«Александр Шишкин, – читаем в аннотации, – является одним из «реликтов» нового течения мысли в литературе, для которого характерны кризис представления о справедливости окружающего мира в сочетании с колоссальной энергией творческого выживания».
После того, как неистовые менады, перебив собственных мужей, разорвали на части и тело Орфея, его поющую голову волны выбросили, как известно, на о. Лесбос, где она не переставала витийствовать до тех пор, пока сам Аполлон не потребовал от нее прекратить пророческие песни. Голова послушалась, хотя ее непосредственным начальником был не Аполлон, а завотделом поэзии Гермес, который покровительствовал по совместительству еще и предпринимателям и ворам в древнегреческом законе. Эта голова Орфея невольно приходит в голову, когда читаешь заготовленную про всякий случай шишкинскую ироническую автоэпитафию:

    – Еще одна голова? Вот новость… – зевнет читатель. В самом деле, к концу тысячелетия, когда, казалось бы, все, что можно уже было, напечатано, раскручено, размещено на сайтах, когда возникла убедительная иллюзия завершенности поэтической Вавилонской башни, - откуда

ни возьмись на голову зазевавшегося читателя срывается с грохотом увесистый кирпич – именно такое впечатление производит восьмисотстраничный том сочинений А.Шишкина, в котором одни оглавления занимают типографский печатный лист.
    И если московский читатель был предуготовлен к этому сходу поэтической лавины, губерния – можно себе представить – застыла как бы в немой сцене после бессмертной фразы городничего: «К нам едет ревизор» (Шишкин, кстати, как выяснилось, служил как раз инспектором-ревизором по музеям еще в Министерстве Культуры РСФСР). Впрочем, что такое «губерния» в век интернета? Что такое Москва? Из сотни московских поэтов москвичей собственно не наберется и дюжины. В этом смысле Шишкин есть «дюжинный» и в то же время недюжинный поэт. Для Шишкина Москва не любвеобильное поэтическое общежитие, не отдельно взятая в кустодиевском духе русская красавица: «с решетки Александровского сада фату слетевшую невеста содрала, как снеговик, грудаста и бела…», с которой Шишкин по-купечески балуется чайком из метафорического блюдца, невольно пародируя «Последний катаклизм» Тютчева.
    Архитектура города Шишкина напоминает театральную декорацию, разглядываемую в бинокль, или макет, построенный на письменном столе, который можно изучить, только вооружившись лупой. Этот с высоты птичьего полета взгляд находит объяснение в названии цикла «Москва – по памяти», когда отделившаяся от «corpus’a» «anima» витает над любимым городом. Тут мы сталкиваемся с подчеркнуто городской лирикой, где нет сусальной позолоты, а есть «Новоперовокоровоорехогиреево», где «пути обратно к природе нет. Тут шах и мат»:

    «Равнодушная природа» все же не окончательно изгнана из города Шишкина (сама живописная фамилия заставляет поэта, пусть и иронически, обращаться к ней), «жуки в ней ползают, упруги и крепки, как детские машинки с подзаводом». Отчуждение от естества приводит к тому, что читатель сталкивается если не с техногенными гибридами, то с натюрмортами. Женщина тоже создает только иллюзию возвращения в природу: «Везде, где женщина, есть дом, а где мужчина – только угол», не случайно один из ключевых циклов называется «Кармен-смерть». По книге Шишкина, кажется, можно наглядно проследить реэволюцию культуры («все это комплексы культуры между де факто и де юре»), превращающейся во вторую натуру, когда альтернативой потерянного рая выступают произведения искусства, подвергшиеся вторичной поэтической переработке («любите живопись, поэты», Заболоцкий). Картинные галереи в стихах образуют целые циклы, экфрасисы, среди которых есть и вторичная фотоматерия:

    Иные из читателей «ДП», возможно, уже догадались, что цикл этот, «Фотокантри», посвящен – ба! знакомые все лица! – А.Монастыренко (ему не посвящен только «Евгений Онегин»…), к которому – грех не воспользоваться случаем – мы и обратились с предложением прокомментировать какие-нибудь «экфрасисы в стихах» Шишкина, а также вопрос, который поэту задают даже детки: «папа, ты правда сидел в клетке?» Бурно возмутившись поначалу нашей беспардонностью, Монастыренко кончил однако тем, что подарил нам и свой собственный «экфрасис», и любопытную историю, связанную с ним.
    «Нашему с Шишкиным поколению, – поведал Монастыренко, – самым близким по духу оказался отнюдь не Дали, а Питер Брейгель, полотна которого своим настроением как бы предвосхищали абсурдизм эпохи застоя. От его псевдобуколических фламандских пейзажей веяло неизъяснимым паническим ужасом. Так, на одном из них – представим, что мы видим его впервые – крупная фигура важного пахаря в парадной красной рубахе, за ним в отдалении – мечтательный пастух со стадом овец, пасущихся на фоне безмятежного моря с помпезно проплывающими парусниками. В тенистом углу картины на фоне темной воды тучная фигура рыболова с удочкой. Эта подернутая летаргической дымкой композиция могла бы называться, скажем, «Труды и дни», что, конечно же, вряд ли бы так взволновало наших современников, если бы Брейгель не назвал свою картину «Падение Икара». Даже в современных репродукциях затруднительно отыскать эту торчащую из воды несчастную голую ногу, оправдывающую название, при застойном же уровне полиграфии ни Икара, ни каких-либо следов его падения обнаружить было вообще невозможно.

    Мораль: в этой дремотной жизни всегда, конечно, есть место подвигу, но место это скромное, если не сказать жалкое, хорошо, если оно вообще не оказывается за пределами картины. В картине нашей тогдашней жизни, однако, сюжет «Падение Икара» перекочевал неожиданно на передний план. То, что Шишкин отмотал от звонка до звонка немалый срок, – продолжил Монастыренко, – проступает, как кровь на бинтах, со всей очевидностью на страницах его книги, большая часть которой написана в зоне.
    В зоне снится свобода.На свободе – тюрьма.
    Не узнать тебе сроду, где страшнее судьба.

    В известном смысле мы тянули свои срока параллельно, причем деревню мою отделял от его зоны в Курской области всего один день велосипедной езды. По нашей переписке трудно было бы определить, кто из нас на воле, а кто в заключении. Шишкин, пожалуй, выглядел вольнее, он и читать умудрялся больше, и письма его были содержательнее, у него там был свой «зональный» клуб любителей поэзии и, главное, он написал стихов на несколько жизней. Так что я уже готов был ему позавидовать, если бы однажды обходными путями ко мне не попала не подвергшаяся перлюстрации малява, из которой явствовало, что жизнь в зоне далеко не малина. Если даже в другом смысле она была и малина, то без чая – Шишкин как раз просил забросить в зону посредством шара или дельтаплана мешок «индюхи». Прилагался и план зоны с обозначением автоматчиков на вышках, над головами которых я должен был пролететь бесшумно, как ночной бражник, и сбросить мешок на крышу, обозначенную крестиком.

    Малява сия моментально освежила в памяти фильм «Пролетая над гнездом кукушки», но, как ни изучал я ее вдоль и поперек, ни малейшего намека на прикол не обнаружил. Все было конкретно: пришла пора отвечать за базар о воздухоплавании. И я принял вызов. Забраковав дельтаплан, я сосредоточился на производстве водорода, на котором бы я и подорвался в конце концов прежде, чем меня бы расстреляли, если бы очередное шишкинское письмо не пришло аж с Урала, куда его в спешном порядке перебросил начальник, перехвативший какую-то очередную отчаянную маляву. «Падение Икара» мне мерещилось с тех пор даже в самых «невинных» стихах Шишкина:

    В качестве послесловия к рассказу Монастыренко стоит привести отрывок из «Прозы в стихах»: «Если б я мог <…>, я любил бы тех, с кем сейчас в ссоре; и, наверное, стал бы серьезно заниматься литературой; я построил бы воздушный шар для воздухоплавателя Монастыренко и приглашал бы летать на нем благородных девиц из открытого мной приюта».
    В «Терцинах сошествия» поэт касается темы зоны («как псов чужих, сны гладишь осторожно») без смакования, без надрыва, но и без брезгливости:

    Раскольниковское «я все могу – вот это страшно!» сменяется осознанием того, «что несвободен даже ветер, качая сети над песком».

    Зона вольной жизни предлагает свои испытания. Для кого-то это серая хроническая нужда, для кого – напротив – шаткое болото благосостояния, для иного – египетский неблагодарный труд. Тем не менее вольные стихи Шишкина столь же философичны, как и «невольные», его герой не ищет иной участи, кроме как «в неволе смысла умереть, невольно раскрывая тему». Одна из таких вечных тем заявлена уже самим заведомо противоречивым названием книги: «Corpus Аnimae». «Тело души» - это и «прощальный взмах души», покидающей бренное тело, это и «животная пропасть души», на дне которой притаилась смерть лютая.
    Познание мира закончено
    непослечего ставить двоеточие.
    Понятно, что такой цитатный коллаж не претендует на передачу всего уникального опыта тело-душе-движений поэта, демонстративная безысходность философии которого вполне компенсируется просветленной самоироничностью самих названий стихотворных циклов: «Мрачные мысли», «Глубокие четверостишия» и т.д.

    «Мысли в японском духе» поэт умудряется сочетать с «легкостью в мыслях необыкновенною»:

    Город Шишкин, невольно отождествляемый читателем с необъятной Москвою, возводит свой собственный Кремль – «Ершалаим – моя столица». Это ничем не огороженная зона повышенной духовной активности, это «Corpus Аnimae».
    В самом деле: «Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Мф. 16.26.)