Две жизни Вольфганга Казака
(1927-2003)

    В пятницу, 10 января 2003 года, за несколько дней до своего 76-летия, умер Вольфганг Казак, ушедший на пенсию профессор Кельнского университета. С 1969 по 1992 годы он существенно влиял на историю и уровень тогдашнего Института славистики. Смертельная болезнь, которой Вольфганг Казак до последнего пытался сопротивляться с помощью присущей ему дисциплины, была встречена им с открытостью, достойной восхищения. Бережно планировал он оставшееся время жизни и работы. При этом его подготовка к неизбежному не была стоическим смирением, но сознательным приятием факта перехода «в мир иной».

    Хождение «на грани», «переходы» были всецело ему близки. За его плечами, как он полагал, и без того лежали две жизни. Первая началась 20 января 1927 года в Потсдаме и рано открыла сыну писателя Германа Казака мир литературы: молодой Брехт, позднее – Гюнтер Айх, Оскар Лерке, Питер Зуркамп и многие другие общались на улице Кайзера Вильгельма 13 (сегодня аллея Гегеля 13). В.Казак постигал свой родительский дом, в котором семья жила с 1927 по 1945 гг., не только как культурный феномен, но и как ковчег политического изгойства: в январе 1933 г. его отец стал принадлежать к числу тех деятелей искусства, на чье творчество был наложен профессиональный запрет. Возможно, в этом опыте и коренилась этика В.Казака, которую он принял и связал со своим представлением о литературе и философии.

    И на протяжении всей своей жизни он оставался обязанным памяти своего отца как в общественной работе, так и в своих публикациях, будь то сочинения об отношении отца к творчеству Достоевского или на тему смерти в его лирике. Он также выступал как сотрудник при создании историкокритических изданий немецких писателей поколения отца, в том числе в полном собрании сочинений Носсака, для которого он предоставил в распоряжение корреспонденцию из отцовского наследия со своими комментариями.

    Вольфганг Казак относится к тому поколению немецких славистов, чей первый непосредственный контакт с Россией приходится на вторую мировую войну со всеми ее ужасами. Призванный из гимназии незадолго до окончания войны, раненый, едва избежавший смерти, Казак попадает сначала в польский, а затем советский плен и, наконец, переводится в Куйбышев. Там он быстро усваивает основы русского языка и таким образом переживает первые недели пленения, подрабатывая резервным переводчиком при лагерной кухне. Тронутый столь необычайным интересом к языку, один из офицеров НКВД отправляет юношу с транспортной колонной назад, в Германию, в спасительный для него рейс. Только после перестройки в одном из интервью Казак смог впервые назвать имя человека, которому был обязан и жизнью, и своим призванием. А много месяцев спустя его нашло письмо, в котором сын офицера, к тому времени уже умершего, благодарил Казака за этот знак признательности. Казак, который питал отвращение к чрезмерной сентиментальности, Казак, чья протестантская категоричность сквозила даже в его манере письма, вспоминал этот случай часто и с волнением. Дату своего возвращения на родину в 1947 году он отмечал до конца своей жизни как второй день рождения, как вступление во вторично подаренную и потому требующую особенно ответственного подхода жизнь. Отныне русская культура стала для Вольфганга Казака неким обязательством, более того – судьбой.

    После получения диплома переводчика в Гейдельберге (1947-1951) он приступает к изучению славянской филологии в Геттингене, результатом которого уже в 1953 году становится кандидатская диссертация о способах изображения персонажей у Гоголя. Когда в 1957-м эта работа появилась в виде книги, Казак уже отвернулся от академического мира.
    В 1955 году он сопровождал легендарную делегацию Конрада Аденауэра в СССР и в следующем году был приглашен на должность ведущего переводчика в только что учрежденное посольство Федеративной Республики Германии в Москве. Там он поддерживал робкие попытки нормализации отношений между этими странами, особенно в культурной среде. Начиная с 1960 года, Казак привносит этот опыт в Немецкое Исследовательское Объединение, в котором он до 1968 года руководит научным обменом с СССР и освещает академическую жизнь в Советском Союзе в различных публикациях, например, в монографии об АН СССР.

    Профессура, д-р Маргарет Вольтнер и д-р Райнхольд Олеш, поддержали проект докторской диссертации Казака по стилю К.Паустовского, которую он и завершил в 1968–м. Только спустя год Вольфганг Казак стал штатным профессором славянской филологии в Кельнском университете. Обширные контакты и богатый опыт научного организатора стремительно выдвигали его на ответственные должности в работе научных союзов, а именно председателя союза преподавателей вузов по славистике (1974-1979), а также члена правления немецкого Общества по изучению культуры Восточной Европы (1976-1991). В последней должности на протяжении многих лет он руководил секциями общества в области литературы и языка, а также религиоведения. Скованность академических школ была ему чужда. Заседания секций, которые ему было доверено проводить, Казак использовал для того, чтобы свести в беседе специалистов различных мастей и рангов без оглядки на их звание и мировоззренческие установки. Незабываемой была атмосфера симпозиума, посвященного ведущим фигурам русской ортодоксальной церкви, организованного им в Ферхе спустя несколько недель после московского августовского путча. Впервые за много десятилетий на нем встретились представители иностранных церквей и московского патриархата, до тех пор враждовавшие.
    «Лексиконом русской литературы с 1917 года», появившемся в издательстве Кренер в 1976 г., Вольфганг Казак утвердил свою репутацию в области академической славистики. Этой новаторской работой он не только поставил изучение русской литературы ХХ века на новую основу. В ней впервые прозвучал лейтмотив и его последующих работ: сравнительный обзор литератур эмиграции и советской литературы – феноменов хотя и не однородных, но все же взаимосвязанных в силу общности языка. Его и прежде заинтересованное участие в литературной диаспоре и бескорыстная помощь, оказанная преследуемым и изгнанным писателям и филологам, стали причиной, по которой Вольфгангу Казаку многие годы было запрещено приезжать в СССР. И тем большим было удовлетворение, когда в 1988 году в Лондоне появилась существенно расширенная версия «Лексикона» в русском переводе, которая стала основой для московского издания 1996 года.

    Новый лексикон в русистике стал образцом справочных изданий, появлявшихся тогда стремительно, одно за другим. За ним последовали переводы на болгарский, n польский, чешский. Мирная революция в России принесла Вольфгангу Казаку целый ряд почестей: в 1991 году – премию Алексея Крученыха, в 1992 – Пушкинскую медаль интернационального союза преподавателей русского языка и литературы (МАПРЯЛ), в 1996 – почетное звание доктора прославленного Московского института мировой литературы им. А.М.Горького, в 1997 – совместно учрежденную Германией и Россией премию Александра Меня. Наряду с деятельностью лексикографа и летописца русской литературы периода эмиграции, которой Вольфганг Казак в 1996 году еще раз посвятил итоговый компендиум, он проявил себя и как издатель, и как академический преподаватель. В серии «Работы и тексты по славистике», основанной им в 1973 г., вышли не только многочисленные диссертации, которыми он руководил, но и забытые или недоступные работы авторов, объявленных в СССР вне закона, – от Михаила Булгакова до Геннадия Айги (последний, чьему дебюту посодействовал и Казак, уже был классиком современной русской лирики). Влияние творчества и личности Казака на русскую литературу подтверждает юбилейное собрание «Литературный диалог», изданное в 1992 году Франком Геблером, Ирмгард Лоренц и другими к 65-летию со дня рождения Казака. 48 стихотворений, проза, драматургические наброски и эссе по преимуществу русских писателей и литературоведов были собраны воедино и составили своего рода присягу на верность. И действительно, ни одного намека на тайно творящую писательскую душу в России, на какое-то безымянное литературное свидетельство, осталось без доброжелательного интереса и бесчисленных хлопот со стороны Казака по их выявлению. Не менее постоянным был он и в руководстве своими учениками, которые даже после резких суждений, порой изрекаемых им, все же оставались уверенными в его доброжелательности и заботе о них. Его дом в Мухе был открыт для гостей – для встреч, бесед, докладов, здесь витал дух старых академических традиций, академической общинности.
    Казак получил признание и как переводчик, что нашло выражение в присуждении ему премии Йоганна-Генриха Фосса 1981 года. Его переводческому искусству немецкие читатели обязаны изданиями Гоголя и Солженицына, а также Каверина, Кима, Нагибина, Розова, Соколова, Тендрякова и других.
    После своего ухода с должности в звании профессора Казак, вопреки всем академическим методологическим условностям и канонам, с удвоенным рвением обратился все к тем же экзистенциальным вопросам человеческого бытия в литературе, что некогда уже подвигло его к изучению славистики. Из ряда его журнальных статей возникла монография об изображении Христа в русской литературе, которая появилась и как научная публикация, и в виде издания для широкого круга читателей (соответственно, в 1999 и 2000 гг.). Завершения его последнего проекта – работы, посвященной теме смерти в русской литературе, – так и не состоялось. Однако Казаку еще удалось опубликовать в форме отдельной статьи ее центральную главу.
    Последняя завершенная штудия 2002 года посвящалась поэту второй волны эмиграции Дмитрию Кленовскому. В исследовании религиозного мировоззрения Кленовского эта последняя книга Вольфганга Казака стала как бы и завещанием самого автора, рассеянные следы деятельности которого его ученик Франк Геблер присовокупил к библиографии, охватывающей свыше 1000 наименований.
    Она появилась за несколько месяцев до кончины Вольфганга Казака и представляет собой свидетельство на редкость плодотворной деятельности в служении русской литературе и культуре.

Auszuge aus Briefen Wolfgang Kasacks

    Undatiert; 2001
    „Am 15.5.1946, als ich etwas uber ein Jahr in sowjetischer Kriegsgefangeschaft war, erhielten wir im Lazarett in Kusnezk bei Pensa, wo wir jeweils zu funft oder sechst in zwei Betten lagen, jeder eine Postkarte, um nach Hause zu schreiben. Jahrzehnte habe ich daran nicht mehr gedacht. Am 10. November 2000 bekam ich eine Kopie eines Briefes meines Vaters vom 6.9.1946 an Auszuge aus Briefen Wolfgang Kasacks

    Undatiert; 2001
    „Am 15.5.1946, als ich etwas uber ein Jahr in sowjetischer Kriegsgefangeschaft war, erhielten wir im Lazarett in Kusnezk bei Pensa, wo wir jeweils zu funft oder sechst in zwei Betten lagen, jeder eine Postkarte, um nach Hause zu schreiben. Jahrzehnte habe ich daran nicht mehr gedacht. Am 10. November 2000 bekam ich eine Kopie eines Briefes meines Vaters vom 6.9.1946 an Hans Erich Nossack [den deutschen Schriftsteller – R.G.] in die Hand, in dem er aus dieser nicht erhaltenen Karte zitiert:
„Wie sehne ich mich nach Musik, Kunst, Dichtung, wie nach Liebe, nach einem einzigen Menschen, dem man vertrauen kann. Wenn ich genug gelernt habe furs Leben, werde ich auch zu Hause eintreffen.»
Am 17.7.1946 hatte er an Hans H. Konig uber diese Postkarte geschrieben und kommentiert: „Welche Reife in diesen wenigen grussenden, denkenden Worten».
Das Lesen meiner Worte und der Reaktion meines Vaters versetzte mich in jene Zeit und hat mich tief bewegt. Am 16.11.1946 bin ich zu Hause in Potsdam eingetroffen.»
Februar 2002, nach der Ruckkehr aus Indien
    „Die sechs Wochen in Indien haben mir viel gegeben. Meine jahrelange Beschaftigung mit Todesauffassungen russischer Schriftsteller und die Begleitung meiner ersten Frau bei ihrem Sterben erwiesen sich als gute Grundlage, nun die (wieder einmal) ernste Konfrontation mit dem nahenden eigenen Tod anzunehmen. Ich geniesse nun die Mucher Luft, die vertrauten Menschen hier und mein Arbeitszimmer mit dem weiten Blick ins Bergische Land, muss aber den neuen Rhythmus erst finden.»

    19. November 2002, der letzte Brief an mich (danach nur noch Telefonate)
    „Lieber Herr Goldt,
    vorab: ich bin zufrieden mit der Entwicklung meiner Gesundheit. Das ist alles nicht problemlos, aber insgesamt wird es ganz langsam immer besser, und das ist schon Grund, sehr dankbar zu sein, die Verantwortung fur die Restzeit wachst. Da sind Krafte mit viel Vertrauen. Ich bin bemuht, dem gerecht zu werden.»

    Dezember 2002, das letzte Telefonat
    Kasack: „Ich spure den nahenden Tod. Nein, sagen Sie nichts, es ist jetzt keine Zeit zu unnutzen Worten, dazu sind meine Krafte bereits zu sehr im Schwinden begriffen. Sie sollen aber wissen, dass ich bewusst und als Christ sterbe.»
    Goldt: „Es ist sehr schwer, dies zu horen ...»
    Kasack: „Ich glaube es Ihnen.»
    Goldt: „...aber ich freue mich uber Ihre Zuversicht im Glauben.»
    Kasack: „Nein, Herr Goldt, nicht Zuversicht, sondern SICHERHEIT.»