|
Место действия - литературная гостиная где-то на окраине культурной ойкумены
- то ли в Санкт-Петербурге, то ли в Москве. Время действия - вечер, почти
ночь эпохального порубежья. В живописном порядке расположились литературные
руины бывшего единого отечества, поблекший цвет велико- и малороссийской
словесности. Время от времени театр военных действий пересекают в обнимку
Пушкин с Лермонтовым, то и дело мешая «брадатым». При этом Пушкин периодически
виснет на Лермонтове и капризно кричит: «Лошадка, прокати!» Несколько поодаль
жмутся необвыкшиеся пока в русской смеховой культуре безродные космополиты
- представители литературной Франции, Германии, Великой Британии и североамериканских
штатов. По всему заметно, что они слегка робеют. На столах - листки «Enter».
Происходит что-то вроде литкружковской выволочки или редакционного разбора
полетов во сне и наяву. Не секрет, что некоторые из присутствующих сборника
не читали или читали не всё, но говорят свое «золотое слово» на полном
серьезе. Видно также, что разговор тянется давно и всем явно в тягость.
Тургенев. ...Ну так вот, а теперь госпожи Хаткиной рассказ, «Бумажная бабушка» называется. (Устраивается поуютнее, рассматривает перстень.) Авторесса - из начитанных, весьма. Описывает свою маман, а для дочки - уже бабушку. Маман работает библиотекарем в публичке. Славная, чистая, бескорыстная - почти бестужевка. Книжки клеит, и заметьте - чужие, общие то есть. И жизнь у нее не сложилась, и уходит из жизни как-то тихо, никого не задевая... Да-с. Очень теплый образ, очень. О таких теперь уже говорят: «тургеневская женщина»...
Достоевский. Так чего же Вам-с не хватает, ежели-с так?
Тургенев. Поверите ли - именно тепла.
Чехов. Извините? Вы ведь только что сами сказали...
Тургенев. Да, сударь, авторского тепла. Ну вот, скажем, такой пассаж, посудите сами: «...Близорукость прогрессировала. Все чаще я заставала «библиотечную улитку» (это о маман!) с робкой молитвой на устах: «Храни, Боже, чернила и бумагу, печатные машинки и типографии... И зренье, зренье, мое зренье...» Я пыталась утешить её: «Будешь, как твой любимый Борхес... Он тоже был слепым - и библиотекарем». Цинично, да? Тогда зачем Бог отбирает зрение у тех, кто питается, склевывая с листа зернышки букв? У них ведь нет другой пищи!»
Горький (окая и всхлипывая). Хорошо... Чертовски хорошо... Из этого следует, что автор - жалеет свою мать, прощает и ее неприспособленность, и то, что она ничему не смогла научить - в мещанском смысле. А цинизм - только так, напускной - для проформы! Вот Вы, товарищ, - в университетах учились, но - не чувствуете. А - жаль!
Тургенев (слегка отодвигаясь и продолжая играть перстнем). Маман умирает, библиотеку завещает внучке. И вот однажды, представьте, из книжки выскальзывает дагерротип. «Кто это?» - спрашивает внучка. Героиня отвечает, что бабушка. «Бумажная бабушка?» - спрашивает внучка. «Да, дочка, бумажная бабушка. Она родилась в книжке - в книжке её и похоронили». Вот, собственно, и все.
Горький (что-то пытается сказать, но только мотает головой, не в силах сдержать рыданий).
Достоевский (выжидательно смотрит на Тургенева). Ну и?..
Пушкин с Лермонтовым (врываются вприпрыжку, гусарят). Тык-дык, тык-дык, тык-дык! Полем, чистым полем черный ворон пролетел! (Убегают, хохоча).
Достоевский (умильно вслед). Ну чистые Миколки, дурашки эдакие...
Толстой (просыпаясь, из-под бровей - Тургеневу). И более никаких сведений? О предсмертных мыслях этой дамы, ее состоянии, запущенном имении и картежном долге любимого племянника? О том, как были обставлены похороны, какова была панихида и как этот внучатый племянник поскользнулся на стертом пятаке, выскользнувшем из старой оловянной, с трещинами, кружки нищего, стоявшего на паперти? О приезде дальних родственников из подмосковной и маленькой бледненькой воспитанницы в черной с фиолетовыми разводами шали со стороны мужниной тетки из Старой Руссы? Нет? (Явно теряет к происходящему интерес и засыпает)
Достоевский (тихо шипит, с ненавистью взглядывая на Толстого). Их сиятельство утомлены-с. Эх, мне бы сорок тыщ годового доходу, да дом в Хамовниках - уж я бы не то что «Войну и мир»!..
Тургенев (возвращаясь к перстню, менторско-мэтровским тоном). Так вот, мне бы хотелось, чтобы слова о маман были другими, чтобы не проскальзывало в них нечто подспудное, раздраженное: вот, дескать, и себе ладу не дала, и мне толком - никакого материнского напутствия. Не подсадили, дескать, на нижнюю ветку знаний и опыта... И чтобы внучка погладила дагерротип маленькими розовыми пальчиками и поцеловала...
Достоевский (умильно вклиниваясь). ...Ангельчик, душенька...
Писарев с Белинским (гнусаво, в тон). ...маленькими розовыми губками, да? Фу, как пошло, стыдитесь, Иван Сергеич. Затеи сельской простоты. Полноте, да вы ли написали Базарова?!
Тургенев (барски пропуская мимо ушей колкость). Но, увы! - это сейчас у детей в моде - поза, цинизм, ершистость... (К критикам). А Базаров-то мой, между прочим, умел и жалеть, и плакать! Нет, не стыжусь!
Достоевский (горячась). Как вы всё, господа, передергиваете! Всё-то вы звериный облик представляете, а ведь есть же там чудесный рассказ: «О закрытых дверях». Г-на Пастернака, ежели не ошибаюсь. Как живет бабка, одна против всех, хотя помощь от родных принимает-с. Но душой от всех далека, душой-то не с ними, бабка-то!
Толстой (просыпаясь, из-под бровей). Бабка? (Тихо колышется от смеха). Оно и понятно, Федор Михалыч: вы у нас старушенций любите, хе-хе...
Горький (окая и отирая усы). Я тоже - плакал. Как дитя, ей-ей, хотя из меня слезу выжать - трудно.
Писарев с Белинским (из-за газеты). Иван Сергеич, а как там, у бабки, насчет тепла, не маловато?
Чехов (не выдерживая). Извините. Дело вовсе не в тепле, не в розовых сантиментах,
а в стилевом единстве. Вот, например, все идет хорошо (цитирует): «Яблоня уже засохла, а кровать стоит: доски только менять, она сто лет простоит. Бабка могла часами сидеть на этой кровати». И вдруг (цитирует): «Уродливый комок - натягивала на себя все, что ни попадалось: мерзла, - неподвижный, с трудом дышащий». Видите - только читатель начал доверять автору, только возник общий нерв, общий тон, сочувствие к бабке, а тут на тебе - «уродливый комок» и чуть ли не скорбный лист, диагноза не хватает! Уходит единство слова, сбивается дыхание, логика чувства, что ли...
Писарев с Белинским (отрываясь от книги Пелевина). А вдруг это «смена кадра», точки зрения? Гоните, батенька!
Чехов (скромно). Имею полное римское право - классик ведь в некотором роде. Рассказ - это вам не жук на скатерть начихал, это жанр особый, малый. Здесь важна деталь, точка, концентрация, знаете ли...
Все (хором). Знаем, знаем! - чтобы безлунной ночью на плотине блестело горлышко разбитой бутылки!
Чехов (польщенный). Ну вот...
Тургенев (с парижским изяществом, зная себе цену). Браво! браво! Мопассан лопнет от зависти!
Мопассан (в углу, отрываясь от русского кваса, скоро). И не подумаю, у самих таланты найдутся.
Достоевский (быстрым шепотом на ухо Гоголю, рассчитывая на понимание). А у меня тоже деталька была, помните, как пуговка-то оторвалась в «Бедных-то людях», оторвалась и покатилась. Пронзительно-с, ведь так-с, так-с? (О Тургеневе, зло). Барин, барин и есть! Ишь, галстук ландышем надушил, видать, отъезжает, сегодня к Польке-то, к Виардихе. Эх, да будь у меня в кармане билет в Баден-Баден, так я бы не только «Дым»!..
Гоголь (сухо). Славная юбка была у Анны Григорьевны, вся фальбалой обшитая. А в Бадене вы бы не только вновь сей деликатный предмет подчистую спустили, но, может, и исподнее свое, не обессудьте. Продулись бы и в дым, и в пух, и... (Крестится. Достоевский отшатывается и перебирается ближе к Чехову).
Пушкин с Лермонтовым (обнявшись, косят под пьяных, воют на разные голоса и мотивы). «Поле, дикое поле!» «Где ж ты, ромашка моя?» (Уползают за кулисы).
Горький (сдержанно, боясь оплошать). Гм-гм, вернемся к дамам. Надо заметить, дамы в сборнике все же - хороши, я не совсем соглашусь с Иваном Сергеичем. В целом, так сказать...
Толстой (просыпаясь окончательно). Бабам в литературе делать нечего. Бабы должны рожать, верно, Антон Павлович? Вот вы с господином Вересаевым - профессиональные лекари, стыдно, небось, за дамскими спинами прятаться. Написали бы по-нашему, по-простому. А то потомок нас черт знает в чем обвинит: в ханжестве, пошлости, тщетной предосторожности.
Чехов (мягко). Помилуйте, Лев Николаич, вы ставите нам совсем перпендикулярный вопрос. Зачем же нам об этом писать? Физиологию женскую не я один знаю, и нового здесь не изобрели, уж поверьте. Да и потом, в литературе давно уже намеки встречаются, аллюзии, так сказать. Вот у Лермонтова, например. Помните, Печорин говорит о Мери: «Я не видал ее, она больна!». Шрифт изменен - и только, а какой подтекст...
Писарев с Белинским (отрываясь от «Enter’а»). А какой подтекст?
Чехов (с интонацией земского доктора). А подтекст, милостидарь, в том, что княжна не танцует по причине женского недомогания, а не из политических соображений и не в знак протеста против пленения Шан-Гирея.
Тургенев (отрываясь от бриллианта, с уважением). Что вы говорите?
Достоевский (тихо содрогаясь). У меня сейчас будет падучая. И не совестно вам, гадкий вы человек, да вы просто... сладострастник, Свидригайлов! Ишь, скромник-то наш, совесть русской литературы! А губка-то, губка-то дрожит - эк вас всех разобрало, прости Господи! Точно, сейчас приступ начнется, вот - подступает...
Чехов. Ну-с, снимите свой бурнус. Не хандрите, уважаемый. Выглядите вы прекрасно и даже хорошо.
Достоевский (зловредно). Нет - будет, будет! Я после рассказа «Кладбище простуженных» еще не в себе, а тут вы со своим канканом-то словесным.
Толстой (подначивая). А после «Конспекта романа»? Спокойно спится или на старушенций потянуло? На старлеток? (Колышется от смеха). Женскую прозу писать, дорогой мой, Федор Михалыч, это вам не топором старлеток крушить. Тут, вашими же словами говоря, обхождение надобно иметь!
Горький (всхлипывая). Не обхождение, а - понимание. Ведь откуда - это все? - от свинцовых мерзостей жизни, от горького опыта. Кому и знать, как не мне? И бит бывал, и порот, и в сенях ночевал - было.
Достоевский (горячась). Но до креслица гинекейного вы все-таки не дошли, так ли-с, так ли-с, милостивый государь-с? ведь так-с? И кому это надобно, разверстость-то эдакая-с?
Писарев с Белинским (выключая канал «Культура»). Не разверстость, а глубина.
Достоевский (с красными пятнами на скулах). У Глеба-то, Успенского, Венера давеча человека «выпрямила», а вот креслице-то, креслице-то - выпрямит или как? А? А?
Гоголь (крестится сначала ладонью, потом щепотью). Ох, оставьте, Христа ради, не к ночи будь помянуто. Я, как глаза закрою, так натурально вижу его в виду Невского проспекта - так и громыхает за мной, искры так и сыплются. А вдоль дороги - Смирдин с Панаевыми стоят... И тишина...
Толстой (колышется). Тебе-то чего бояться, святой человек, - «ступай себе мимо». Или, напротив, к даме этой кроткой, с Невского, подойди, скажи доброе слово, обласкай душу. Слабо?
Достоевский (с кривой улыбкой). Подойди, подойди, Николай Василич, а госпожа Свенцицкая тебя чипцами-то гинекейными кэ-э-к огреет по самому-то темечку, а штабс-капитанша госпожа Хаткина - ведром помойным, экзотическими объедками наполненным! Хха! Сласть! Вон - пусть граф и подходят, коли силы есть!
Толстой (засыпая). Мне ли с вами, молодежью, тягаться. Подремлю. (Кокетничая). Ноне с утреца десятину отпахамши... Потом с крестьянскими робятами отучимши. Устамши...
Достоевский (с тихой злобой, в сторону). «Устамши»... Знаем мы твою десятину... Полдеревни обрюхатил, а туда же - «пахамши»! Тьфу! «Занимамши!» - Так со своими же выродками и «занимамши». Эх, да будь у меня Ясная Поляна, да я бы!..
Гоголь (выказывая знакомство с малороссийским фольклором). Не дав Бог свині роги, а то б бодалася. (Спохватывается и крестится).
Горький (проникновенно окая, с пролетарской солидарностью к авторессам). Здесь - понимать, здесь - пожалеть надо. Они ведь - интеллектуалки, филологини, тончайшей организации. Неустроенные все, без мужского плеча. Потому что совковый мужлан - напорист, ловок и хитер, но - развращен бездельем и приземлен - до крайности. А они рождены для творчества - как птицы для полета. (Плачет).
Джойс (на ухо Прусту). О чем спор, не пойму. Насколько я понял, по «Ирландской рапсодии» сэра Рафеенко, женщин в России нет вообще, а есть некоторая мифологема (цитирует): «Есть прищепки, булавки, платья вечерние, трусики кружевные, лифы разных размеров, как лифты неработающие, дешевая парфюмерия... По трем-четырем предметам создаем образ, а затем из него производятся женщины...» Моя Молли рядом с этими монстрами - просто песнь невинности!
Писарев с Белинским (пытаясь пристроить свои взгляды). Русская женщ
ина есть тайник запечатленный, но настанет время, и луч света...
Горький (рвет на себе кос
оворотку, тихо рыдая). То-то и оно, что только и свету - что в окне, и сошелся он - клином. Приходит она, понимаете, домой, а там - с позволения сказать, муж, самец - в трусах, морда - опухшая. Она - в лауреатском венке и с дудочкой - муза, фемина. А ему - ни поговорить о высоком, ни - в театр повести. Подавай ему борщ и - сажай картошку. Или - ложки в ящик буфета начнет метать - не убрала, дескать, вовремя, лентяйка. А сам - гвоздя не забьет. Дикость, мерзость и запустение!
Гоголь. Да почему же, натурально, картошку? Это вы, что ли, на моих старосветских голубков намекаете? Но критики говорят, что это органично...
Чехов. Простите, Николай Васильевич. (С надеждой - Горькому). Вам, конечно, батенька, виднее. Ведь это вы со своими друзьями-пролетариями сей новый прекрасный мир строили. А что, батенька, более чистые профессии в ваших краях случаются - преподаватели или врачи, например?
Горький (все еще всхлипывая, мрачно). Бывает. Как не быть. Приходит она, значит, домой - а он в трусах, морда...
Чехов (поспешно). Ясно-ясно. С таким гардеробом Вагнера слушать не пойдешь.
Тургенев (с барской дистанцированностью, чувствуя, что назревает конфликт). Да не берите так близко к сердцу, э-э, как вас - господин Пешков. (Про себя). Непременно в Баден-Баден, а то еще перестреляются. (Горькому, увещевающе). Ну чему ваши, с позволения сказать, «филологини» могут научить? Госпожа Стяжкина, например и ея героиня с (миль пардон!) «неподмытым лоном»...
Горький (на истерическом вздохе). О бедная... бедное... бедные...
Чехов (роняя пенсне и наступая на белого шпица). Sic transit gloria mundi. Sic transit gloria mundi. Sic transit gloria mundi.
Гоголь. Амен.
Генри Миллер (из угла, наконец, обретая голос). А что? Мне нравится!
Пелевин (выпрыгивая из книги, как тролль из табакерки). Опа-на, блин, не я сказал! ай да баба! дал маху!
Белинский (неистово). Не слабо! Молись, Кирша Данилов!
Писарев (восхищенно). Да, вот тебе, бабушка, и «Роман кисейной барышни»! Идет, Виссарион, смена, грядет! Неужто пришел настоящий день?! (Обнимаются и троекратно целуются).
Достоевский (радостно, в предвкушении скандальчика). Содом-с, истинно говорю вам - содом-с!
Тургенев (поигрывая бриллиантом и продолжая тоном мэтра). Это и есть, по вашему, «разумное, доброе, вечное»? - Если так, то я слагаю с себя...
Пушкин с Лермонтовым (пытаясь петь на рубинштейнов-ский манер). «Это вечно, это вечно, безразмерно, бесконечно! Ах, конечно, - не конечно, ля-ля-ля и ля-ля-ля! (Пушкин в одно ухо Тургеневу). Ничего с себя не слагайте - кому надо, сами придут и сами снимут. А вашим ржавым членам пристало держать только Библию. (Лермонтов - в другое, нараспев). Это он по вольности дворянской, не обижайтесь. Голдсмита цитирует. Образованность свою хочут показать... (Уходят в мазурке).
Тургенев (задохнувшись). В Баден-Баден! Немедленно!
Чехов (интеллигентски). М-да. «Тарарабумбия, сижу на тумбе я». Малоаппетитное зрелище, господа, решительно малоаппетитное. Как осетрина второго сорта в ненастный день.
Толстой (причмокивая и просыпаясь; из-под бровей). Согласен, доктор. Голые бабы шляются с мужиками по улице...
Горький. Это - прием, это - условность, это - обнажение поруганной души!!!
Достоевский (нервно хихикая). Вот-вот-с! Заголимся-с и обнажимся-с! Бобок, бобок, бобок-с!
Толстой (уже расходясь). ...шляются, понимаешь, голые!.. Нет чтоб в первую очередь своему мужику - оратаю, сеятелю и хранителю - немедленно дать...
Чехов (в ужасе). Граф!
Толстой (с графской беспардонностью). ...пожрать!!!
Горький (выжимая усы в шейный платок Белинского). Ну, Лев Николаич, не ожидал. Вот она - слепота человеческая: ведь героиня (той же госпожи Стяжкиной) умеет готовить и - любит. Вспомните, как она Кириллу (блаженно цитирует по памяти) «приготовила курицу с грибами в сметанном соусе - жюльен по-ресторанному, шашлык, пюре, салат из крабов...» А он попросил ее сварить яйцо всмятку, неблагодарный. Не понять женской души! Ну, тогда она, естественно, спустила все это в универсальный таз, сиречь - в уборную. Это - гордо!
Толстой (а ля Станиславский, но вдобавок топая). Не ве-рю! Ты, милейший, в своих «университетах» жюльены едал? А крабов! А устриц? А спаржу? - нет, спаржу - это я... Короче, дед твой видал, как барин едал! Такое не выбрасывают, запомни! Такое даже моя Сонька не выбросила бы, уж на что на сносях была переборчива! Гостям бы скормили, в людскую бы снесли или богадельню какую, чтоб там за графскую душу помолились. Выдумала всё извергильская твоя авторесса: конечно, оно ведь легко выбросить, коли всё это головное, в голодных ночных фантазиях придуманное и ни разу на столе одномоментно не стояло! Да я б на месте мужика - ейной рожей в унитаз, доедать!! Дожирать!!!
Гоголь (про себя). Вот что кротость вегетарианская с людьми делает. (Крестится). Поросенка бы ему трактирного, с хреном и со сметаною...
Пушкин с Лермонтовым (пионерски держась за ручки, с интонациями речевки). «Вы-хожу один я на доро-гу!»
Толстой (гневно). Брысь! (Бушует). Ишь, спелись, бестии! Одна, саттва такая, в мусорник лезет с селедочной головой целоваться - других голов ей мало! Вторая голубица гордо грядет за прокладками, третьей снится дерьмо, как простой пейзанке, как сенной девке... как... как...
Писарев с Белинским (бравируя раскованностью физиологической школы). Что естественно, то не зазорно, граф. Из вас, поди, тоже не пчелки выносят! Но в тексте оно все в канве, все в канве.
Достоевский (радостно ханжит). Все! - сейчас приступ, непременно сейчас приступ, вот, вот - уже и аура пошла.
Толстой (накидываясь на критиков). А всё вы, чертово семя! С Колькой Чернышевским заодно, да? Тот совсем на фратэрнитэ свихнулся, жонке своей хахалей поставлял. Сидит в каморке рядом, слушает, канашка, звуки альковные - и «Что делать?» кропает, Русь к топору призывает, попадью толстозадую! До-призывались!! Извращенцы!!! А всё эмансипации ваши проклятые, бестужевские курсы, медички тощие - кошки драные, феминизации, юбчонки до пупа, мать вашу!.. (Воздевает палку. Слышен грохот. Это падает в обморок Чехов). Джойса вам всем захотелось? - получите Джойса! Миллеровских экскрементов в биде? - вот вам Миллер! Костылем сейчас приложу!..
Достоевский (заискивающе перебивая). ...К лону-то, к лону!..
Толстой (поворачиваясь к Достоевскому, очи мещут молнии). И тебя не забуду, припадочный, и ты умы приобщил к разврату всеобщему! Кто о Елизавете Смердящей писал, в подкорку внедрялся, к гнусности последней влек?! (Тургенев на цыпочках выходит, прихватив с перепугу чужую трость, и уезжает в Баден-Баден. Горький ломает руки).
Достоевский (голосом идиота Мышкина). Побойтесь Бога, Лев Николаич, людей-то побо...
Толстой (накостыливая). Да я самого Синода не побоялся - побоюсь ли я людского суда?! (Неожиданно, по-графски, успокаивается). Впрочем... Гм. Грех один с вами. Ну да ладно, я отходчив, у нас в роду все таковы. (Достоевскому). Иди сюда, целуй руку. (Критикам). Целуйте и вы, ненормальные, так и быть, прощаю. Ну, то-то. Мир. Устал я маненько. Десятинка, видать, сказывается. (Садится и засыпает).
Пелевин (придя в себя от потрясения). Пахан... Надо делать ноги, покуда не проснулось... зеркало р
усской революции. (Проворно ныряет в брошенную критиками книжку).
Чехов (слабым голосом, очнувшись). Что это было, господа?
Гоголь (трясущимися губами). Шумим, братец, шумим.
Горький (всхлипывая). И графа - жалко. Всех - жалко.
Достоевский (голосом Грушеньки, заученно). Мы скверные, но хорошие. Мы талантливые, но бедные. Мы и бедные, и талантливые...
Пушкин с Лермонтовым (пролетая в вихре вальса, в такт). «Бедная улица, бедный мой дом, бедный мой муж, бедный мой управдом, жены и дети, а также страна, бедная жизнь, - ну кому ты нужна...»
Гоголь. Господа, вы себя вспомните... Живали и мы в Аркадиях, куролесили, наступали на традиции. Молодо-зелено!
Чехов. Верно, все-таки чувствуется, что ни говори, задор, хватка, талант, некоторые места просто блистательны - как в вашей переписке с друзьями, да-да!
Гоголь. Тише, господа, слышите?
Достоевский (занудно). Я вижу-с только сырой петербургский туман-с, и газовые фонари блистают, и у всех прохожих нездоровые-с лица...
Гоголь. Туман... И струна звенит в тумане... Вот, вот еще... (Слышен звук туго натянутой струны). Хорошо... (Горький плачет от тихого счастья).
Чехов (протирая пенсне). Ежели взглянуть с точки зрения, то они посадят новый сад. Он будет лучше прежнего. Из каждого маленького прутика потянутся писатели и писательницы: Рафеенко и Верховский, Богдан и Авцен, Свенцицкая и Заготова... И ты улыбнешься, читатель. И мы еще увидим небо в алмазах, и...
Толстой (просыпаясь, из-под бровей). Антон Палыч, а ведь вы давеча не ошиблись: осетрина-то была с душком...
ЗАНАВЕС
|
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
