Поговорим
о странностях любви,
или
ОСКОЛКИ ЗАПОЗДАЛОГО ДЕКАДАНСА

    Не нужно даже особой литературной искушенности, чтобы в названиях «Настоящая любовь» и «О любви» заподозрить неладное. Полноте! Не называют рассказов о «настоящей, верной, вечной» такими прямолинейными именами! Три рассказа под рубрикой «fish love» - скорее о странностях любви, о ее превращениях и перверсиях, о ее невозможности и внезапности.
    В «Настоящей любви» Майи Степановой любовь – «извечный танец», «излишки восторга» и жестокий, дурно пахнущий эксперимент. Осознанная еще поэтами-орфиками тесная связь между эротизмом, смертью и творчеством в постсорокинской литературе выродилась в небогатый некрофилический комплекс. Но не любовный экстаз и настоящая смерть возлюбленной необходимы герою «Настоящей любви», чтобы «преодолеть собственную бездарность», под конец выясняется, что ему хватает их сладострастного воображания. Увы, ничто, на мой взгляд, не предвещает того, что бездарность будет преодолена в действительности – а не только в воображении.
    «Настоящая любовь» Степановой и «О любви» Ruchman‘а иллюстрируют одну и ту же эстетическую закономерность – непременную координацию между некоторой извращенностью и стилистической изощренностью. Литературные изыски – усложненная композиция с немаркированными переходами между воображаемым и реальным, безудержная игра почти идентичных метафор («Бережно превращаю трепетные мочки твоих ушей из лепестков чайной розы в лепестки вызывающе пунцовой хризантемы» в первом рассказе и «улыбка вспыхивает спелой розой» - во втором), имитация потока сознания, эффектная звукопись («скалится скуластая») – навеяны не только оскар-уайльдовским эстетизмом и классическими французскими цветами зла, но их буйными всходами в самых неожиданных местах – от традиционалистской Японии, вдруг невыносимо «запахшей маслом», до неторопливой Скандинавии, демонстрирующей толерантность к любым видам и формам нетрадиционной любви и ее художественного воплощения.
«О любви» и «Настоящая любовь» - тоже осколки запоздалого декаданса, голубые камешки, старательно, но и стандартно ограненные «под кого-то великого», которые мы еще долго будем находить и в украинских диких степях. Они холодны на ощупь, зато их можно долго рассматривать на свет.
    Париж, с его сплошной литературно-художнической пронизанностью и амурным флером, - место действия и один из главных героев рассказа «О любви». И здесь может возникнуть вряд ли предусмотренная Ruchman‘ом ассоциация. Примерно 180 лет назад один парижский житель, в промежутках между журналистским ремесленничеством и насыщенной светской жизнью, создал одноименное произведение – «О любви». Правда, то был не рассказ, а целый трактат, и написан он был стилистически неровно и страстно, а не холодновато-отстраненно. Что неудивительно: автор переживал любовный кризис и свое спасение видел не в «литературных игрушках», а в попытке почти научно рационализировать чувство, разложить его по полочкам, разделить на подтипы: любовь-страсть, любовь-влечение, физическая любовь, любовь-тщеславие. В 1823-м изящный двухтомничек «О любви» выходит в Париже тиражом в тысячу экземпляров и с треском проваливается, обманув читательские надежды. Название обещает фривольный сюжет и пикантные перипетии, вместо этого читателю предлагается непонятная теория кристаллизации. Лет через 10 другой сердобольный издатель предпринимает следующий трюк: весь нераспроданный тираж переплетается в новую обложку с его, издателя, именем и с соответствующими торговыми приемами преподносится как новинка, свежее произведение знаменитого автора. На этот раз «О любви» становится раритетом, хотя автор не устает грустно шутить, что книгопродавец сбыл весь тираж в одной из французских гаваней капитану судна в качестве балласта. А с 1853 по 1900 «О любви» выдерживает только во Франции 11 изданий. Зарождающемуся модернизму оказывается удивительно близка и понятна эта концепция чувства: в любви не может быть объективности, она соткана из сомнений и преувеличений, фантазий и грез. Любовь и есть кристаллизация – то есть напряженная работа воображения, «особая деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами».
    Для чего я это рассказываю? Вовсе не для того, чтобы банально посетовать, что ничто, и любое литературное слово тоже, не ново под луной. Мне просто нравится эта история и кажется вполне позволительным пользоваться таким вот ассоциативно-произвольным приемом для описания изобилующего ассоциациями рассказа. Да и вообще: для настраивания восприятия путь ассоциаций гораздо действеннее, чем установление прямой литературной генеалогии. Кажется, я забыла упомянуть, как звали парижскую знаменитость, сына гренобльского адвоката, успевшего за свои неполные 60 побыть карбонарием и консулом, изгнанником и кумиром и даже – в 1812 году - посетить Россию. Родители дали ему, как, вероятно, и нашему загадочному Ruchman‘у, гораздо менее эффектное имя – Анри Мари Бейль. Но он, перепробовав дюжину псевдонимов, предпочел называться Стендаль.
    Что сближает его с Ruchman‘ом, так это преодоление притяжения Парижа. Парижской этикетности Стендаль противопоставил Милан, где, как он считал, еще не утрачена способность любить по-настоящему – страстно, безрассудно, свободно. А в конце рассказа Ruchman‘а «большое табло над нашими головами анонсирует рейс на Амстердам», мекку свободной любви. Хотя вряд ли это та же свобода, которой жаждал Стендаль.
    Рискну предположить, что Стендалю, уверенному, что стилистическая отделанность «свидетельствует о пустоте», боровшемуся за свободу женщин и любившему всегда – женщин, приглянулся бы только третий рассказ из нашей подборки – «Стать свободной» Бэлы Стрелецкой. Он контрастирует с двумя другими своей недекадентскостью и своей непридуманностью, он искренен и трогателен. И его автор-героиня не спешит произносить слово любовь – даже когда чувство очень может ею оказаться.
    Назвать испытываемые героями рассказов такие разные чувства любовью или не назвать, пусть решит читатель.

Анна ВЧЕРАШНЯЯ, ДОНЕЦК

НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

    Твое певучее тело разрумянилось от ленивого, неторопливого счастья. Излишки восторга выступили дрожащими каплями на висках и тенистых впадинах. Кожа источает знойную, липкую испарину... наши пальцы склеиваются. Дремучий, непролазный частокол твоих ресниц нежно царапает мою щеку. Почему никогда раньше я не замечал, что ты прячешь свои крючковатые, рыжие взгляды за непроходимым частоколом густых ресниц? Хитришь, все вы хитрите, стремясь исподтишка обездвижить нас своими многочисленными, настойчивыми желаниями.
    Бережно превращаю трепетные мочки твоих ушей из лепестков чайной розы в лепестки вызывающе пунцовой хризантемы. Больше всего мне нравится приводить в беспорядок твои всегда аккуратно уложенные волосы, чтобы они беспомощно извивались на подушке, чем-то напоминая мне терпкие, лихорадочные губы, бессвязно шепчущие мольбы. Обычно я зарываюсь в них лицом, неизменно удивляясь их поцелуям – душным и немного колючим.
    Последний штрих, и я завершаю свою работу, твоя кожа отчетливо пульсирует, помогая мне воссоздать мелодию для извечного танца, который мы исполняем...
    Отстраняюсь, прищурившись, смотрю в твою сторону – все твое тело в целом, а не только жадный ротик, расползается в умиленной улыбке. Красочные изгибы, все еще взволнованные пальцы, набегающие волны прерывистого дыхания, почему-то вызывают у меня слезы – жгучие, больно обжигающие внутреннюю поверхность век.

    – До чего же ты глупа! – громко произношу я, отворачиваясь в поисках сигареты. Ты хохочешь, запрокинув голову, я успеваю поймать поцелуем несколько солнечных лучей, блеснувших на твоих зубах – ровных, гладких, как кубики льда.
    – Чертова корова! – продолжаю я, с замиранием сердца наблюдая за сменой погоды на твоем лице. Дождливо.
    – Удивительно нелепая шутка! – говоришь ты, силясь развеять облачность.
    – Таких уродин еще надо поискать! Ты скверно пахнешь! Ни один мужчина не захочет терпеть тебя больше, чем раз в месяц, да и то если вокруг нет других особей женского пола, – произношу я на одном дыхании, чувствуя, как беспокойные мурашки тихого ужаса, мечутся у корней моих волос.
    Ты вскакиваешь, порывисто заворачиваешься в простыню, я не даю тебе уйти.
    – Между прочим, если уж ты не ленишься брить под мышками, то делай это почаще и потщательнее, мало удовольствия – периодически натыкаться на вонючую наждачную бумагу! – я кричу, хотя не стоит сильно кипятиться, так ведь можно нарушить гармонию, постепенно устанавливающуюся между нами.
    – Отпусти меня, ублюдок! – ты так стараешься не заплакать, когда я крепко сжимаю твои руки, перебирая словно четки, похолодевшие лунки ногтей.
    – Грязная шлюха! Неповоротливая свинья! – произношу я, почти ласково покусывая возмущенно дрожащую жилку на шелковистой шейке. Ты энергично стараешься отобрать у меня свое тело, еще минуту назад так отзывчиво вторящее мне.
    – Шлюхи сеют заразу, они точно навозные мухи топчутся по тончайшим нитям мужского сердца. Ты одна из них! – Я пытаюсь изложить свою точку зрения, не теряя самообладания. Мои ладони звенят сладостной болью, кто бы мог подумать, что такие приятные, пухленькие щечки таят в себе столько упрямства.
    Взбаламученные пряди твоих волос мелькают беспорядочными молниями возле моего лица, это сильно затрудняет процесс нашего общения. Я отталкиваю тебя:
    – Пошла вон сучка! Я устал! Завтра всем нашим друзьям станет известно о том, кто ты есть на самом деле! – я распахиваю входную дверь, выталкиваю тебя руками и ногами, а ты отползаешь с паучьей поспешностью. Я решительно захлопываю дверь и тут же опускаюсь на пол, вдохновенно собирая искры твоего запаха и тепла, оставшиеся на половицах. Полная растерянность придала тебе пикантный привкус. Прядь волос, которую ты второпях забыла в моей ладони, игриво щекочет ноздри. Я опьянен, совершенно опьянен изысканным завершением столь скучного этапа в наших отношениях. Теперь ты просто не сможешь все испортить, ты обязательно выберешь для себя какой-нибудь красивый способ самоубийства...
Последующие несколько дней я меланхолично покуриваю в ожидании важного для нас обоих сообщения, но ты лениво медлишь или, может быть, мой телефон потерял голос?! Горсть твоих волос коварно изогнулась на моей ладони, следы твоего пребывания в моей квартире постепенно меркнут. Мои нервы начинают однообразно ныть в предвкушении скорого разочарования.
    Я уже нахожусь у самого края той пропасти, где меня ждет опустошение, тоскливая бессмысленность и полный распад, но в этот самый момент мне навстречу вихрем вылетает весть о твоей смерти.
    В общем-то, ты не отличилась особой оригинальностью, предпочла мирную смерть от передозировки снотворным, но все же я счастлив.
    Ты удивительно хороша, и дело не только в стараниях визажистов. Твоя бледность величественно контрастирует с траурным веером опущенных ресниц, твои губы скованы тихим целомудрием, их подчеркивает едва ощутимая изморозь смерти, строгие скулы кажутся мраморно-жесткими. Твой лик приобрел четкие, уверенные очертания, не присущие тебе ранее, такие метаморфозы действуют на меня завораживающе. Я прихватываю парочку вызывающе-пунцовых роз с твоей могилы и рассыпаю их ярко-красные лепестки по своей спальне.
    – Ты думала, что знаешь меня? – шепчу я прядке твоих волос, тревожно шевелящейся на сквозняке.
    – А вот в тебе я не ошибся! — выкрикиваю я копошащийся за окнами ночи.
    Ты снова медлишь; я постепенно вязну в противном состоянии сонливого безразличия. Но ты опять успеваешь вовремя выдернуть меня из тисков обезволивающей зевоты. Твои тонкие лодыжки и запястья вспыхивают очень недобрым зеленоватым огнем, вкрадчивые пальцы угрожающе бродят по моему вспотевшему лбу, теперь от тебя действительно дурно пахнет, ты срываешь с меня влажную от пота простыню, сдираешь ее вместе с клочками кожи. Я еще ни разу до тебя не испытывал такого великолепного, всепоглощающего чувства страха. Невыносимо приятная смесь ужаса, боли и удовольствия взрывает мой желудок, мои пальцы неосторожно застревают в бездонных впадинах твоих глаз.
    – Ты самая прекрасная женщина, по ту и по эту стороны жизни, – шепчу я захлебываясь слезами. – Звездно прекрасная!
    Твои волосы и ресницы превращаются в шевелящихся червей, которые постепенно заполняют мой стонущий рот. Скоро, очень скоро мы достигнем истинного единства. Я низвергаю свое отныне покладистое сердце к твоим ногам. Пространство замирает от нашего звучащего в унисон смеха, мы абсолютно счастливы...

    Я продолжаю курить, уныло глядя на нее из окна. Пасмурно. Она снова тащит сумки, доверху набитые провизией. Этот ее любовник или, может быть, даже муж, наверное, обжора. Серия ее портретов, которую я завершил вчера – полная дрянь! Пришлось их уничтожить, чтобы не дразнили своей незамысловатой бездарностью. Жаль, она никогда не согласится позировать мне. Ее скорее всего смутит то, как я все время норовлю исправить ее немного червивую улыбку, насытить цветом и объемом ее кожу, придать пышность ее волосам. Не думаю, чтобы ее восхитило, как я всегда изображаю ее похороны, они сказочно-роскошные, она может даже и не мечтать о таких. А вот хуже всего то, что ее облик я придаю своей смерти. Если она это увидит – конечно же, разнервничается и расскажет обо всем своему обжоре-сожителю. Да и разве он позволит ей позировать кому бы то ни было – обнажив тело и душу.
    Я вздыхаю, тушу сигарету, надо попробовать сделать еще несколько набросков, вдруг в этот раз мне удастся преодолеть собственную бездарность.