы жены уже на пределе, а он близок к помешательству, раздается звонок в дверь, и на пороге появляется почтальон в фуражке и в синей форме с блестящими пуговицами. Он расточает извинения и говорит, что утром по ошибке перепутал почтовые ящики и бросил в их ящик чужую телеграмму, хотя им предназначалась другая. Жена и ее супруг с радостными возгласами отдают почтальону телеграмму, причем муж даже пытается зализать конверт своим влажным языком. Почтальон его успокаивает, что, дескать, на почте сами залижут, отдает супругам их законную телеграмму и уходит, забрав «Дыхание везикулярное тчк».
    Вскрыв телеграмму, муж одобри-тельно хмыкает, а его жена, прочитав текст через плечо, весело чмокает супруга в щеку и идет готовить праздничный ужин. Муж выходит курить на лоджию. На столе лежит белый бланк, на котором отпечатаны слова: «Живот безболезненный тчк».


    4. Мед и мрамор

    Старому пасечнику Акиму подарили в юбилей мраморную статую Венеры. Старик обрадовался, поставлю, говорит, ее на пасеке, между ульями, будет у меня теперь Национальный Парк! Жаль вот только, рук у нее нет, ну да ладно — пчелам-то все одно!
    Поставил старик статую прямо в центре пасеки.
С того дня окрестный люд валом повалил к Акиму: надевают сетки, чтобы пчелы не покусали — и бегом смотреть на статую, сбивая ульи и наступая на всякие грабли. Старик уже и так, и эдак — и по-хорошему просил соседей не приходить (мол, пчелы от этого пугаются и меду не дают), и умолял, даже руки Вен ере приделал: ничего ему не помогает, идет народ и идет! Ужас какой-то: только за две недели четыре матки улетело! Аким сквозь слезы и говорит: «Был я счастливый бортник, а кто я теперь? Погубила она меня!» — кричит.
    И рассуждает ведь еще, Пигмалион!

    B>5. Олина мулета

    Как-то выходит Оля на улицу, а ей навстречу почтальон.
    — Подожди, — говорит, — ишь какая быстроногая малютка! А у меня для тебя посылка есть!
    А Олю мама научила, что с чужими на улице разговаривать нельзя: она и побежала прочь.
    — Стой! стой! — закричал почтальон, но Оли и след простыл.
    Вот возвращается Оля под вечер домой, а у двери квартиры желтый ящичек стоит. Она его открыла и видит: внутри там что-то краснеет. Потянула, а это посылка из Мадрида. Тряпочка красная без застежек, для испанцев, которые за быками по арене бегают.
    — Подумаешь, какая-то шемизетка! — сказала Оля и ушла, дернув плечиком, в квартиру. Заходит в комнату и зовет:
    — Мулета! Мулета!
    Тут Мулета, не будь дура, как вскочит! — и побежала навстречу Оле. Радуется, об ноги трется…
    Мулетой-то кошку Олину звали. Хоть и не испанскую.

    6. Черная лествица

    Была одна такая табличка. Кто-то из ребят ее пришпилил на дверь подъезда. Для шутки. Все, конечно, удивлялись, ходили смотреть. Нижняя жиличка Елена Ивановна — так та вообще через этот подъезд ходить перестала. Приставила к своему окошку стремянку и так и лазила. «Так, говорит, спокойнее будет».
    Пришел управдом из четвертого подъезда, хотел вспылить, но глянул на табличку и только головой покачал.
    — Безобразие, — сказал печально, — и придумают же, сорванцы! Как теперь санитарным комиссиям в глаза смотреть, когда при входе русским языком написано, что лествица — черная!..
    Совсем расстроился управдом, даже голос у него задрожал. Подошли добрые пенсионеры и говорят:
    — Да вы не переживайте так, Валентин Андреевич, когда еще комиссия будет, только через год! Пойдемте лучше «козла» забьем.
    А управдом и слушать их не хочет. Позор на весь район, говорит. Несмываемое клеймо на теле двора и дома. Безобразие и ЧП районного масштаба. Потеря всякой чести и всякого стыда. И так далее.
    Пенсионеры послушали-послушали и пошли забивать козла. А управдом Валентин Андреевич еще раз глянул на табличку, покачал головой, а потом забрал стремянку Елены Ивановны — и ушел.


    7. Концентрат квасного сусла

И долго стояли в раздумье
Студьозусы Вагнер и Кох…
Козьма Прутков

    Ко мне вот тут тоже завалились вчера два таких студиозуса. Семашкин и Юлдович их фамилии. Оба были навеселе и держали какую-то банку. Семашкин посмотрел на меня и кашлянул. А Юлдович протянул мне банку и сказал:
    — Вот. Это мы принесли вам. Это концентрат.
    — Какой еще концентрат? — хмуро спросил я.
    Тут Юлдович кашлянул, а Семашкин сказал чистым, звенящим голосом:
    — Это мы вам принесли концентрат квасного сусла.
    И замолчал. Я посмотрел на них, на концентрат, и мне почему-то захотелось кашлянуть. Но я сдержался. Зато кашлянул Семашкин.
    — Возьмите, пожалуйста! — попросил Юлдович. — Мы специально вам его несли…
    Я в раздумье прошелся по комнате.
    — Итак, стало быть, вы, — тут я посмотрел на них так, что оба закашляли со страшной силой, — стало быть, вы специально все бросаете, все свои фолианты и шмуцтитулы, забываете о долге, о занятиях, не говоря уж о прочем, претесь к ядреней матери за этим концентратом, а потом — едете с ним ко мне, на другой конец города! Так?! Правильно я вас понял?!



    Они в ужасе глядели на меня, прижимая к груди поганую банку, в которой плескалась коричневая жижица, и старались не очень громко кашлять, чтобы не раздражать меня. Я продолжал, распаляясь все больше:
    — Вы что же — полагаете, что я нищ, что у меня не хватает собственных средств, чтобы купить самому это дурацкое сусло, если мне понадобится?! Молодец, Юлдович, порадовал меня! Спасибо, Семашкин, век не забуду! Какие щедрые студиозусы!!
    Семашкин начал рыдать, перемежая всхлипывания со спазматическим кашлем, а Юлдович, не в силах выносить моих инвектив, спрятался за банку с концентратом и, кажется, тоже заплакал, только потише.
    — А впрочем, я незлобив, — громко сказал я и глянул на Семашкина, отчего тот захлебнулся в слезах и стал кашлять так, что к нему присоединился и Юлдович.
    — Да, да, повторяю: я незлобив, — сказал я, ликуя от сознания собственного достоинства, — давайте сюда свою гнусную банку и проваливайте!.. Ты что-то хотел сказать, Юлдович?
    — Нет, Лексей Евгеньич… — пробормотал этот тип и заморгал своими татаро-монгольскими глазенками.
    — Тогда, может быть, ты, Семашкин?
    Семашкин, не переставая кашлять и всхлипывать, испуганно замотал головой. Я беспомощно развел руками.
    Они переглянулись и, поставив банку с концентратом на пуфик, моментально выскочили за дверь. Я услышал их лающий кашель на лестничной клетке.
    «А все-таки ловко я их уделал! — подумал я, любовно поглаживая банку с суслом, — особенно Юлдовича!»

    8. Незапланированная фиеста

    Она приехала ко мне на дачу в Хлюпино совершенно неожиданно! Я бы сказал, негаданно и нечаянно! С моей, естественно, стороны, потому что я совершенно не чаял ее видеть у себя на даче. Паче чаяния она все-таки приехала! Сначала все шло более-менее неплохо. Она тут же велела постелить ей наверху, дескать, в ее возрасте плохо переносится воздух первого этажа; затем она выпила пять стаканов какао (не забыла, старая калоша, что у меня его много!), и, наконец, облокотившись на стол, начала тихонько посвистывать носом. Я, видя, что она уснула, с радостью отнес ее наверх, положил на кровать и укрыл верблюжьим пледом. А сам с тоской спустился вниз, думая, что теперь-то пришел каюк моей работе и всему, всему…
    Действительно: проснувшись на следующее утро, я с невыразимым отвращением услыхал, как она ходит по своему второму этажу и кошмарным насморочным голосом (у нее это был природный тембр), напевает романсы. Романсы! Как будто не могла приехать к кому-нибудь другому! — я чуть не вскипел от злости , слушая, как она поет: «Зияла дочь, лудой был полон зад…» Но делать было нечего, и мне пришлось вст авать и идти разогревать в моей чудо-печке маленькие американские сосиссоны…
    Она прожила у меня пять дней. Наконец я не выдержал и вечером постучался к ней в комнату.
    — Да, да, божешь войти, — крикнула она, листая какой-то альбом. По-видимому, с моими же картинами, которые я рисовал лет двадцать тому назад, увлекшись Лекорном и Конфондю.
    Я вошел и решил подъезжать издалека.
    — Вы еще не ложитесь, мама? — спросил я, внутренне содрогаясь от того, что мне приходится называть мамой эту, в сущности, абсолютно чужую женщину.
    — Дет, детка, — ответила она, — де ложусь.
    И снова уткнулась в альбом, что меня совершенно не успокоило, как вы понимаете!
    — Нравится вам тут у меня? — продолжил я, — надолго ли вы ко мне? Мама?

    Она взглянула на меня поверх старенького лорнета, найденного мной где-то в погребе (все ради нее!!) и задумчиво поковыряла пальцем нёбо.
    — Саба де здаю, — ей явно было хорошо, и уезжать она вовсе не собиралась.
    — Одним словом, мама, — проговорил я, начиная дрожать, — я хочу, чтобы вы меня покинули. Прямо сейчас.
    Она поглядела на меня, и ее маленькие свиные ушки задрожали от ярости.
    — Мне работать надо! — отчаянно крикнул я, и тут-то все и началось. Она вопила так, что, как мне потом рассказывали, все Хлюпино попряталось по своим бангало… Она топала ногами и расшвыряла моих Конфондю с Лекорном по всем углам. Проклиная американские сосиссоны, от которых у нее, видите ли, «страждейшая изжога», она обзывала меня «дегодяем» и «бразью», и это были еще самые корректные выражения!
    В конце концов она похватала свои шерстяные чулки и чудовищные синие лосины, запихала их в саквояж и, плюнув в горшок с гарденией, покинула мое уютное и гостеприимное кубло…
    Я был так счастлив, что даже не сразу заметил гардению, которая стояла вся оплеванная. Хорошенько ее отмыв, я съел очередной сосиссон и в восторге повалился на софу, воображая, какие гениальные вещи я теперь создам!..


    9. Сердце Перулима

    Недавно, в одной газете мне попался кроссворд, а там задание: «Сердце Перу — …». И надо, значит, угадать: что это за «…» такое? Я быстренько сбегал в комнату, где стоят разные книжки, принес три самые толстые: Популярную Медицинскую Энциклопедию, потом Справочник Хозяйки и Большой Атлас Мира. Все это я разложил на полу кухни, потом снял майку, чтобы не запачкать пола, и лег животом вниз — рассматривать чудные книжицы. В Популярной Медицинской Энциклопедии про сердце была статья на три столбца, но про Перу не было сказано ни слова. А на букву «П» в этой же энциклопедии, сразу после «пертуссина» шла «перхоть»: опять-таки ни слова про Перу!

    В Справочнике Хозяйки я почерпнул про сердце не меньше информации, чем в Медицинской Энциклопедии, только, пожалуй, несколько с другой точки зрения: «Сердце необходимо вымыть, отсушить на салфетке, нарезать небольшими кусками, посолить и обжарить на разогретой сковороде с маслом. Перед окончанием жарки…» и т.д.
    «Все это не то!» — раздраженно решил я и раскрыл Большой Атлас Мира. Перу я обнаружил сразу! Даже удивительно. Всего на пятнадцать градусов восточнее Сан-Сальвадора! Как это я сразу не догадался! Но причем же тут, черт подери, сердце?!
    — Поразмыслим, — сказал я и уселся на полу в позе лотоса. Впрочем, может, это был и какой-нибудь другой цветок; я не столь силен в ботанике.
    И вдруг меня осенило: «Сердце Перу» — это ведь то же, что столица!! Это просто образ такой — специально, чтобы наивные вроде меня обкладывались Брокгаузами и Эфронами! Я заглянул в Атлас и сразу прочел название столицы Перу. Сердце Перу — Лима! Сердце Перу — Лима!
    И тут в дверь позвонили. Я, забыв надеть майку, побежал открывать. На пороге стоял маленький смуглый человечек с печальными глазами.
    — Вы кто? — спросил я и отступил в прихожую, чтобы дать ему возможность войти.
    — Перулим, — грустно ответил он и вздохнул…
    Прошло три часа. Все темы для разговора, казалось, были исчерпаны. Мы в сотый раз выпили по чашке чаю, а потом Перулим еще рассказал анекдот, и я покатывался со смеху, в то время как он сам сохранял все то же неизменно грустное выражение лица. Наконец он встал.
    — Знаете, я, пожалуй, уже пойду, — сказал Перулим и пошел в прихожую натягивать ботинки на свои маленькие ступни.
    — Большое спасибо за чай, — сказал он, и, пожав друг другу руки, мы простились.
    Я зачем-то нацепил майку и, взяв в руки Популярную Медицинскую Энциклопедию, громко и внятно прочитал: «Сердце — центральный орган сердечно-сосудистой системы!..» Потом взял Справочник Хозяйки и прочел еще раз знакомые уже слова: «Сердце необходимо вымыть, отсушить на салфетке и нарезать небольшими кусками…»
    Ну и ерунда это все! Просто чушь! У Перулима — самое настоящее золотое сердце! Уж поверьте мне, я-то теперь знаю!

    10. Необыкновенный случай

    Ну, стало быть, как-то вечером, сидит у себя в квартире умная такая, скромная гитаристочка и пальчиками струны перебирает, мечтает, значит, о будущих концертах в Пекине и Праге, Гонолулу и Марокко, только что не в Тегусигальпе. Играет она пьесу «Ручеек» и сама слезами обливается, слушая свою игру. И пальцы-то у нее не так стоят, и барре-то у нее слабые, и одна струна все время съезжает — просто сил нет и никакой возможности нет репетировать! Сидит гитаристочка, поливает слезами лакированный инструмент, вдруг в дверь тук-тук! Она: «Кто там?»
    — Estoy yo, — отвечает приятный мужской голос из-за двери, — добрый вечер, разлюбезная seсora, не будете ли добры отпереть мне puerto?
    Гитаристочка, ошалев, отпирает и — матерь божья! там, на пороге сам маэстро, Учитель — сеньор Пако де Лусия в своем синем свитерке!
    — Услыхал вашу игру и заинтересовался, — объясняет Учитель, а сам уже глазами шнырь-шнырь по комнате — и к гитаре!
    Тут гитаристочка мало-помалу приходит в чувство, мол, надо и чаем маэстро напоить, а у нее и чая-то с гулькин нос!.. Хотите чаю, сеньор де Лусия?
    — Con gran placer! — отвечает, в том смысле что «Давай, конечно!». И струны перебирает тихонечко.
    Она бросается к соседу за чаем, мол, так и так, у меня в квартире Великий Гость, настоящий cortesano, первый гитарист Испании!
    Сосед недоумевает, выдает искомые полфунтика чаю и уходит досматривать телепередачу. Гитаристочка прибе гает обратно, а сеньор де Лусия уже наяривает во всю Ивановскую! И так, и эдак, и тремоло, и мелизмы всякие: групетт о и ферматы так и скачут из-под гибких пальцев с очень холеными ногтями!
    Ну, гитаристочка так и обомлела, слушая маэстро. Сыграно было несчетное количество этюдов и пиес, а некоторые даже сопровождались пристукиваниями каблуком, вска-киванием с места и исполнением сложных танцевальных па, прису-щих жителям то ли Балеарских, то ли Канарских islas, черт их знает!



    Но вот гитаристочка набирается духа и спрашивает Учителя: а почему это он пятый этюд Джулиани играет уже шестой раз подряд?
    — Fagьeсo, — объясняет сеньор де Лусия на арагонском диалекте, — это моя любимая вещь. Вам, кстати, тоже надо бы ее разучить, если хотите стать настоящей guitarista.
    — Я разучу… — лепечет гитаристочка и так и впивается глазами в руки уважаемого сеньора. А затем берет вторую свою старую-престарую гитару и робко пытается повторить сыгранное.
    — Да вы настоящая percaido! — хвалит ее Маэстро на языке провинции Саламанка и показывает ей, как правильно держать руку. Она расцветает и больше уже не пытается что-либо сказать. В половине первого ночи сеньор де Лусия, видя усталость своей подопечной, идет умыться, а затем вежливо, используя мурсийский говор, предлагает немного minchar — то есть поесть.
    Гитаристочка вихрем несется в кухню, приносит сеньору долго-жданный чай и в придачу к нему наскоро сделанный салат из всего, что было в холодильнике. Маэстро де Лусия, или Учитель Пако, съедает все до крошки, а потом снова садится играть. Гитаристочка впадает в столбняк, потому что больше уже слушать не может ничего, а по сеньору Маэстро видно, что он еще даже не устал. А времени, между прочим, четверть второго!
    Наконец, в пять часов двадцать восемь минут утра господин Пако де Лусия встает, откладывает в сторону гитару и говорит, перемежая речь эстремадурскими регионализмами, что, дескать, он уже слишком zorondo, а посему пора и честь знать, и, пойдя в прихожую, предлагает оцепеневшему существу с вытаращенными глазами candar за ним дверь на la fechadura и идти спать.
    Экс-гитаристочка, шатаясь, запирает за сеньором дверь, прохрипев ему вслед что-то благодарственное, а затем валится на пол прямо в прихожей и теряет сознание. Придя в себя через сутки, она выбрасывает к чертовой матери обе гитары на помойку, потому что при одном взгляде на них у нее появляется тошнота и судороги! И с того дня она начинает прямо-таки ненавидеть музыку в любом ее проявлении, а слыша где-нибудь имя маэстро Пако де Лусии, зажимает уши руками и визжит от ужаса!..
    Как уморил-то он ее, а?! «Право, экий cantaleteador!» — как говорят о шутниках мексиканские крестьяне.

    11. Быстрее помидора

    Вспомнил! — это было в 1984 году; однажды мы сидели с Л.Б. на пуфиках у него в прихожей, и Л.Б., чтобы отвлечь меня от пропажи моих калош, показал мне смешную газетную вырезку, в которой была статья о правильной и здоровой пище. Подумать только! — там было целых четыре колонки о том, как надо правильно питаться, чтобы не дай Бог, не похудеть, а «сохранять свои формы в отличной форме», да-да, там так и было написано…
    Боже, ну как летит время! Вот уже и Л.Б. нет, он давно уехал на Сахалин: «изучать этносы», как он.

    Помню еще: мы с Л.Б. как-то зашли в кафе «Дюшес», что на улице Лидии Фотиевой, он заказал мне и себе по гаванской сигаре. Специально заказал: ведь ни он, ни я не курили тогда. А когда нам принесли заказ на красивом золоченом подносе, Л.Б. похлопал гарсона по спине и сказал ему: «А теперь лети быстрее помидора на кухню и принеси нам еще по паре спичек!» И гарсон полетел действительно быстрее помидора! И принес нам спички — вот что самое удивительное! Мы, конечно, с Л.Б. посмеялись, а потом пошли из этого кафе прочь, оставив им сигары. А они там, внутри, все рты от удивления пораскрывали. Не привыкли ведь они к нашему с Л.Б. чувству юмора.


    12. Фантом из Голландии

    Это было как раз тогда, когда я совсем уж было собирался податься за границу. Утром проснулся, — батюшки светы! За окном стоит самолет! Истребитель на детской площадке!! Фантом, одним словом.
    Выбегаю на улицу, к дворничихе, тете Симе.
    — Тетя Сима, да боже ж мой, что же это такое, а?!
    А тетя Сима на меня посмотрела и говорит:
    — А это, милый, тебе, подарочек. От дружественной страны Голландии, так они сказали. А и наша страна тоже неплоха, так я им сказала. Ну и живите в вашей неплохой стране, так они мне сказали. А я…
    — Погодите, — взмолился я и потер тете Симе лоб ладонью, чтобы она успокоилась. Это ей нравилось, и она обычно сразу затихала. Вот и теперь затихла. Зато загрохотал я.
    — Значит, — кричал я, бегая по лужайке вокруг здоровенного металлического чудища, — из дружественной страны?!! Из Голландии, значит, — так, тетя Сима?!
    — Так, милый, так, — мелко покивала дворничиха и, вздохнув, ушла в свою дворницкую.
    Ну и что ты тут будешь делать? Я остался один на один со своим подарком, с этим «Фантомом» дурацким! И не сдвинешь никуда, тяжело ведь одному-то…
    Конечно, в тот день ни в какую заграницу я не подался! И на следующий день тоже не подался. Как тут уедешь, когда во дворе такое стоит. А через неделю плюнул я, собрал вещи, поручил тете Симе ухаживать за моим голландским подарком, в последний раз потер ей лоб ладонью и — уехал из страны. А еще через пару месяцев получил письмо, где говорилось, что пенсионеры моего двора с благодарностью меня вспоминают и пользуются моим подарком как навесом от дождя. Пенсионер Степан Иваныч — тот вообще теперь газеты читает только в кабине пилота. Дескать, это ему те времена напоминает и он сразу помолодел лет на двадцать…
    Какие это еще те времена?

    13. Четыре рубля в сторону Талдома

    Он проезжал мимо, когда я стоял, подняв руку. Незатейливый такой легковой автомобиль с черными шашечками по бокам. Из окошка выглянул бородатый юноша и сказал:
    — Четыре рубля.
    Я согласился.
    Мы проехали по центру, выехали на Дмитровское шоссе и тут я вдруг забеспокоился: ведь мне-то совсем в другую сторону надо, наоборот, в Фили! Но когда я сообщил об этом бородатому юноше, он махнул рукой и говорит:
    — Да вы не беспокойтесь. Все равно вы мне должны только четыре рубля.
    Я и успокоился. Мы выехали за пределы Москвы, и тут я спросил:
    — А куда мы вообще-то едем?
    Бородатый юноша подумал, а потом довольно увер енно сказал:
    — В сторону Талдома.
    — А мне точно хватит че тырех рублей? — с опаской спросил я.
    Он кивнул и включил дворники — пошел мелкий, но частый дождь. За мутными стеклами проносились луга и коровы, а я все сидел и размышлял: «Как это: четыре рубля — и в сторону Талдома?!»

В публикации использованы кроки (прорисовки) наскальных рисунков
эпохи развитого социализма.

    Какой-то турист в дождевике с полной корзинкой ложных опят стоял у обочины, подняв руку. Мы притормозили, и бородатый юноша крикнул в окошко:
    — Четыре рубля в сторону Талдома!
    Турист подумал, потом показал на корзинку со своими ложными опятами, а другой рукой указал на автомобиль, дескать, вместо четырех рублей. Но юноша недовольно помотал головой, и мы двинулись дальше.
    Была еще на пути какая-то маленькая девочка с черным ведром, полным слив; попытался остановить автомобиль потерпевший аварию Человек на Самокате, но мы ехали, уже нигде не останавливаясь.
    Был уже поздний вечер, на шоссе было совершенно пусто и черно, только в снопах света от фар носились какие-то мошки и вяхири.
    — А собственно, где он, этот Талдом? — наконец спросил я. — Когда он будет?
    Бородатый юноша пожал плечами и ничего не сказал.
    «Ну да, так и должно быть, — подумал я, устраиваясь поудобнее, — ведь мы же едем просто в сторону Талдома, а самого его, может быть, уже давно нет в этих местах? Все правильно; и зачем я спрашивал? И четырех рублей в эту сторону вполне достаточно. Какой обаятельный этот бородатый юноша...»





    ПОСЛЕСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

    Оказавшись все-таки на пятый день в Талдоме, я сразу решил, что среди прочих историй, уже отобранных мною для зеленой тетради, история моего последнего путешествия непременно должна занять там место. Из Талдома же я связался с моим другом, упомянутым Л.Б., и он целиком поддержал меня. «Пусть они, — сказал мне Л.Б. со свойственным ему чувством юмора, — быстрее помидоров помчатся покупать твою книжку!» Я робко выразил надежду, что так, возможно, и будет, если, конечно, не будет этому препятствовать цензура. Дело происходило в середине 70-х годов, и времена были не слишком для нас легкие. Я тогда пытался преподавать микологию в начальной школе, а по вечерам подрабатывал в Высшем Агрегатном Училище, где читал лекции десятку голодных, но бодрых студиозусов. Так или иначе, в ноябре 1977 года я с трепетом отослал рукопись в редакцию одного столичного журнала и получил следующий ответ: «Товарищ Данилевский! Ваша книга нам очень понравилась, особенно рассказ о пасечнике: он как нельзя лучше передает скромный быт наших колхозников. К сожалению, опубликовать вашу книгу нам не представляется возможным, несмотря на красочное изложение материала и яркие детали». Я был не то чтобы очень расстроен, а даже скорее изумлен, так как никакого рассказа о пасечнике в сборнике не было. В тот же день я его и придумал, чтобы ответ редакции все же не был беспочвенным. С той поры прошло еще много лет, прежде чем я вновь решился опубликовать эти случаи из жизни — как моей, так и многих других замечательных людей. И я бесконечно благодарен тем, кто помог мне осуществить мое желание и превратил мою давнишнюю мечту в реальность.

Спасибо, А.Данилевский