ВОКРУГ ОСИ
    Когда меня спрашивают: «Про что книжка?», я часто беспомощно развожу руки. А недавно человек, который сделал мир книги бесконечно значимым для меня, признался, что сейчас читает только, как он сказал, старые книги. Старые книги просто рассказывают о жизни. И про рассказы Камиллы Рамм я сразу отвечаю: они про жизнь. У Камиллы есть безусловный талант задумываться над простыми событиями жизни и видеть их безмерную глубину. Она умеет повернуть их вокруг оси, как лист Мёбиуса, и показать, как все просто и в то же время сложно в нашей жизни.
    Это звучит банально, но я не знаю, что может быть интереснее и достойнее. Есть немало умельцев, которые стремятся показать только себя в литературе. А вот достигнуть банальной простоты жизни удается далеко не каждому.
    Мир рассказов Камиллы Рамм всегда тесно связан с книгой. Книга является постоянным героем ее рассказов и важным композиционным элементом, который обозначает тот важный поворот вокруг оси. Так, например, в ее рассказах много эпиграфов, не дающих спокойно читать текст. В предлагаемом рассказе М.Пруст становится участником моих размышлений, которые удивительным образом не могут остановиться. Маленький простой рассказ становится отправной точкой мыслей и чувства, которые я как бы и не подозревал в себе.
    Как мне кажется, это качество живой души, которая не смиряется с обстоятельствами и судьбой, это качество пытливого ума, ищущего новые горизонты, это талант, умеющий показать, что наше существование – это еще не жизнь, если у нас нет времени задуматься о ней.

Виктор ДАНИЛЬЧЕНКО, NEW-YORK

ЛИСТ МЕБИУСА

                      «Мы забываем
                                   не тех, кто умер,
                       а забываем потому,
                                   что умираем сами»
                                       М.Пруст.
                        «В поисках утраченного времени»


                           В природе все как-то ясней
и определенней. Взять,
                      к примеру, льва. Он охотится за
антилопой и убивает ее
                      не из чувства мести или из-за
каких-то козней, а
      потому, что он – хищник, и этим
      все сказано. Или,
                      например, лист, обычный лист,
который растет на кусте
                      или дереве. У него, естественно,
есть наружная
                      поверхность и изнанка, и муравей
или божья коровка,
                      передвигающиеся по нему,
вследствие своих тактильных
                      ощущений прекрасно знают по
какой из них - «парадной»
                      или «черной» - ступают.
                           У людей все намного
сложнее, а уж то, что они
                      придумывают, и вовсе
непостижимо, и до всего им есть
                      дело. Хотела посмотреть в
энциклопедии слово меандр,
                      часто встречающееся в описаниях
предметов искусства
                      Древней Греции, и наткнулась на
рисунок, изображающий
                      простейшую из односторонних
поверхностей – так
                      называемый, лист Мёбиуса,
существование которых этот
                      Август Фердинанд Мёбиус
установил в незапамятные
                      времена. Я прямо-таки
оцепенела от удивления – как
                      это поверхность может быть
односторонней? Вообразить
                      такое я не могла, а поэтому
сделала в соответствии с
                      рецептом статьи модель –
вырезала полоску бумаги и
                      склеила ее, как положено. Вместо
обычного кольца,
                      получилась какая-то ловушка для
Золушки, а я все равно
                      не могла понять, почему она
односторонняя. Только взяв
                      карандаш и двигая его острие по
искривленной
                      поверхности, увидела, что
движение без всякого
      разрыва, плавно, перетекает с
      того, что я считала
                      одной стороной, на другую, как в
порочном круге,
                      бесконечно. Тогда меня осенило,
что получился образ
                      дороги в никуда, и скользить по
ней (она
                      представлялась мне горками,
которые называют в России
                      американскими, а в Америке –
русскими) означало то же,
                      что «вить веревку из песка».
                           Возможно, именно в этом и
заключен смысл того,
                      что Мёбиус обнаружил и доказал,
но к тому времени,
                      когда он был уяснен мною, я
успела потерять всяческий
                      интерес к несчастному листу, не
имеющему даже изнанки.
                      Произошло это, скорее всего,
оттого, что в какое-то
                      мгновение я совершенно отчетливо
увидела, что
                      геометрическая головоломка,
которую я окрестила
                      «ловушкой для Золушки», верно и
зримо изображает
                      человеческую психологию:
охватывая собою заметный
                      объем, она не в состоянии
включить в рассмотрение его
                      глубину и «катится» по
единственной хорошо накатанной
                      стороне, являясь, в
действительности, ловушкой... для
                      ума, особенно, когда мы
стремимся обрести в себе свое
                      прошлое.
                           Не уверена, что я
достаточно ясно выразила свою
                      мысль и, чтобы расшифровать ее,
расскажу одну
                      незатейливую историю, которая
случилась много лет
                      назад, а не так давно совершенно

неожиданно получила
                      продолжение. Началась она, когда
в 1963 году на
                      гастроли в Ленинград, приехал
молодой американский
                      дирижер Лорин Маазель. Первые же
репетиции сразу
                      вызвали заметное оживление в
музыкальном мире, а узнав
                      о признании музыкантов, весь
питерский beau monde
                      ринулся на концерты Маазеля, и я
тоже побывала на
                      одном из них, хотя к этому кругу
не принадлежала.
                      Программу этого концерта я
теперь вспомнить не могу,
                      но и по прошествии сорока лет
отчетливо помню, какое
                      восхищение вызвал у меня
дирижер, особенно, когда
                      исполнил с оркестром «на бис»
«Вальс» Мориса Равеля.
                           Сейчас-то я знаю, что
привело меня в состояние,
                      близкое к восторгу – музыка
Равеля. Как в
                      «Подсолнухах», воплощая некое
мимолетное впечатление,
                      Ван-Гог изобразил суть всего
рода этих буйных и
                      неистовых солнцепоклонников, так
и Равель в своей
                      симфонической картине,
сосредоточившись будто бы на
                      одном, дорогом ему и счастливом
мотиве, развернул
                      перед слушателями историю
победоносного венского
   
                   вальса и умудрился неуловимо
тонко напомнить печаль
                      «За
бытого вальса» Листа и
трепетную нежность и
                      романтическую мечту о любви
вальсов Шопена. В общем,
      по-моему, Равель сочинил
      музыку, обладающую всеми
                      мыслимыми настроениями и
чувствами, которые может
                      вызвать этот танец – законченный
и совершенный образ
                      Вальса.
                           Но тогда свое впечатление я
посчитала целиком
                      зависящим от искусства дирижера
и отчаянно захотела
                      пойти еще хотя бы на один его
концерт. Увы, в
                      Ленинграде гастроли Лорина
Маазеля закончились,
                      следующий его концерт был в
Москве, и я поехала в
                      столицу, надеясь попасть в
консерваторию, как уже
                      дважды до этого попадала на
спектакли театра
                      «Современник». Но, видимо,
студенты консерватории были
                      или богаче, или любознательней
студентов театральных
                      училищ, и вожделенный билет мне
достать не удалось.
                      Хорошо, что я вовремя вспомнила
об одном из друзей
                      моей свекрови – профессоре
кафедры дирижирования
                      московской консерватории, с
которым и я была хорошо
                      знакома. Услышав мою просьбу, он
поступил чрезвычайно
                      просто – безо всякого билета
прошел сам, а заодно и
                      меня провел через контроль.
                           В этом концерте исполняли
четвертую симфонию
                      Иоганнеса Брамса, а «на бис» -
«Море» Клода Дебюсси. И
                      опять я пришла в неописуемый
восторг от симфонии,
                      которую услышала впервые, даже
не подумав, что именно
      она, а не дирижер, вызвала у
      меня это состояние, хотя
                      и ему нужно отдать должное –
возможно из-за молодости
                      и присущей ей романтичности, а
может быть, в силу
                      высокого профессионализма
партитуру он прочитал и
                      воссоздал сочинение композитора
безупречно. Я и об
                      этой симфонии могла бы, как и о
«Вальсе» Равеля,
                      написать то, что узнала и поняла
за прошедшие годы, но
                      в этом нет необходимости, потому
что вывод понятен и
                      без того – то, о чем мы
самодовольно говорим как о
                      нашем внутреннем мире,
оказывается, на самом деле,
                      всего лишь  игрой наших
воспоминаний. И если мы хотим,
                      хотя бы в конце, отдать себе
отчет в том, что же
                      представляла собой наша жизнь,
вспоминать нужно не
                      произвольно и обыденно, как мы
всегда вспоминаем, а
                      как-то иначе...
                           В следующий раз Маазель
приехал в Ленинград с
                      красивой молодой женой, у нее
было русское имя Наташа.
                      Потом я больше никогда его не
слышала, но долго
                      помнила и часто вспоминала по
разным поводам. Всего,
                      естественно, не упомнишь, но
когда вышел роман
                      Франсуазы Саган «Любите ли вы
Брамса?», читая который
                      я задавала себе вопрос – почему
Брамса, а не Моцарта
                      или Баха, стоило вспомнить об
услышанной четвертой
                      симфонии, и становилось ясно,

что название выбрано
                      верно, и лицо Симона, одного из
героев, было в моем
                      воображении, как две капли воды
похожим на лицо Лорина
                      Маазеля. Понемногу память о нем,
как это всегда бывает
                      у людей, покрылась травой
забвения.
                           Нарочно написала два
последних слова без кавычек,
                      потому что, во-первых, автор
одноименной повести
                      сделал то же самое, а во-вторых,
столько времени было
                      потрачено, чтобы отыскать того
первого, кто столь
                      удивительно метко эту траву
назвал, что она для меня
                      стала именем нарицательным.
Смысл этого выражения
                      идентичен значению фразеологизма
«быльем поросло», но
                      явный, хорошо заметный при их
сравнении возвышенный
                      стиль выдает его нерусское
происхождение. Поверить,
                      что Катаев сам придумал это
название, после другой его
                      повести не могу – его алмазный
венец «убран» теми, кто
                      погиб в терновом. Однако, автора
этой злополучной
                      травы нашла не я, хотя методично
просматривала много
                      раз один другого толще словари
латинских крылатых слов
                      и выражений. Отыскала его моя
дочь, прочитав книгу
                      Марселя Пруста «В поисках
утраченного времени» на
                      языке оригинала. Оказывается,
трава забвения «росла» в
                      последнем, седьмом томе, с
названием «Обретенное
      время», и в мажорном, а не
      минорном ладу: «...и мы
                      сами, перенеся все страдания,
умрем, чтобы росла
                      трава, но не забвения, а вечной
жизни, на которой, не
                      заботясь о тех, кто под ней
спит, будущие поколения
                      весело устроят «завтрак на
траве».
                           Недавно меня пригласил в
филармонию старый
                      знакомый, программу концерта он
забыл, но сказал, что
                      дирижировать будет Юрий
Темирканов. С вполне
                      объяснимым интересом я открыла
программку. С первой ее
                      страницы на меня неискренне и
цепко взглянул
                      незнакомый пожилой человек
(хорошо, что в это время я
                      не посмотрела в зеркальце и на
себя!). Из подписи под
                      снимком узнала, что это –
главный дирижер оркестра, с
                      которым выступит Темирканов, и
зовут его Лорин
                      Маазель. Может быть, во мне что-
то и дрогнуло, когда
                      я увидела имя, но это
неузнаваемое лицо, с приклеенной
                      коммерческой улыбкой вместо
прежней, душевной и
                      обворожительной... И только
когда я услышала первые
                      такты четвертой симфонии Брамса,
в считанные мгновения
                      вспомнила, нет, не вспомнила, а
вошла во все то, что и
                      вы теперь знаете со всеми
подробностями, и чувствовала
                      себя, не ведая отчего, но и не
задумываясь об этом,
                      совершенно счастливой, тем
более, что оркестр Лорина
      Маазеля оказался отменным и
      дирижировал им Юрий
                      Темирканов великолепно.
                           Вот, собственно, и все,
хотя я забыла рассказать
                      о нескольких мелочах в моей
геометрической модели.
                      Полоску бумаги для нее я
вырезала из обертки сигарет,
                      а она с одной стороны 
белая, а с
другой – серебряная.
                      А когда склеивала модель, должна
была, в соответс
твии
                      с инструкцией, повернуть полоску
вокруг оси, как
                      иногда бывает необходимо
поступить с собственным
                      сознанием. Бесспорно, геометрия
– наука интересная и
                      точная. И логика, и гармония у
нее свои, ни с ней, ни
                      с Мёбиусом я спорить не буду.
Раз уж он доказал, что
                      его лист – односторонний, пусть
все так и считают, но
                      все же, придя с концерта, я
опять взяла в одну руку
                      карандаш, а в другую – модель и
медленно повела
                      грифелем по дороге, уже сто раз
хоженой. Знаете, что я
                      увидела на этот раз?
                      Сторона, может быть, и была той
же, но окраска –
                      совсем другой.