Поговорим
о странностях любви,
или
ОСКОЛКИ ЗАПОЗДАЛОГО ДЕКАДАНСА

Не нужно даже особой литературной искушенности, чтобы в названиях «Настоящая любовь» и «О любви» заподозрить неладное. Полноте! Не называют рассказов о «настоящей, верной, вечной» такими прямолинейными именами! Три рассказа под рубрикой «fish love» - скорее о странностях любви, о ее превращениях и перверсиях, о ее невозможности и внезапности.
В «Настоящей любви» Майи Степановой любовь – «извечный танец», «излишки восторга» и жестокий, дурно пахнущий эксперимент. Осознанная еще поэтами-орфиками тесная связь между эротизмом, смертью и творчеством в постсорокинской литературе выродилась в небогатый некрофилический комплекс. Но не любовный экстаз и настоящая смерть возлюбленной необходимы герою «Настоящей любви», чтобы «преодолеть собственную бездарность», под конец выясняется, что ему хватает их сладострастного воображания. Увы, ничто, на мой взгляд, не предвещает того, что бездарность будет преодолена в действительности – а не только в воображении.
«Настоящая любовь» Степановой и «О любви» Ruchman‘а иллюстрируют одну и ту же эстетическую закономерность – непременную координацию между некоторой извращенностью и стилистической изощренностью. Литературные изыски – усложненная композиция с немаркированными переходами между воображаемым и реальным, безудержная игра почти идентичных метафор («Бережно превращаю трепетные мочки твоих ушей из лепестков чайной розы в лепестки вызывающе пунцовой хризантемы» в первом рассказе и «улыбка вспыхивает спелой розой» - во втором), имитация потока сознания, эффектная звукопись («скалится скуластая») – навеяны не только оскар-уайльдовским эстетизмом и классическими французскими цветами зла, но их буйными всходами в самых неожиданных местах – от традиционалистской Японии, вдруг невыносимо «запахшей маслом», до неторопливой Скандинавии, демонстрирующей толерантность к любым видам и формам нетрадиционной любви и ее художественного воплощения.
«О любви» и «Настоящая любовь» - тоже осколки запоздалого декаданса, голубые камешки, старательно, но и стандартно ограненные «под кого-то великого», которые мы еще долго будем находить и в украинских диких степях. Они холодны на ощупь, зато их можно долго рассматривать на свет.
Париж, с его сплошной литературно-художнической пронизанностью и амурным флером, - место действия и один из главных героев рассказа «О любви». И здесь может возникнуть вряд ли предусмотренная Ruchman‘ом ассоциация. Примерно 180 лет назад один парижский житель, в промежутках между журналистским ремесленничеством и насыщенной светской жизнью, создал одноименное произведение – «О любви». Правда, то был не рассказ, а целый трактат, и написан он был стилистически неровно и страстно, а не холодновато-отстраненно. Что неудивительно: автор переживал любовный кризис и свое спасение видел не в «литературных игрушках», а в попытке почти научно рационализировать чувство, разложить его по полочкам, разделить на подтипы: любовь-страсть, любовь-влечение, физическая любовь, любовь-тщеславие. В 1823-м изящный двухтомничек «О любви» выходит в Париже тиражом в тысячу экземпляров и с треском проваливается, обманув читательские надежды. Название обещает фривольный сюжет и пикантные перипетии, вместо этого читателю предлагается непонятная теория кристаллизации. Лет через 10 другой сердобольный издатель предпринимает следующий трюк: весь нераспроданный тираж переплетается в новую обложку с его, издателя, именем и с соответствующими торговыми приемами преподносится как новинка, свежее произведение знаменитого автора. На этот раз «О любви» становится раритетом, хотя автор не устает грустно шутить, что книгопродавец сбыл весь тираж в одной из французских гаваней капитану судна в качестве балласта. А с 1853 по 1900 «О любви» выдерживает только во Франции 11 изданий. Зарождающемуся модернизму оказывается удивительно близка и понятна эта концепция чувства: в любви не может быть объективности, она соткана из сомнений и преувеличений, фантазий и грез. Любовь и есть кристаллизация – то есть напряженная работа воображения, «особая деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами».
Для чего я это рассказываю? Вовсе не для того, чтобы банально посетовать, что ничто, и любое литературное слово тоже, не ново под луной. Мне просто нравится эта история и кажется вполне позволительным пользоваться таким вот ассоциативно-произвольным приемом для описания изобилующего ассоциациями рассказа. Да и вообще: для настраивания восприятия путь ассоциаций гораздо действеннее, чем установление прямой литературной генеалогии. Кажется, я забыла упомянуть, как звали парижскую знаменитость, сына гренобльского адвоката, успевшего за свои неполные 60 побыть карбонарием и консулом, изгнанником и кумиром и даже – в 1812 году - посетить Россию. Родители дали ему, как, вероятно, и нашему загадочному Ruchman‘у, гораздо менее эффектное имя – Анри Мари Бейль. Но он, перепробовав дюжину псевдонимов, предпочел называться Стендаль.
Что сближает его с Ruchman‘ом, так это преодоление притяжения Парижа. Парижской этикетности Стендаль противопоставил Милан, где, как он считал, еще не утрачена способность любить по-настоящему – страстно, безрассудно, свободно. А в конце рассказа Ruchman‘а «большое табло над нашими головами анонсирует рейс на Амстердам», мекку свободной любви. Хотя вряд ли это та же свобода, которой жаждал Стендаль.
Рискну предположить, что Стендалю, уверенному, что стилистическая отделанность «свидетельствует о пустоте», боровшемуся за свободу женщин и любившему всегда – женщин, приглянулся бы только третий рассказ из нашей подборки – «Стать свободной» Бэлы Стрелецкой. Он контрастирует с двумя другими своей недекадентскостью и своей непридуманностью, он искренен и трогателен. И его автор-героиня не спешит произносить слово любовь – даже когда чувство очень может ею оказаться.
Назвать испытываемые героями рассказов такие разные чувства любовью или не назвать, пусть решит читатель.

Анна ВЧЕРАШНЯЯ, ДОНЕЦК

СТАТЬ СВОБОДНОЙ…

    Про зиму нашу говорят: четыре метели по четыре недели. Снега выпадает до второго этажа, лежит он полгода и не хочет таять до мая. И долгая эта, почти вечная зима так утомляет, что летнего отпуска ждем, как любовник молодой минуту верного свиданья.
    И вот подобно перелетным птицам, которые не могут не подняться стаей и не лететь куда-нибудь в Африку на места зимовий, мы тоже вдруг снимаемся с места, летим, едем, покрываем тысячи километров пути в поисках летнего блаженства. Жизнь наша измеряется не годами, как у всех, а двухлетиями – дорога-то оплачивается раз в два года – от отпуска до отпуска.
    У нас (городская детская библиотека, восемь сотрудниц плюс заведующая) график отпусков составляется обычно в январе. Еще елка, святки, а счастливцы, которым «положена дорога», - уже в предвкушении.
    – Вот увидите, наша дама (имеется в виду заведующая) возьмет себе бархатный сезон, - говорит подруга моя Викуся, когда мы выходим покурить в темнушку под лестницей – место самых откровенных разговоров.
    – А ты сомневалась? Да еще и путевку ль готную выбьет, - подхватывает наша Любительница горных лыж, которой вообще-то наплевать, кто когда пойдет в отпуск: у нее нет конкурентов на вполне еще зимние по камчатским меркам март и апрель.
    – А мне что-то и отпуска не хочется, куда одной-то тащиться? Может, не брать в этом году? – советуюсь я с ними, поскольку скрывать мне нечего: все давно уже знают (а может быть, узнали и раньше меня – такое часто бывает), что муж мой живет не дома, а у новой любимой.
    – Ах, если бы я была свободна, да еще как ты – Стрелец! Уж я бы! – мечтает Любительница.
– А может, и в правду взять отпуск, махнуть на родину? – раздумываю.
    – Ну, я бы обязательно поехала, взяла бы путевку куда-нибудь на Средиземное море, наелась хоть фруктов до отвала и вообще, чего дома сидеть? – говорит Лыжница.
    И как-то получается так, что когда заведующая, «дама прекрасная во всех отношениях», предлагает мне май-июнь, я соглашаюсь, несмотря на сопутствующие обстоятельства моей жизни. И с этого момента начинаются мечтания: в мае на материке деревья в цвету – не видела этого сто лет, сирень, тюльпаны, первая редиска, огурчики, тепло. Нет, хорошо, даже замечательно, что отпуск в мае. И вечерами, длинными в опустевшем доме, теперь есть чем заняться. Шью легкие платья из ситца, которые будут носиться в блаженном отпуске.
    Время до него идет как-то странно: то летит почти незаметно, то вдруг застревает в марте. Не люблю я 8 Марта, этот дурацкий женский день, всегда не любила, а сейчас и подавно. На работе накануне праздника обычный междусобойчик, поздравления, все нарядные, возбужденные, почему-то счастливые, чему радуются? Я раньше всех ушла, сославшись на то, что якобы иду сегодня в ресторан с одним знакомым. «Потом расскажешь?» - спрашивают. - «Расскажу, расскажу, в секрете держать не буду», - отвечаю я.
    А дома, за закрытой дверью, я горько-горько плачу, только чтоб никто не видел, не жалел. Уже поздно, часов в десять, неожиданный звонок от бывшего мужа Игоря с поздравлениями. «Спасибо», - говорю. «Да, все прекрасно», - говорю. «Что именно? Да вот в отпуск скоро поеду, это, например, прекрасно». Он «очень-очень доволен по этому поводу», обещает отвести меня в аэропорт, к самолету, а больше говорить нам как будто и не о чем. И я, которая веду с ним бесконечные заочные диалоги в мои одинокие вечера, думаю, почему мне так трудно наяву разговаривать с ним? От обиды ли, что предпочел другую жизнь, перечеркнул и меня, и наше прошлое? И как странно: столько лет засыпали на одной подушке, пили из одного стакана, а сейчас – чужие. И я снова плачу, Бог знает о чем! И такой был длинный этот март, что подруга моя Викуся даже решила познакомить меня с одним из своих многочисленных дружков. «Тебе срочно мужик нужен», - говорит. - «Слушай, ну почему теперь все на сексе помешались, чуть что – сразу слышишь: недотрахалась. А мне душевного не хватает». - «Вот переспишь с мужиком и эмоциональную близость к нему почувствуешь». - «А если наоборот – отвращение?»
    Я ведь уже пробовала «переспать» - Вика об этом не знает – когда муж мой медленно так отплывал от моего берега, приходил домой поздним вечером, все о чем-то думал, улетал в мыслях, молчал, и молчание это, уже понятное мне, причиняло невыносимую боль, выводило из себя. Было это в середине октября, дни стояли удивительно теплые для нашего северного климата, даже дожди, если и выпадали, то теплые, из Японии, что ли. После работы я часами, до изнеможения, ходила по городу: не несли ноги в пустой дом. Иду по главной нашей улице, никого и ничего не вижу, а просто в такт шагам читаю стихи: дождь идет – стучит о стекла – и лицо земли поблекло – точно лик у той унылой – той, кого оставил милый – дождь идет – а перестанет – окна иней затуманит – снег покроет склоны эти – как тоскливо жить на свете. Тогда-то и познакомилась с одним прямо на улице, на автобусной остановке. Подходит ко мне мужчина и спрашивает, давно ли был 26-ой автобус. «Не знаю, не видела» - «А я вас вижу не впервые на этой остановке. (Мы как раз на «Областной больнице» стоим.) Вы, наверно, в больнице работаете? Давайте угадаю, кто вы? Вы медсестра, правильно?» - «А вы, по всей видимости, Шерлок Холмс», - говорю я ему. - «Угадали, - смеется он, - я, действительно, майор ФСБ». Слово за слово – так и познакомились. «Я замужем», - сообщаю ему, а он оглядел меня критически: «Нет, на замужнюю непохожа, я в этом деле специалист». Прощаясь, он говорит, что будет ждать меня завтра в шесть часов здесь же. Я пришла, и начали отношения с этим специалистом складываться так, как будто играем в войну: он наступает, а я уступаю, он хвост распушает, помахивает им, завлекает, он «да-да-да», а я так по-дамски «нет-нет-нет». Какая старая игра! Удивительно, что некоторым она никогда не наскучивает. Но главное, это я сразу почувствовала, нет у меня к нему интереса: ни к биографии его, ни к мужским его достоинствам. И все-таки я с ним несколько раз встречалась: бродили по улицам, заходили в бар. Сидим как-то за столиком, он мои руки гладит, целует, говорит «какая маленькая ручка» и прочую чушь, а мне даже это стыдно, неловко, как же я с ним в постель лягу? Нет, чувствую, не смогу переступить черту: не нужен мне чужой мужчина, не нужен. Так и закончилась моя проба.
    И Викусе я об этом случае не рассказывала, и вообще никому. Представляю, как бы все смеялись: верность и постоянство нынче смешны, не входят они в число чтимых людских добродетелей.
    Так что от Викусиного предложения я отказалась: видно, я однолюб – или однолюбка?
    Что меня спасает, так это работа. Не то чтобы я была трудоголиком, просто люблю книги, они меня завораживают. Место мое в отделе комплектации, с читателями я не общаюсь, зато все новинки через меня проходят, и с ними (это вроде наркотика) я забываю свою, чего уж тут скрывать, неудавшуюся жизнь и одиночество. Вдруг мне приходит в голову, что чем-то я похожа на старых выживших из ума теток, которые по десять собачек в доме держат: те тоску свою братьями меньшими лечат, а я – книгами. И я бросаюсь в какие-нибудь гости, хожу с Викусей на лыжах, придумываю домашние дела. И все же никогда, никогда я так много не читала, как в эти месяцы до отпуска!
    И вот наступает май, и чем ближе к отъезду, тем сильнее меня охватывает паника: в жизни не ездила в отпуск одна…
    Бывший муж везет меня в аэропорт на бывшей нашей, а теперь чужой для меня машине. Я, как пассажир в такси, сижу неловко, боком, и он учит меня быть осторожной, не всем и каждому доверять и ни в коем случае не говорить, что я с Камчатки, а то примут за богатую и обворуют и так далее. Еще он советует из Москвы позвонить брату, чтобы приготовил нашу квартиру – он так и говорит – к моему приезду (как у многих северян, стоит у нас на родине закрытая квартира, куда когда-то должны были мы вернуться). А я смотрю на его профиль и чувствую, что сейчас разрыдаюсь: так люблю я это родное мне лицо чужого человека! И чувствую, как слезы уже катятся, помимо воли и желания, а он говорит: «Ну-ну, прекрати немедленно!» Мне так стыдно, что он видит мою боль, но ничего поделать с собой не могу. Из-за всего этого я просто счастлива, когда объявляют посадку, и чуть ли не первая прохожу в так называемый накопитель.
    Неужели я свободна от всех на свете любопытных глаз!?

* * *

    Итак, я приехала в город детства, где начиналась моя жизнь, мое счастье, а следовательно, и горе. Бродила по майскому городу, как ветеран по местам прошедшей боевой славы: вот в этом сквере Игорь впервые поцеловал меня, а тут мы поссорились, а под этими часами назначали свидания, в этот кинотеатр любили ходить – смутные образы, обрывки воспоминаний, несказанные слова носились в голове и не давали покоя. Состояние мое делалось невыносимым: видимо, я сходила с ума. В какой-то книге, помню, читала я, что нельзя возвращаться в места, где вам когда-то бы ло хорошо. Зачем же я, а?
    Такой отпуск, уговаривала я себя, выпадает раз в жизни: нужно избавиться от боли и горечи, научиться жить без счастья, ничего не хотеть для себя и не умирать.
    А в городе царствовала молодая трава, еще клейкие нежно-зеленые листочки деревьев пахли терпкой свежестью. Дни стояли теплые, длинные, всюду, на западный манер, - такое раньше мы видели только в кино – открывались летние кафе: пара-тройка столиков под яркими тентами, и готово. Женщины в летних одеждах смотрелись красавицами, и публика приобретала некий курортно-отдыхающий вид, а скамейки бульваров вечерами были усижены влюбленными парочками – в воздухе просто носилось весеннее возбуждение, может даже вожделение. Зря, зря я выбрала для отпуска этот месяц май, мне больше подошла бы зрелая, даже умирающая осень.

    В один из моих томительных майских дней я собралась навестить свою школьную учительницу. Когда-то, давным-давно, в ее доме собиралась наша школьная компания, мы пили вино, пели под гитару, муж Надежды Николаевны бархатным голосом исполнял свою коронную «Там, где Ганг струится в океан», и все девчонки были в него тайно влюблены, здесь начинались наши школьные романы, лились слезы разочарований, грелись наши души, впервые столкнувшиеся с взрослым несовершенством мира. А потом мы вдруг выросли, разбрелись, разъехались и, как часто случается, ушли из «дома».
    «Приехала? Так приходи в гости, посидим, повспоминаем. Может, последний раз свидимся, мы ведь скоро уезжаем»,- сказала Надежда Николаевна по телефону.
    С цветами, конфетами и прочими подарками не хотелось тащиться в общественном транспорте через весь город, и я остановила машину. Назвала адрес и уселась на переднее сидение. «С цветами, а почему такая грустная? – спрашивает водитель. – И по говору слышу: не местная?» Давно я заприметила, что самые словоохотливые мужчины в нашей стране – таксеры, отказ от разговора воспринимают как обиду, потому включаюсь в обмен малозначительной информацией: «Местная, местная, просто давно живу на севере». - «А как давно?» - «Лет двадцать», - отвечаю. - «Сколько же вам лет?» - «Ну чего он пристал, - думаю, - разве у женщин спрашивают возраст?» и говорю: «Тридцать точно есть, а дальше не считала» - «Надо же! Неужели вы там от холода консервируетесь? Я бы от силы вам лет двадцать пять дал, ну тридцать максимум». - «Ну, спасибо за комплимент», - я не смеюсь, даже не улыбаюсь таким глупостям. Так мы всю дорогу перебрасываемся какими-то необязательными фразами, а когда я с ним рассчитываюсь, он вдруг говорит: «Давайте я вас назад отвезу, а? Часа два вам хватит? Так я буду ждать на этом же месте, вы не против?» Я, как ни глупа и неопытна в таких делах, понимаю, что в предложении случайного моего шофера намек на дальнейшее знакомство, поэтому теряюсь: ну не могу я с мужчинами строить отношения, разучилась! «Что вы, что вы! Не стоит», - говорю и быстро прячусь в подъезд.

    У Надежды Николаевны – сборы в дальний путь. Книги стоят упакованные в пачки, муж ее укладывает в ящик посуду. «Вот, решили контейнер брать, - говорит он, - все из-за книг, Надя без них не может».
    Быстренько накрывается стол, и мы, как когда-то встарь, пьем вино, вспоминаем всех наших, кто есть кто и где сейчас этот кто. А потом Надежда Николаевна говорит: «Ну, рассказывай», и я рассказываю ей свою обычную историю, стараясь не вдаваться в лишние подробности или там обвинять в чем-либо Игоря, к чему? «Так ты думаешь, это случайность или закономерность?» - спрашивает она. Как бывшая отличница на уроке, я пытаюсь правильно ответить на ее вопрос, вспоминаю старые обиды, измены, сопутствующую им ложь, закрытость его души – и говорю: «Закономерность». «А коли закономерность, то и не страдай. Знай, Аля, он тебя не стоит. Да и как можно любить того, кто сделал тебе плохо? Не понимаю».
    Когда мы прощаемся, Надежда Николаевна обнимает меня и шепчет, что я еще буду счастлива, «Бог вознаградит меня за мое чистое сердце, она верит в это». Спускаясь по лестнице, я думаю, что моя учительница еще дальше от реальности, чем я, если надеется на вмешательство высших сил в судьбу маленького человека: их ли это дело?

    Выхожу из подъезда и вижу: меня поджидает знакомый, старый разболтанный «москвич», дверцы которого открываются передо мной, как по волшебству.
    – Вадим, - представляется мой водитель.
    – Алевтина.
    – О Боже! Ну и имя! Это как же тебя муж зовет? – он уже перешел на «ты», отмечаю я, но так, наверно, и надо?
    Имя у меня действительно дурацкое, старомодное какое-то, я, честно говоря, его стесняюсь, но не называться же мне первому встречному-поперечному детски-домашним «Аля»?
    – Муж, - говорю, - объелся груш. Пусть я буду – Тина. Так сойдет?
    – Неплохо, - он пробует на язык мое новое имя: «Тина».
    – Хочешь прокатиться?
    Я, растревоженная душевным стриптизом, хочу сбросить с себя какую-то тяжесть, хочу прокатиться, хочу быть не собой – не Алей, а Тиной.
    И вот мы едем по уже стемневшему городу, украшенному освещенными окнами, фонарями и сверкающими вывесками. Почему-то всегда для меня поздние сумерки невыносимо печальны и красивы: наверно, я умру в такой час. Вадим молчит, и я искоса, украдкой рассматриваю его. Он молод (конечно, по сравнению со мной), худ, может даже красив – этого в темноте машины не видно – во всяком случае, нет в его лице ничего грубого или отталкивающего.
    – Нравится? – спрашивает он, видимо, почувствовав мой взгляд.
    – Что? – теряюсь и стесняюсь его вопроса.
    – Ну, то, что ты видишь?
    – Не знаю, - я действительно не знаю. Помню только, когда впервые увидела Игоря, у меня что-то в груди дернулось и сжалось, а сейчас ничего такого нет. Правда, я как-то волнуюсь: сто лет не была наедине с мужчиной, почему-то хочется понравиться этому молодому человеку, но никакого «солнечного удара» не испытываю.
    – Слушай, а ты вообще кто?
    А кто я на самом деле? Брошенная жена? Библиотекарь?
    – Никто, - говорю.
    – И я никто, - он вроде смеется, а все же в голосе горечь – уж это-то чувство мне хорошо знакомо.
    – У тебя что-то случилось?
    – Да так, ерунда, не обращай внимания. Давай лучше я тебя домой отвезу.
    Такая быстрая смена намерений даже оскорбительна. Почему мужчины позволяют себе так ко мне относиться? Как мне стыдно, неловко, что вот не понравилась, не соответствовала ожиданиям, не поддержала интерес. «Ну, чего же ты хотела, посмотри на себя: ни ног от ушей, ни дамских округлостей – дворняжка, произвести впечатления не умеешь, ни кокетства, ни черта в тебе нет», - занимаюсь я привычным самоедством.
    Вадим не попросил мой телефон, не назначил свидания – я уныло плелась на свой пятый этаж. Уже в квартире услышала непрерывный гудок машины, вышла на балкон: это Вадим сигналит. Увидел меня и кричит: «Дай телефон, я тебе позвоню». Я номер прокричала, уверенная, что ни за что не позвонит.
    Но он позвонил и стал звонить каждый вечер. Теперь каждый вечер в час назначенный, часов в одиннадцать, раздается звонок. Если не брать трубку, звонок будет длиться вечность. Я уже знаю всю его жизнь и представляю, как он пришел с работы, принял душ, поужинал и соснул перед телевизором, а теперь, сидя в кресле с каким-нибудь дринком в руке, избавляется от одиночества в беседах с почти незн акомой женщиной. Он рассказывает мне очередную порцию своей «обычной истории». Почему мне? Я его об этом не спрашиваю. Наверно, больше некому, а, может, перед чужим человеком легче открыться: с того дня мы не виделись и ни о каких встречах разговора не было.
    Его мещанская драма такова. Ему 36 лет, а женился он рано, любил до смерти и ревновал, как Отелло. Девчонка его была беднее церковной мыши, просто в одних трусах ее взял, а его родители состоятельные и были против. Тогда он институт бросил и пошел в шахту, деньги все на жену тратил, она у него в ансамбле «Донбасские зори» танцевала, одевал как куколку. Ну, потом сын родился, квартиру на шахте дали, а жена по гастролям разъезжала: артистка. Она хоть и без образования, но вращается в кругу интеллигенции, утонченная стала, не ему чета. Он быстренько в институте восстановился, правда, на заочное отделение пошел, ну, чтоб от нее не отставать. Закончил, а тут как раз перестройка: инженеры никому не нужны, все кинулись в торговлю. Так он на шахте и продолжал вкалывать, а жена все танцует и танцует. А она красавица (ты таких не видела, говорит), и поклонников у нее черт знает сколько, и он ревнует, конечно. И по делу, оказывается. Что-то скрывать ей удавалось, а все – нет, не получалось. Но он прощал, мучился, корежился, но бросить не мог – любил так. А примерно с год, как она сама от него ушла, и видела бы я, к кому! Старый пердун, из тех, знаешь, кто на шее платочек повязывает, шейку морщинистую прячет, сразу видно, любит только себя, чем жену охмурил – не понятно. Сына жалко, хотя они видятся раз в неделю точно как штык, парню отец нужен. А он, Вадим, шахту бросил, на фига ему гробиться, если не для кого, теперь таксует понемногу.

    В общем, все почти как у меня, как у других, тех, от кого ушли, кого бросили: уязвленная гордость, незабываемая обида, неумершая любовь вперемешку с ненавистью, невозможность найти замену тому, кто тебя покинул, неверие в себя и прочие комплексы.
    Знает ли он, что лекарство от любви – новая любовь, спрашиваю его как-то.
    – Может, ты думаешь, что у меня после Тани баб не было?
    Я, если честно, так именно и думала: что тут такого? У меня, например, после Игоря никого не было.
    – Чего же ты ко мне пристал? На кой черт каждый вечер передо мной раздеваешься? – и вешаю трубку.
    Вадим не звонит несколько дней. Бог с ним, думаю я и собираюсь на недельку к морю. Во-первых, наступил июнь, началась жара, термометр показывал 32 градуса, во-вторых, море у нас, можно сказать, свое: Азовское, в ста двадцати километрах находится. В былые времена мы с Игорем все ближайшее побережье изъездили: Ялта, Мелекино, Седово, Гурзуф, Белосарайская Коса. Места сами по себе убогие, кроме моря синего да песка желтого не на чем глазу остановиться, но я даже люблю эту природную скудость: она мне родная. Вот я и решила пожить на косе. Сниму комнатку у старушки, куплю в каком-нибудь пансионате талоны на питание, чем не отдых?
    В час назначенный снова звонок.
    – Ну, ты остыла? – спрашивает, - чем занимаешься?
    – Вещички собираю, завтра на Белосарайку уезжаю.
    С той стороны минутное молчание, а потом:
    – Я тебя отвезу. В котором часу заехать?

    Я не узнаю Белосарайку. Когда-то пустынный берег застроен пансионатами, «крутыми» дачами, а маленькие белые хатки местных жителей рядом со всем этим новостроем выглядят бедными родственниками, нелепо притулившимися к удачливым богатеям. С трудом нахожу совсем уже покосившийся домик бабы Маши, где лет десять назад снимали угол. Остановиться у нее можно, только «условия, сами видите, какие, сейчас приезжие все больше по пансионатам размещаются». А меня устраивает маленький дворик с чахлыми деревцами, худой и голодной собачкой Жучкой, простота и бедность бабы Машиного быта, или лучше – бытия.
    «Вы идите искупайтесь, а я комнату приготовлю», - говорит баба Маша, и мы, наскоро переодевшись в купальники, спешим к морю. День ветреный, и море в барашках. Песчаный берег почти пуст – народу в начале июня не много. Пробую воду – брр, еще холодная! А Вадим, как щенок, выпущенный на волю, носится по кромке воды, обдает меня солеными брызгами, тянет в воду.
    – Тинка, как хорошо! Почему мы раньше сюда не поехали?
    – Господи, мы же знакомы всего ничего.
    – Я тебе скажу по секрету: в прошлой жизни я был, наверно, рыбой или китом. Всегда у моря что-то такое особенное чувствую.
    – А вдруг ты был акулой? Знаешь, без меня купайся, а я привыкать буду, я точно не была русалкой, даже плавать толком не умею.
    Вадим ныряет, плавает, резвится в море, а я, растянувшись на песке, загораю и думаю, что нужно отдать ему должное: никаких дурацких заигрываний, натужного юмора, выпендрежа, пока сюда ехали, с его стороны не было. Один раз, правда, он положил вдруг руку на мое колено, а когда я дернулась, сказал: «Ты дикая какая-то, наверно, кроме мужа, ни с кем?» Я промолчала, потому что не могу этот вопрос обсуждать, тем более с ним.
    И сейчас я стараюсь вести себя непринужденно, делаю вид, что мы просто старые приятели, между которыми нет ничего, кроме дружеских отношений, и разве это не правда?
    День тянется неестественно долго: мы плаваем, загораем, обедаем в каком-то приморском ресторанчике, по берегу моря доходим до конца косы, возвращаемся обратно, когда начинает темнеть. Баба Маша приготовила комнату, мы осматриваем ее, и наши глаза встречаются: тут одна кровать, и надо сейчас принимать решение. «Я останусь. Ты согласна?» - спрашивает его взгляд. Меня колотит непонятная дрожь, я и хочу, чтобы он остался, и боюсь этого, и стесняюсь своего желания, и не знаю, что нужно говорить и делать в таких ситуациях. Вадим подходит ко мне близко-близко, обнимает и заглядывает в глаза. «Согласна», - отвечаю я внезапно пересохшими губами. «В машине есть шампанское, я принесу», - он чувствует, что мне нужно побыть одной. «Что я делаю? Я не люблю его, он вообще мальчик по сравнению со мной, к чему это?» - я судорожно хватаюсь распаковывать сумку с вещами, разбрасываю все куда попало, мне хочется убежать за тысячу километров, чтобы ничего-ничего не было.
    Вадим находит меня у моря. Я сижу между двумя баркасами – прячусь от разгулявшегося ветра. Волны бьют в берег, как в барабан, издавая глухой и сильный звук, ветер поднимает песок и сыплет его в глаза. Совсем стемнело, где-то на горизонте вспыхивают зарницы – будто природа чего-то тревожно ждет…
    – Ты плачешь? – спрашивает он и обнимает за плечи, целует в глаза, прижимает к себе. – Давай выпьем шампанское, оно, правда, сильно нагрелось за день.
    Нет ни бокалов, ни кружек – мы пьем теплое вино прямо из бутылки, и я хочу быть пьяной. Чувствую его руки, губы, он шепчет какие-то слова, сливающиеся с ветром, прижимает меня к себе так сильно и нежно, голова моя кружится, я становлюсь вдруг невесомой, по телу проходит сладкая судорога, желание становиться сильней моего рассудка, и я раскрываюсь навстречу чужому мужчине. О чудо! Как он прекрасен, как напряжен, как сладок!
    Я не знаю, сколько прошло времени. Когда прихожу в себя, Вадим сидит рядом и курит.
    – По-моему, нам не мешает смыть песок, - говорит он.
    Заходим в черную, теплую, пенящуюся воду – впервые в жизни я обнаженной плаваю в море и испытываю такое блаженство, о котором не подозревала раньше. Наши тела встречаются в воде, и это восхитительное чувство прикосновения снова вызывает прилив желания. Ощущаю его упругую плоть, Вадим приподнимает меня, я охватываю его ногами, и мы сливаемся в одно существо, и мне кажется, что лучше этого я ничего не испытывала в жизни.
    Мы лежим на песке, курим одну сигарету и говорим, говорим, как будто до этого каждый промолчал год в одиночной камер е и теперь спешит выговориться, излечиться от немоты.
    – У меня никогда не было маленьких женщин. Я увлекался, знаешь, такими, - в воздухе он рисует нечто крупногабаритное, в чем, однако, легко угадываются пудовые груди и круглые бедра. – А ты как изящная статуэтка.
    – Знаю, знаю. Как в анекдоте, что девяносто девять процентов мужчин любит толстых, да? Почему же вдруг изменил своим вкусам?
    – От удивления: не встречал такую застенчивую, дикую, и, знаешь, сразу почувствовал, нежную. И потом, ты же меня неделю слушала терпеливо, а я все гадал, когда тебе надоест.
    – Мне было интересно.

    Когда мы возвращаемся к бабе Маше, свет всюду потушен, глубокая ночь. Падаем на свежие простыни и мгновенно проваливаемся в сон. Последнее, что я успеваю подумать: я свободна, свободна, я наконец свободна.