«В наших интонациях содержится наше мировоззрение, все, что человек думает о жизни». Эта мысль принадлежит Марселю Прусту. Как писатель, то есть человек, для которого слово воплощало вселенную, а вселенная, в свою очередь, воплощалась в Слове, он вычленил, может быть, наиглавнейшее в искусстве. Поиски нового, талантливого в читательском подсознании всегда связаны со свежей, еще не звучавшей поэтической интонацией.
    Передо мной несколько сборников, изданных в 1998-2002 гг. в Киеве и Харькове (киевские «Юрьев день» и «Соты», харьковское «Дикое поле» и др.). Почти сотня творческих имен, обширная география – родные палестины и «холмы», как дальние, так и ближние...
    Первая тенденция, улавливаемая без особого труда, – ощущение кризисного состояния литературы, шире – культуры, которое этой же культурой и пытается быть преодолено. Ситуация отнюдь не новая в истории, ибо трудно найти литературную эпоху, не считавшую себя кризисной. Знаменитое чичибабинское «поэты вымерли, как туры, и больше нет литературы», ведь тоже об этом – о пестрой, смутной и противоречивой современности: и до законченных классических шедевров ей далеко, и нашим идеалам и вкусам что-то не вполне соответствует. Вспомним, что конец XIX – начало XX века называли сначала «упадническим», «кризисным», а потом - «серебряным веком» русской поэзии. И как в эстетике той литературной эпохи остро стоял вопрос о природе искусства, художественного творчества, истоках поэтического слова, так и на изломе конца XX века эстетическая рефлексия и анализ направлены на осознание иного, отличного от прежнего художественного миро-воззрения, в котором утрачивается целостность мировосприятия, происходят расслоения содержа-ния и формы и в результате становится возможным «воспроизводство ходовых языковых схем и формальных структур на каком угодно материале» (И.Винов). В такой ситуации попытка осмыслить по-новому природу искусства равнозначна попытке воскресить его в рамках новой поэтики:
            Любое слово,
            После первой буквы,
            Уже готово –
            Свеклой стать и брюквой,
            Абракадаброй
            Или просто матом,
            Прыщом, подагрой,
            Дулом автомата,
            Молчаньем, криком,
            Лаской дикобраза...
            Любой заика –
            Это – Мастер Джаза.
                                    (А.Грязов. Джаз)
    Еще одна заметная интонация – вполне традиционная для русской литературы – интонация философичной миросозерцательности. И в подобных «вечерних размышлениях о мимотекущей жизни» (А.Кораблев) жизнь эта оборачивается к человеку, к творческому Я своей неустроенной стороной, и остается у человека одно пристанище – его невеселый дом и последнее прибежище – собственная душа:
        В темное небо смотрю –
        как-то мне все непонятно.
        «Господи, – говорю. –
        Тошно без связи обратной!»
        В темное небо смотрю.
        Жажду простого ответа.
        – Господи, – говорю. –
        Ира звонит или Света.
        В темное небо смотрю.
        Голоса нету из мрака.
        – Господи! – говорю.
        Тихо подходит собака.
                        (Н.Хаткина)
    Читая это замечательное стихотворение Н.Хаткиной, полное бесконечного психологического напряжения, выраженного столь экономными художественными средствами, понимаешь, что поистине природа лирического начала – в ощущении и осознании человеческой души. Н.Хаткина не рассказывает – ни себе, ни Богу об этом рассказывать не имеет смысла. Об этом вообще словами невозможно рассказать никому, особенно «Ире или Свете» – такое можно только почувствовать, будучи втянутым в эмоциональное поле рефрена «в темное небо смотрю», как в черную дыру. И отклик на отчаянный зов: «Господи!» – не голос, не луч света, а собака, «тварь бессловесная божья», способная понять человека и без слов.
    Нужно заметить, что поэтический голос Н.Хаткиной не спутаешь ни с кем: проницательность, «всеведанность» художественного видения естественным образом соединены в стихах с иронией, что создает своеобразное ощущение ранимой беззащитности сильной женщины, сумевшей сказать о своей жизни:
        При подъеме на небо седьмое
        Лифт застрял на втором этаже.
                        (Н.Хаткина. Лифт)
    Николай Гумилев заметил в статье «Анатомия стихотворения», что человеческая личность способна на бесконечное дробление. И в поле зрения современной поэзии оказалось неисчислимое множество душевных переживаний, на которые расщепляются такие цельные и яркие движения, как любовь, ненависть, гнев и др. Возникшие новые ощущения неотчетливы, зыбки, но интересны прежде всего тем, что составляют душевный опыт современного человека. Желание их выразить, уловить, осознать порождает парадоксальное стремление осмыслить себя через не-себя, живое – через не-живое:
        Подъездная лампочка в сером пальто
        из драповой пыли – душа нараспашку –
        задумчиво тлеет, как будто в затяжку
        твоя сигарета.
        Не знает никто:
        какое блаженство, отдавшись покою,
        мерцать над окурками вниз головою,
        не знать перемен
        переменного тока,
        и верить, и быть в постоянной надежде,
        что жизнь – в темноте,
        и она – не жестока,
        и нет выключателя в этом подъезде...
                        (А.Кабанов)
    Европейская культура, как известно, соединила в себе двойственное восприятие времени: античное, когда время движется по бесконечному кругу и где все было и всегда будет; и библейское, летящее по прямой от сотворения мира к его концу. Владимиру Верлоке явно близко первое:
        Разгребая завтрашний мусор сегодняшний Дед Мороз
        Сообразно моменту и чину, comme il faut поддатый,
        Ибо он – генерал жратвы; решает насущный вопрос,
        Не пора ли, блин, двинуть войска в атаку.
        Но в конечном итоге обходится без него,
        Догорает пирог на кухне, в серванте звенит посуда;
        По телевизору «С легким паром!», и ждешь непонятно чего –
        Момента для выпить, звонка, но не скажи, что чуда.< /I>
                        (В.Верлока. Большая жратва)

    Размеренный ритм, обстоятельное перечисление привычных и обязательных деталей-примет праздника должны убедить читателя в неизменности не традиции – мирозданья, в том, что все предсказуемо и все повторимо (ведь не чуда ждем, в самом-то деле!). Но все-таки цепляет память брошенное вскользь – «и ждешь непонятно чего» – перемен ли, чуда ли?
    Образ мира, созданный В.Захаровой, прямо противоположен. Этот мир не сконструирован, а запечатлен («Фотография»). В этом мире не происходит смена времен года, они сменяются светопредставлением, а то, что жизнь продолжилась и после «конца», это случайность, не осознаваемая как «жизнь». С этим фактом еще предстоит свыкнуться, сжиться, и возможно ли что-либо подобное – неясно вообще. Ямбический ритм стихотворения вначале кажется легким, прозрачным и ясным, но последние три строки звучат выражением такого горького знания, с такой беспощадной окончательностью, что мгновенно обрывают ассоциативный ряд, не порождая нового – больше ничего, только пустота...
        На диком пляже в Судаке
        сидит блондинка на песке –
        играет ямкой на щеке,
        и всем нам ясно:
        ей два исполнилось едва,
        божественная нагота
        ее прекрасна.
        И камешек в ее руке,
        и попка – в золотом песке.
        Ясна погода.
        В приморском сонном городке
        цветет природа.
        На диком пляже горячо,
        и до Чернобыля еще
        почти три года.
                            (В.Захарова. Фотография).
    Поэзия отличается от других способов познания мира не предметом своего исследования, а языком, на котором она высказывается, – поэтической речью. Говоря о русской поэзии в Украине, невозможно не упомянуть об этом. Современной социокультурной ситуацией в Украине русский язык поставлен в новые условия, предполагающие и новые возможности развития нового поэтического языка XXI века. Двадцатый век в смысле развития эстетических возможностей поэтической речи остановился на распутье: с одной стороны – «чрезмерная монотонность приверженцев традиционных ритмов и точных рифм» (Ю.Каплан), с другой – словесные и ритмические выверты авангардистов, стремящихся напрочь забыть о том, что все слова уже были чьими-либо.
    Монотонность эта в предсказуемости, предопределенности, точнее, заданное известной формы сознания, предугаданное образности. Цепкий взгляд выхватит одну-две детали «грубой действи-тельности», способной развиться в яркую метафору, но все это в таком знакомом – «своем» – контексте, что откликнутся на него легко и приятно, увы! уже тоже знакомыми чувствами и ассоциациями. Вот в целом неплохие стихи Е.Чуприной «Sublimatio».
        Стихи росли. Несмелые пока,
        В одну иль две строки еще длиною,
        Когда весенним ливнем с потолка
        Прорвался унитаз над головою.
        Известка превратилась в облака,
        И где-то в глубине ее творожной
        Рождалось и стекало с потолка
        То, без чего цветенье невозможно.
        <…>
        И весь мой дом заполнила река,
        К соседям вниз извергнуться готова,
        И щедро проливалась с потолка
        Капризной красоты первооснова.
    Как тут не вспомнить: «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда». Е.Чуприна и «уточнила», из какого именно «сора» малогабаритной городской квартиры они растут. Эпатажный «унитаз» легко воспринимается «первоосновой» поэтической красоты, ведь проливается не просто жидкость, а «весенним ливнем», который логично становится «рекой». Все слова здесь – символовоссоздающие ключи. Стихи – «росли», они – «несмелые» (ассоциация с ахматовским «робким одуванчиком», потому и возникает дальше «цветение»). И философия унитаза как первоосновы красоты тоже в системе мировидения своих, посвященных. Непосвященные вряд ли будут творить под капающим потолком, а если и родится у них поэтический шедевр, то скорее близкий авангардистам, не боящимся даже ненормативной лексики. По-настоящему живыми блеснули лишь строки про известку – слова «в глубине ее творожной», которые так неожиданно встали рядом.
    «Улица корчится безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать» – это отнюдь не лозунг вчерашнего дня. Ситуация типичная, повторяемая: вновь назрела насущная потребность выявления новых знаковых и эстетических граней русского слова, ибо
Роза вырождается в шиповник:
        легче плодоносить,
        чем нести крест красоты
                            (М.Красиков. Миниатюры)
    Слово написанное не есть равнозначным слову звучащему. Какой же мощной должна быть энергетика пространства поэтической речи, чтобы подчинить себе и творца, и читателя, и слушателя! Чтобы нынешний «словесный сор» сделать стихами («когда б вы знали, из какого сора растут стихи...»), чтобы дать человеку ощущение свободы творчества как продолжения себя за всякий предел.
    «Ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слов мира и о мире еще не сказа-но, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди». Общий, наверное, все-таки беглый взгляд на творчество русских поэтов Украины подтверждает процитированную мысль М.Бахтина.
        Спроси меня – и я отвечу:
        Зачем так зелена трава,
        Зачем рождаются слова
        И диалекты, и наречья,
        Зачем надеются на встречу,
        Зачем любовь ему и ей,
        Зачем болото и ручей,
        Спроси меня – и я отвечу,
        Зачем есть солнце, дождь и ветер...
        Не потому, что мне дано
        Все это знать, но все равно –
        Не я, то кто тебе ответит?
                            (А.Грязов)
    Наверное, простому смертному слишком самонадеянно браться за поиски ответов на эти вопросы. А таланту?