СШ, или...

    «Человек с пробитым знаменем перекатился на бок и пошарил ладонью в пустоте. Острый луч света ударил сквозь косую щель, сквозь повисшие клочья бетона и арматуры. Просыпался тишайший пепел. Человек подтянул колени к животу и мелко задрожал от холода.
    В конце улицы дотлевал серый пожар. Вещи, предметы. Масса вещей и предметов. Руины, развалины вещества. А там – метель подвенечных платьев, сугробом улегшаяся у ступенек бюро ритуальных услуг, фонарь с разбитой душой, помятая каска, россыпь золотистых гильз, непарная туфелька умилительного размера, груда битого камня, пустой плащ – плащ-сквозняк, силящийся приподняться и заглянуть в звездчато расколотую витрину.
    Человек осовело натянул вязаную шапочку и на четвереньках двинулся к выходу.
    Свистнул ветер. Поднялась тонкая пыль. Что-то мокрое шлепнулось рядом, застучало, заискрилось в лучах солнца. Дождь заплясал на плечах человека».

    Человек третьей мировой, он идет по городу в своем черном пальто с чужого плеча и черной же шерстяной шапочке. Он чуть втягивает голову в плечи, ожидая нового ракетно-бомбового удара отовсюду. У него есть настоящая боевая медаль-актриса, однако вниманием ее не жалует. Каждого из нас он знает в лицо, и это помогает ему выжить.
    СШ – его псевдоним-инициалы всегда напоминал мне название марки танка. Он мягок и, в сущности, застенчив. Он умеет заразительно смеяться, а потом плакать говорящими слезами.
    Тексты СШ чуть вычурны, эпатажны, мгновенны. Они написаны по всем правилам высших поэтических технологий и выгодно смотрятся на фоне «текущей» художественной литературы. В его верлибрах есть чувство покоя в движении. Его синтаксис целиком лежит в сфере разговорной речи – задыхающейся, сбивчивой, восторженной. У него множество лиц, но на каждом из них есть прорези для глаз.
    СШ привык видеть слово сквозь тело текста (в бартовском понимании этого слова), и это подкупает. Он литератор-европеец, не склонный к скрупулезному самокопанию или же натужному морализаторству а-ля-рюс. Он не горит бледным сектантским огнем и испытывает отвращение к семинаристской кружковости. СШ явно предпочитает оставлять быстрые, резко прочерченные следы на стекле.
    Как-то я начал писать о нем рассказ, но бросил, потому что в конце герой умирал, как подобает герою, - заботливо укрытый чужим флагом невнятной расцветки.

Олег ЗАВЯЗКИН, ДОНЕЦК

    «Я уже несколько минут как завис в воздухе. И зарастаю, зарастаю тем, что не дает мне быть там, внизу» – доносятся чьи-то стушеванные оправдания перед давеча похороненным Парикмахером… Да кто здесь, собственно говоря, уцелел в «смертожизни»-то* этой?
    Определенная еще полвека тому Мишелем Фуко участь автора как «мертвеца в игре письма» изрядно поизносилась во всевозможных развоплощениях мысли и языка (А.Арто, Ж.Батай, etc.) и порою скользит эдакой умышленной пси-функцией в актуальной бесконечности постмодернистского «версификатора»**, но здесь… скорее некоей… мгновенной, невесомой, светогранной, живою каплею, со скоростью витанья (секунды, что без взлета и паденья…) интерферируя летящие лучи…
    И тогда не удивляйся метаморфозам, Алиса, следуя за стайкой амнезийных аквалангистов***, хлопающих плавниками по клавишам зеркальных роялей, за раскалывающим матовое серебро скафандра астронавтом в пустынном ландшафте Неразделенной Луны, или по-шагаловски (шаталовски?) парящими Парикмахером и свихнувшимся Проводником со всеми его смертельно безбилетными пассажирами – «на Луне всякое случается»… И, кстати, ключи, как всегда, под ковриком.
    А я пока поищу автора, и найду… незнакомца. «Он стоит посреди комнаты, как полдень с открытой раной в зените… человек с необрезанными на висках завязками бинта и, сначала громко, а затем шепотом, говорит: «Можно жить… Мож-но-о!»» Ожиданием Большой Воды с симфоническими Мальстремами в духе Филиппа Гласса? Верностью саду и Фильму, пропитанному джармэновским «Blue»? Поиском Дома, Пропавшего Театра или топографии Рая, где «много озер и фонтанов, и не переставая летит листва»?.. «Ветер будет дуть до тех пор, покуда не исчезнет смысл!» - пифийствует одна из героинь…
    Трепещущее пространство волшебных рассказов-стихотворений и обжигающих киновидений, переполненных торжественным уходом Птицы… и всего, чему следовало бы привязываться к жизни… Раздаривание единственного билета за допуск «к утраченным крыльям» в невероятной Синеве Небес…
    Неутомимый Санчо, хозяйственно отбрасывая осколки с покореженного рубероида, подносит и подносит патроны безумному хозяину, отстаивающему старьевщицкий реквизит разграбленного Дома, как то: несколько потрескавшихся фотографий (завораживающий коньячный плексиглас невозвратного осеннего вечера), крошечную белесую ракушку с шепотом Мертвого моря, случайный камешек то ли с Эвереста, то ли с самой Луны… Одно из любимых словечек Шаталова – «боец» , а еще он любит повторять, что «бойцы» всегда проигрывают. Хотелось бы возразить, но… лучше расскажу ему тоже что-нибудь о «радостях воздухоплавания» (по крайней мере, не солгу, и… одним «патроном» больше ):

Хейно Б.                                    

Элина ПЕТРОВА, ДОНЕЦК

Из интервью с Сергеем Шаталовым:

    - Значит, вы так и не ответите, что такое постмодернизм?
    - Я лучше расскажу сказку, или нечто вроде сказки. Жил-был цирк, вернее, это был не цирк, а одно сплошное желание цирка. Поэтому всем жаждущим в него поиграть, словно патроны, раздали роли: ты – будешь акробатом, ты – клоуном, ты – укротителем, ты – иллюзионистом и т.д. и т.п. Каждый из присутствующих представлял себе полученную роль еще с детства и, следуя ей, облек себя в подобающие одежды, выбрал определенные повадки и жесты и, забравшись в цирковую повозку, отправился в путь.
    - А укротитель?
    - Для него в зарешеченный фургон загнали настоящих зверей. Впереди пустили слона. И таким образом, где-то на рассвете, вошли в первый попавшийся город. Детвора, вместо того, чтобы идти в школу, сопровождала гостей выкриками: «Цирк приехал! Цирк приехал!» А взрослые вместо обычной спешки на работу устроили уличные споры, вроде: «А где будут давать представление, в здании нового цирка или на старом месте, где когда-то разбивали шапито?»
    Но к вечеру весь этот маскарад, проехав почти по всем улицам города, город покинул.
    - Что, так ничего и не случилось?
    - Как это не случилось? Все жители города в течение дня жили одним – «Цирк приехал!»
    - По-вашему, это природа постмодернизма?
    - Что поделать, «в прикосновении – предвосхищение утраты». Но разве в том городе, где прошел цирк, не говорили, хотя бы мгновение, на всех языках чувств, звучащих из чего-то далекого, забытого?..

Из интервью журналу «Не зевай»
(Донецк, 1997, №10).