|
Эпизод первый
ТИТАНИК
Эпиграфы: «Великий Гете говорил,
что самое высокое искусство
щепотка вульгарности не портит».
«...мы вам устроим
токийский фейерверк
с парижским ондулянсионом!»
«Вы не пожалеете, я это сделаю
со всем обаятельным бесстыдством
своего небольшого таланта».
Из романа В. М. Шепило
Эпизод «Титаник» отклонен редакцией ДИПОЛЯ за «брутальность» и «кунштючность». Он содержал вольный пересказ содержания романа в стиле синематографа. В финале «фильмы» был добавлен «хеппи-энд», где появлялись немецкая подлодка, советские водолазы, спасенный «Титаник» и цыганский ансамбль «Обнимитесь, миллионы!», которых в романе нет. Мнение Цербера не является мнением редакции, на освободившемся месте изложена фабула романа в кратчайшей форме.
Два известных марша выбраны ЭВМ из мирового музыкального наследия как самые популярные и самые необходимые в жизни любого человека. Фредерик Франтишек Шопен,«Траурный марш» Си бемоль минор из Сонаты №2, опус 35. Феликс Мендельсон Бартольди,«Свадебный марш» До мажор из музыки к комедии Шекспира «Сон в летнюю ночь», опус 61.
Руководством музыкального фестиваля, где это произошло, решение компьютера воспринято как провал благого начинания. Попытка подменить решение машины решением из кулуаров провалилась. Демонические силы превратили фестиваль в фантасмагорию. В интригу вовлечены десятки героев романа. Для многих из них события обернулись трагедией.
Эпизод второй
БРУТАЛЬНЫЕ КУНШТЮКИ КАРНАВАЛА
Эпиграф: «Донецкие эстеты
поднимают левую бровку
и кисло цедят:
Где, спрашивается, необходимая
для уважающего себя донецкого автора
доза патологии?
Где анально-генитальный аспект?
Где притча?
Где переиначенные имена-клички?
В конце концов,
где мат?!»
Леся Орлова.
Цербер: Перед нами классика донецкой прозаической школы. Роман содержит
все блистательно ограненные компоненты щемяще-знакомых автохтонных традиций!
Симптоматично, что предисловие к книге - ее самая лучшая часть. Без базовых
тезисов Рецензента (она же редактор романа), без утонченных, рафинированных
суждений Н.В. Хаткиной были бы бессмысленны и невозможны любые попытки
осознать всю значительность Явления НОЧИ. Скромная задача Цербера - кротко
следуя рецензенту, подобрать симпатичные иллюстрации к аутентичным тезисам.
Внесезонные Тезисы рецензента цитируются последовательно.
Рецензент: «Если бы роман вышел в свет сразу после того, как автор поставил последнюю точку, немало критиков сломало бы копья, а читательский мир тогда еще единого государства был бы поражен и очарован. В те времена мало кто осмеливался так думать, - а уж писать!..»
Иллюстрации крамольные: Главный герой романа Мотя Кувайцев едет за границу. «Далее с Матвеем работал опытный инструктор по фамилии Зубов. Коммунист с гранитным характером старой закалки. От него Матвей узнавал, как нельзя вести себя за рубежом Родины. С кем нежелательно общаться, куда не рекомендовано ходить, а главное, как уходить от нежелательных разговоров. Особенно Зубов любил репетировать ответы на всевозможные вопросы. К примеру, спросили о красном терроре. Нужно отвечать, дескать, политическая акция большевиков, предпринятая для укрепления народовластия. В чем-то вынужденная, в чем-то ошибочная. Все ответы были путаные, уклончивые, Матвею приходилось заучивать их наизусть ночами». За рюмкой „вспомнили «общественную» жизнь советского музыканта - колдоговоры, профсоюзные собрания, болезненную процедуру принятия музыкантов в партию большевиков, рекомендации на получение санаторных путевок, талоны на колбасу, сахар и яблочное повидло, двадцатилетние очереди на получение жилья. А теперь как? Ускорение. Время гудит: «БАМ-М!» Полетели по тайге поезда. Полетели - да не долетели, обломались».
Противостоящий Матвею Таинственный Режиссер, он же, как намекает автор на последней странице романа, возможный «режиссер перестройки» произносит монолог, «с изумительным московским выговором - ну прямо как в родимой сретенской пивной. - А я буквально днями из Москвы. Все та же картина: жрать почти нечего, за водкой не достоишься, мужики орут на баб, бабы орут на мужиков, правительство матерят хором. Дикость, бестолковщина...» Крамолы в романе мало. Это вся.
Иллюстрации эротические: Инспектор капеллы непорочных дев любила начинать заседания староста такими словами: «Лишь однажды овладела мною слабость. Я заказывала сдобу и неожиданно для себя в темноте кладовой стиснула в трепетной ладони руку булочника в колпаке и белом халате. И не сразу нашла в себе силы выпустить эту руку. Это была вовсе не рука».
Аделия - стройная тридцатилетняя
блондинка «с прекрасным меццо-сопрано
и бюстом - тугим и ароматным, словно очищенный марокканский а
пельсин, пожаловалась
на руководителя (Шубердта) инспектору капеллы - даме крутой воли и маниакальной
нравственности. Его с позором изгнали, вернув ноты всех его криводушных
произведений. Он негодовал, раскаивался, просил прощения. Не помогло. На
прощание Шубердт написал капелле письмо, полное отчаяния и орфографических
ошибок, в котором называл старосту «перезрелой недопиздюшкой». Полностью
привести здесь похабный постскриптум в стишках нет никакой возможности,
поскольку корректуру романа держит старая дева в восьмом поколении».
Еще один миленький шедевр: «Самым тяжелым временем для капеллы была весна, когда все живое тянется друг к другу. Однажды первое сопрано, мисс Бейси, летней порой приехала на ферму своего отца. Там овечка принесла двойню, а сама вскоре погибла. Мисс Бейси выбрала себе самого крепенького, чистенького и розового ягненочка. Пестовала его, лелеяла, выкармливая смесью из рожка. Вскоре малыш окреп и как-то утром забрался в спальню «мамулечки», вскочил на кровать и лизнул щечку. Потом грудь. Электрический заряд пробежал по телу мисс Бейси. Заливаясь краской стыда, она прижала голову несмышленыша к своей напрягшейся, никогда не знавшей нежной ласки груди. Почти беззубый младенческий ротик покусывал бледный распухший сосок... Долго еще первое сопрано ходила с истерзанной грудью и сладостными воспоминаниями во всем теле. С тех пор, как только наступало время весеннего окота, мисс Бейси отправлялась на ферму, где в уединении отдавала нерастраченную ласку кротким агнцам».
Рецензент: «Что ж вы сидели-то, Автор? Нехорошо...»
Цербер: Факт отсидки не подтвержден из независимых источников.
Рецензент: «...слово «мениппея» служит предметом филологического козыряния...» «Автор, тюкая по клавишам старого «Континенталя», пробирался к этому жанру (меннипея) по своему личному лабиринту. К серьезнейшим философским и этическим проблемам - через брутальные кунштюки карнавала...»
Иллюстрации: О компьютере «Кондзе»: «Логика машины беспощадна. Это нечеловеческая логика. Посудите: самая смешная книга столетия - «Майн Кампф» Гитлера, самая фантастическая - «Капитал» Карла Маркса. Я пробовал их потом прочитать. Не нашел ни смешного, ни фантастического.».
Гендель-Шубердт кричит своим почитателям: «Я скорее буду уважать последнюю
шлюху, нежели эти создания с запечатанными утробами, в которых никогда
не возникала и не возникнет жизнь! Девственность - это преступление! Нужно
ввести в мировую Конституцию статью - после тридцати лет лишать девственности
принудительно!»
Рецензент: «...к пронзительной ноте осознания и раскаяния - через взрывы смеха...»
Цербер: Нота не услышана. Громко звучат «Привет от Мордехая», «Чижик-пыжик» и «Собачий вальс».
Рецензент: «...к неназываемому и трудно определимому - через раблезиански-плотские образы ...»
Иллюстрация: «Майор застыл, не отводя руку от кнопки. Клара появилась, задрапированная в голубой полупрозрачный шелк, словно в древнегреческую тогу. Грудь покачивалась под ласкающим шелком, как бы расшалившись на воле после унизительной тесноты мундира. Торчащие соски держали майора под прицелом - страшнее пистолета! Ризенкампф еле сдерживался, чтобы не застонать на весь пустынный этаж. Изящно прогнувшись, Клара подняла обнаженные руки, собрала волосы в пучок и заколола их в тугой античный узел. Обнажилась высокая длинная шея и затылок в пушистых завитках. Майор еле сдерживал себя, чтобы не кинуться сию же минуту, - терзать Клару, кусать эту бросающую вызов шею, грызть душистый затылок, рвать зубами и руками прелестный нежный шелк и добраться наконец до... До чего угодно! Городским красоткам было известно, что любимым занятием Ризенкампфа было перекусывание резинок соблазнительных дамских трусиков».
Рецензент: «Одна из ведущих: тема Двери в Неведомое, которая вот-вот может приоткрыться, и... Ввергнуть в ужас? Или раздать всем сестрам по серьгам, «коемуждо по делам его»?
Цербер: Тема не обнаружена. Дверей много, неведомого мало.
Рецензент: «Теория ноосферы, тесно связанная с именем академика Вернадского, муссируется сейчас в самых различных кругах, но именно в романе Автора она воплощена в зримые и слышимые образы».
Цербер: О, горе мне! Ослеп, не вижу Ноосферу! Свою вину пытаюсь искупить. Есть милая цитата касательно Бетховена.
Цитата: «Которые глушат стаканами? Это не богатыри. Богатыри мерили ведрами.
В котельне у нас работал Леонид Саввич Трандафилов (автор, переведи!) по
кличке Леня-Матрас. Огромного роста в широченной полосатой рубахе - потому
и Матрас. Леня пьяницей не был, любимое его кушанье - сладкий чай с селедкой.
Прошлым летом на спор побился с земляками, что выпьет полведра водки. Притом
теплой! Купили водки, новое оцинкованное ведро, подогрели на солнышке...
Химию ни Трандафилов, ни спорщики не знали. Водка в цинковом ведре реакцию
дала, получился шмурдяк - отрава то есть. Леонида Саввича скрутило в колесо
и - смерть. - Переплетчик, очевидно, ожидал восхищения. Выдержав паузу,
Матвей добавил: - Кстати, покойник музыку любил. Перед смертью пробовал
напевать. Но потом загрустил резко: «Кранты, братва. Бетховен умер, и мне
нездоровится» - это его последние слова. - У вас в народе так популярен
Бетховен? - не поверила Клара».
Рецензент: «Мир музыки - ведущее начало в романе, где каждая глава имеет свой тембр и свою тональность».
Иллюстрации: Из репертуара трио Пауля Генделя Второго: «Хруст костей» - проклятие тайным садистам, «Тяжкий грех пастуха Онания» - посвящение жертвам СПИДа.
«Артисты пребывали в упоении и экстазе. В полном восторге была и публика. Пеликан стонал то мужским, то женским, то птичьим голосом. У счастливчиков появились галлюцинации. Они видели ярко-пернатых девиц с нежными круглыми попками и блиноподобными, словно банджо, грудями. Видели мускулистых мужчин, у которых вместо фаллоса торчал пеликаний клюв, крушивший все на своем пути. Невинная птица вызвала из глубин подсознания такие откровения, что фонарь ночного заведения покраснел от стыда... Совершенно ошалевшие зрители подняли рев и визг. - Только стопроцентной откровенностью можно потрясти современную анемичную публику». «Любая музыка есть не что иное, как узаконенная порнография, - кричал в толпу Карлик. - Чуткая, ранимая душа живет в моем маленьком теле! - Я парю над всеми полицейскими участками земного шара! Какое это блаженство, пролетая над участком, испытывать несварение желудка!»
Рецензент: «Перечитайте описание похорон Шопена, и вы непременно задумаетесь, что будет провожать вас...»
Иллюстрация: Вспоминает Траурный марш: «Процессия двинулась на кладбище Пер-Лашез. Появились летающие ленты - широкие и прозрачные. Они плавали в осеннем воздухе, сплетаясь в венки и причудливые композиции. Это витали все мелодии, созданные Шопеном, - они явились проводить его в мир иной. Я своей черной лентой тоже влился в небесный венок. Как только тело Шопена предали земле, все мы, сделав прощальный круг, растворились в воздухе. Композиторов провожают их мелодии, художников - великие полотна, писателей - герои и образы».
Цербер: Автор, кого же Вы создаете для печального таинства своего?
Рецензент: «В стихии комического Виктор Шепило чувствует себя своим. Ему подвластны ирония и гротеск, сарказм и мимолетное остроумное наблюдение, вроде бы необязате
льное, - но совершенно необходимое в общей структуре романа».
Иллюстрация: Вспоминает &l
aquo;вдова» Ева Ризенкампф: «Многие женщины добивались
чести назваться его супругой. Он всех отверг! Даже аристократку чистейших
кровей Эрну фон Лихтерштайн. У нее была особая страсть к полицейским. Нестерпимо
надоедливая особа. Пришлось посоветовать Генриху симулировать пьяный энурез
в постели приставучей Эрны. Подмоченная аристократка была в шоке, но не
отстала, решив, что это досадная случайность. Тогда Генрих получил от меня
приказ выпить пива вдвое больше обычного и повторить то же самое, но обильнее.
Тут уж фон Лихтерштайн сбежала, не дотерпев до рассвета. - А говорили,
что вы дама без пятна и порока, - расхохотался полковник. - Совершенно
верно. Ведь не я же была подмочена. Я боролась за свое счастье».
Рецензент: «В основе своей юмор автора мягок и добр. И в этом смысле «Ночь на площади Искусств» - произведение поистине гуманное».
Иллюстрации: «Матвей разыгрывал из себя простака, или, как говорят, «лепил горбатого».... - Живу в коммуналке на двоих. Двухкомнатная квартира. Одна комната моя, другая соседа, Мырсикова. Замечательный человек, и руки золотые. Придет Борис Павлович с работы и первым делом свои натруженные ноги мыть. Воду вскипятить в тазике лень. Так он в унитаз поставит ноженьку, за цепку дернул - помыто! Затем следующая. Обтер - и будь здоров. А мне все же это неприятно. Унитаз хоть и не новый, но должна же быть какая-то гигиена. Мырсиков же начинает мне доказывать, что унитаз - это универсальный таз, и он пригоден для любых процедур. Слава богу, хоть голову он там не моет. Ведь у вас, как я заметил, унитаз - самое чистое место».
Разговор мэра с докучливым журналистом Келлером: «Послушайте уважаемый, а вы случайно не еврей? - Пока нет. А что? - Евреи восприимчивый народ. Уж очень вы мне напоминаете Эсхарда Офенгендена, саксонского еврея мистика. - А вам хотелось бы, чтобы я был евреем? - Ищу объяснения вашему мистицизму».
Рецензент: «Мысль об обретении общего языка пронизывает все пространство романа. Это вера в возможность каждого выражать себя со всеми личностными особенностями - и все-таки быть понятым».
Иллюстрация: Душевно-русский Ткаллер смотрит на мятущегося Кувайцева: «Ночь, изоляция, впечатлительность славянской души, которая во всем видит трагедию! Но какие же суки сперли партитуры?»
«- А хитрецы-ы...- изумляется Матвей. - Такая церемония у зала, оцепление, караул, автоматчики... Вот он, гребаный свободный Запад. Обокрали меня и державу, поминальную свечку в задницу вставили! Вот падлы. - Тут же он поднял телефонную трубку, принялся дуть в нее: - Москва! Але, Москва! Соедините меня с базой торпедных катеров.
- Какая база? - крикнул Ткаллер. - Зачем база?
- Пусть расхуярят городишко ваш поганый!
- Хам! Выпейте и успокойтесь. Крем-ликер «Элегия Массне». - Матвей изобразил вызывающий плевок на пол:
-Тьфу! Вазелин! Угостить бы вас всех коктейлем Молотова!... Москва! Москва! - завывал Кувайцев. - Вызываю квартиру Мырсикова. Боря, Боренька. Как же мне здесь пло-о-хо.»
Рецензент: «Всебщий язык существует - это язык музыки... Нам следует только научиться прислушиваться и понимать».
Иллюстрации: Из монологов Свадебного марша: «После смерти моего творца я инкогнито пытался помогать его вдове и родственникам - представьте, они искренне оплакивали своего кумира. Посылал я денежки якобы от меценатов или же за исполнение и издание произведений. Нуждающихся Мендельсонов становилось все больше. Вскоре к Мендельсонам добавились Фогельсоны, Давидсоны, Кацманы и даже один родственник по фамилии Акиндеев».
А вот режиссерская экспликация Траурного марша (мы то уже догадались, кто настоящий режиссер): «Уверяю вас, орган будет звучать великолепно. Вот тут уже можно зал подсветить — высветить один угол, куда невольно втягивает траурная мелодия. Как ни сопротивляйся, траурная тема тебя не отпускает. Ты у нее в плену. Мрачно на душе после органного исполнения. И чтобы рассеять этот мрак, эту же мелодию начинает выводить струнный камерный оркестр, а подпевать им выйдет капелла мальчиков — славненьких таких красавчиков, с бантиками. Особенно трогательно выйдет у них средняя мажорная часть — светлая, ясная, обнадеживающая. Но это еще более удручает слушателей, — ведь деток тоже притягивает загробный мир. Деток особенно жаль. Думаю, петь они должны в беленьких воротничках, но совершенно черных рубашечках. После мальчиков снова контраст: медная группа симфонического. А мальчики берут маленький гробик и несут его на цыпочках через весь зал. Тут уже в публике кое-кто не выдерживает, уходит с этакого концертика. А наиболее стойким — еще сюрпризик. Марш Шопена играет большой симфонический оркестр. Из боковых дверей выходят служащие погребальной конторы и несут гробы через весь зал. Ставят нх, открывают, и... прошу заметить, приглашают желающих лечь. Ну, не навсегда, не навсегда, а только примериться, попробовать: уютно ли ...»
Рассуждения майора Ризенкампфа: «А не кажется ли вам, что полиция сродни музыке? Да-да, не удивляйтесь. В музыке ритм и гармония приводят все в определенный порядок - вот так и полиция. Полиция - тот же дирижер, дирижер порядка и даже более - дирижер жизни человеческой». Вот такая музыка.
Цербер: Иллюстрации выбраны, безусловно, пристрастно. У книги довольно поклонников с нюхом тоньше собачьего. Они явят другие картинки Ночи - мудрые, возвышенные, целомудренные, талантливые. И да посрамят пса рыщущего в поисках клубнички-с там, где звучит Музыка Сфер. Алчный же Цербер из текста выкроил пассажи злачные, мотивы сочные, каденции закусочные. Десерт, господа!
Монолог Автора: «Нет сил, описывать фестивальный стол. О крепких напитках вообще говорить не хочется, ибо одно упоминание о них вызывает у автора желание отложить рукопись и отправиться на поиски чего-нибудь горячительного, исключая, разумеется, одеколон, лосьон и гуталиновый крем «Кавказ». У автора давно уже созрела мечта - дописав роман, тихо спиться на окраине небольшого русского города вроде Арзамаса или Растяпино, ныне Дзержинск Нижегородской губернии. Да много ли нам надо, незаметным русским литераторам? Написать более-менее приличную книгу и тихо скоротать остаток дней своих в покое и относительном уюте. Но прежде - дописать роман. Бодрись, читатель, дело идет к развязке!»
Музыка: Под звуки Траурного марша восхищенная публика выводит в едином искренном порыве:
«Виктор Шепило - самый лучший романист».
Цербер (кричит, заглушая музыку): Господа! Эврика! Нашел тему осознания и раскаяния в Эпилоге романа на странице 304.
Откровение: Заваривший, по воле Автора, весь этот музыкально-карнавальный ондулянсион Мэр «проводит время на массажной кушетке под сильными руками эмигранта Жени Хаткина. Порой, переворачиваясь с боку на бок, со стоном вдруг спрашивает:
- Эжен,
ну зачем я был так добр
и доверчив?»
|
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
