|
Двухмачтовая яхта мягко покачивалась на кронштадтском рейде. 32-летний
владелец яхты Дмитрий Исаев стоял на палубе и в подзорную трубу конца прошлого
столетия обозревал город, изредка переводя взгляд на приближающийся катер.
Его венесуэльский приятель Рамон Воладор, католик с профилем индейца, обкатывал свой медовый месяц, бросая к ногам молодой жены просторы прежней холостяцкой жизни.
Оставаясь за кадром, Дмитрий организовал им блеск и нищету Санкт-Петербурга и его окрестностей. Их гидом был загадочный Вова Пахтин, рыжий фат с легким косоглазием, бизнесмен и рыцарь недавно учрежденного в Питере Суверенного ордена св. Иоанна Иерусалимского, что должно было придать прогулкам мистический налет - Рамон пожелал окунуть юный семейный эрос в воды северной метафизики.
Начинался вечерний бриз, и Дмитрий вспомнил, как подцепил накануне на кронштадтской набережной проститутку в декольте - ее плечи покрылись гусиной кожей, и он увел ее отогреться в гостиницу. Плотно поужинав и опьянев от двух стопок водки, она с неожиданным лукавством описала череду мужиков, прошедших через нее за последнюю неделю. Дмитрий хохотал до икоты, слушая, как пожилой извращенец под конец отругал ее за белье не первой свежести и отказался платить.
Нежность странно освещала угол комнаты, где она притулилась в кресле, и в замшелой гостиничной тишине было очевидно, что не американские отцы-законодатели, а сексуальная терпимость проститутки проложила дорогу демократии и правам человека.
Дмитрий спустил трап - Рамон поднялся на палубу, держа в полуобъятье крепкотелую жгучую брюнетку. Она выросла под тем же солнцем, что и муж, ее брови не уступали его щегольским усикам. Смуглая красота обоих сгустила атмосферу суденышка, и за ужином в каюте Дмитрий сравнивал выдержанный коньяк с их манерой опутывать друг друга томными взорами.
Их брачная ночь еще следовала по пятам за ними. С кошачьей цепкостью Дмитрий ощущал, как присутствие третьего насыщает их случайные прикосновения. Подыгрывая Рамону, он сделал тонкий двусмысленный комплимент их страсти и позволил себе скользящий плотоядный взгляд, хотя женщина была не в его вкусе - жасмин и воск под тяжестью ресниц, лицо яркое, свежее, заблудившееся в наслаждении, провинция по отношению к плоти, у которой своя стратегия, это тело знает, чего оно хочет, с материковой энергией оно влечет вглубь авантюристов и кладоискателей.
Ночью яхта вышла в открытое море и взяла курс на Стокгольм. Дмитрий устроился на корме, в шезлонге, - дрожали звезды, и темная вода уходила из-под ног, прибывая и завораживая; и так же ускользала жизнь, прибывая и тяня за душу, дразнила своей девственностью.
Несколько лет назад, когда ему впервые стукнуло в голову, что имеет смысл отследить самых заядлых самцов планеты, чтобы сообща вывернуть вожделение наизнанку, жизнь так же томила, но была агрессивнее и науськивала на поиски; в тот же день Иоанн Павел II объявил о реабилитации Галилея, и тень человека, ускользнувшего от костра, но продолжавшего ощущать, что Земля вертится, освятила его сумасбродный план, насмешливо подталкивая к добросовестности метода.
Дмитрий плеснул в стакан кофе из термоса - истратить столько сил, времени
и денег, чтобы убедиться, что и в мире сладострастия самые шумные репутации
зачастую мыльный пузырь, а в лучшем случае вывеска мясника. Из обширного
списка, составленного немецким сыскным агентством, имеющим связи в Интерполе,
после совместных оргий, которым было далеко до римского разврата, набралось
всего пять-шесть мужиков, из опыта которых можно было извлечь хоть какой-то
цымес.
Случай натолкнул на тощего адвоката из Мадраса. Он корчил из себя аскета, утверждая, что достигает оргазма в нирване, очищая его от физиологии и ньютоновской механики, - желчно-вдохновенная физиономия его гримасничала, постукивая лошадиными зубами. Женщины интересовали его лишь как отдаленный повод, своего рода предыстория в фаллическом становлении мужчины.
Довольно занятной находкой оказался страховой агент из Триеста. Гибкий, узколобый хлюст, синеглазый и с бесшабашной улыбкой, он обирал богатых старух и спускал деньги на девчонок, ослепляя их широтой натуры, а потом бросал на мели, не брезгуя воровством женских тряпок. И все равно оставался их великой страстью и в любой момент мог поманить их пальцем.
Дмитрий изредка прикармливал его, пару раз брал с собой в увеселительные поездки. Это был альфонс и вкрадчивый лгун, но глаза его сияли, - он обожал носить любовниц на руках, и смеялся счастливым смехом.
Лишь познакомившись с его семьей, Дмитрий понял, что этот проходимец свят изначально - его зачали в любви, детство было пронизано нежным колдовством, окутывавшим мать и отца; родители еще хранили атмосферу близости, в которой их полуденные объятия были достовернее морщин, их старомодное танго подкупало, они до сих пор не чуяли под собою пола.
Пыл родителей освещал беспутство альфонса, придавал ему глубину и благородство, и Дмитрий гадал, насколько ему хватит этого запаса прочности - во всяком случае, это было живое и трогательное, здесь тратили на ветру и не боялись огня, женщины бились о хлюста мотыльками, и воздух был полон трепета.
На этом фоне Рамон был тяжеловесен - становилось свежо, и Дмитрий набросил на себя плед - его мужская неутомимость, принесшая ему славу «венесуэльского быка», отдавала гранитом.
Дмитрий тихо засмеялся - звезды, эти покровительницы вздохов и благоговения, мерцали по-восточному крупно, ночь благоприятствовала Рамону отсутствием качки, жгучий латинос шел к цели напрямик
.
Все его женщины, которых видел Дмитрий, походили на сестер, различаясь лишь возрастом и социал
ьным положением, - я консерватор, говорил Рамон в кругу друзей, мужчина должен иметь идеал и разыскивать его воплощения, не слишком отступая от образца.
Пожалуй, образцовым было и его вожделение, идущее от земли, тяжелый, бьющий
волнами метаинстинкт - однажды Рамон вышел к Дмитрию из гостиничного номера,
только что от женщины, и дремучесть его лица не сразу ушла вглубь, потом
они стояли на балконе в осеннем марсельском мареве, Рамон хрипло перечислял
достоинства слегка перезревшей, но опытной шлюхи с претензиями на шик -
он был так откровенен в позиции сверху, словно история плоти с ее усложнением
и рассеиванием рефлексов совершалась в другом человечестве, не отбрасывая
на него тень даже мельком, походя.
Дмитрий зевнул - после этих смачных радений хорошо бы хоть полчаса понежиться в садах Сапфо, воспитывавшей девочек и называвшей Эрос по имени - не панибратство, но дерзкая близость исследователя, жаль, что у него нет такой сестры, вместе им было бы сподручнее целовать в рот истину, чтобы охмурить мерцающее за ее спиной желание - сдвоив зрение и небо над экспедицией, они смогли бы разглядеть следы священного безумия, ведущие навстречу и сквозь.
Сзади неслышно подошел Рамон с сигаретой.
В центре ночи дышала удовлетворенная плоть. От тебя, как от печки, несет покоем, заметил Дмитрий. Рамон наклонился к нему и, дохнув перегаром, пробормотал: «Я еще в том году понял, что дело не только в женщине. Тут есть еще что-то. Я доберусь до этого».
Внезапно он осел на палубу и заснул, брякнув голову на колени Дмитрию.
Дмитрий загасил окурок, выпавший из его пальцев, и бросил за борт. Рамон тоже в пути, хотя его вычерченный полумесяцем свадебный вояж всего лишь дружеский плагиат с его, Дмитрия, прошлогодней истории.
Раскрутившись на ввозе турецких шмоток, отец начал шустрить с недвижимостью, дело пошло, и в прошлом ноябре он послал Дмитрия на Гавайские острова - присмотреться, отец знал цену своему и чужому сумасбродству, на этом можно было заработать, дело было за размахом и точно выверенной дозой экзотики.
Уже в Гонолулу Дмитрий получил от него факс - клиент из Сибири интересовался земельным участком на Таити, где можно было бы выстроить бунгало для нефтедельца, обремененного любовью к тишине и чистому воздуху.
В конце поездки по острову, вернувшись в Папеэте, Дмитрий забрел в бордель. Пару лет назад он начал собирать фотографии владельцев публичных домов - получалась коллекция, выносящая к отмелям домашние улыбки и шарм работорговли.
Некоторые уклонялись от этой чести, но большинство позировало с удовольствием и даже с гордостью. Женщины были колоритнее и разнообразнее, наживую связанные со своим заведением, среди мужиков чаще попадались подставные хмыри, но было и несколько профессионалов-сводников, работавших с проституткой, как с породистой лошадью.
Хозяйка борделя, китаянка с примесью туземной крови, оказалась кладезем знаний. Инглиш в ее версии отдавал оперой, но она просветила Дмитрия не только по части местных земельных спекуляций - беседуя с ним в углу, отделенном невысокой ширмой, она незаметно руководила происходящим в зале, объем и прицельная точность ее внимания завораживали, она включила Дмитрия в свое общение с клиентами и девицами, сделала его резонатором эротической сумятицы вокруг.
Через два часа он признался ей, что влюблен.
Значит, самое время переходить к фотосеансу, сказала она и спустилась с
ним в сад - шестидесятилетняя женщина с жестко накрашенным лицом позировала
рядом с цветущей гарденией.
Когда он щелкнул затвором, она уронила носовой платок.
Дмитрий бросился поднимать его. Она положила руку на его макушку и продержала в таком положении несколько секунд - стоя на одном колене, вдыхая запах ее духов, Дмитрий с изумлением обнаружил, что счастлив.
То человеческое, что колыхалось между ними в зале, здесь, в духоте и влажности приморского воздуха, обрело свободу и одинаково покинуло их - теперь у них была общая свобода брошенных и общая обнаженность перед ее возрастом.
Отсылая Дмитрия, она сунула ему бумажку с адресом. Иди туда сейчас же, приказала она.
Дмитрий разыскал одноэтажный домишко на краю города. Туземец с синими губами на ломаном английском сказал, что девочка только два раза была с мужчиной и стоит дорого.
Восточная вежливость хозяйки борделя позабавила Дмитрия - ему предлагали свежую плоть. Он дал туземцу доллар и извинился за беспокойство.
Это праправнучка Гогена, важно добавил туземец, она умеет рисовать военных.
Дмитрий купился не на этот затасканный трюк для туристов, а на внезапное желание спать. А поутру юная таитянка взяла его тепленьким - сидя на постели, она разглядывала его с откровенным восхищением, полуоткрыв рот и ковыряя заостренной палочкой в ухе.
Дмитрий ощущал, как его внешность употребляют - стрелки часов перевели на несколько веков назад, когда собственность еще множилась в обладании, и каждый островитянин входил в нее, как в реку. Девочка расправлялась с его внешностью, как обезьяна с бананом, и корчила рожи от удовольствия.
В этих глазах цвета кофе он был варварски великолепен наподобие петуха или идола.
Это утро принадлежало ей, и полуголый сероглазый мужик, правая бровь гуще и заметно темнее левой, был ее законной добычей - она извлекла его из мрака таитянской ночи и дала ему дыхание.
Дмитрий резко сел и подбросил девочку вверх. Она завизжала, и Дмитрий решил, что задним числом сделает подарок сифилитику Гогену.
Он привез таитянку в Москву, в снег и метель. Ее возили по подмосковным усадьбам и лесам, поставили на лыжи. В субботний вечер он взял ее на каток - лед, музыка, морозный смех конькобежцев, он держал ее под локоть, и все равно она падала. Стайка фигуристок совсем заворожила ее, особенно одна, гибкая, раскрасневшаяся, в голубой курточке над черным шерстяным трико.
Дмитрий завидовал полудетской вязкости ее зрения - она поворачивала голову, но оставшееся сбоку продолжало втягиваться, участвовало на равных, придавая ее взгляду насыщенность древнего сферического узнавания...
Сонный Рамон ушел в каюту, оставив на палубе теплого двойника, который выветривался с неспешностью тумана.
Дмитрий затих - звезды светили сейчас для таитянки, вернувшейся на свой
остров, в знойную нищету и проституцию, она сама сделала этот выбор, повзрослев
внезапно, за несколько минут, когда он из окна машины показал ей здание
художественного училища, где она могла бы учиться, - она стерла предложенное
ей будущее косящим движением белков, вдруг осознав, что ее привезли для
учебы, а не для любви; на ее неподвижном лице глаза убегали, чтобы он не
мог догнать ее гордость, ее рану, где она царствовала по-дикарски мощно
и одиноко.
По гамбургскому счету, он был обязан ей, а не она ему. Хотя он нанес ей удар чужой цивилизацией, она усвоила и использовала его неподатливость и суть мужика для стремительного строительства женщины в темнобликом теле с таящимися объемами. Когда-то, двенадцатилетним мальчиком, он увидел Маргариту Терехову в «Зеркале», и высокомерие ее женского естества пронзило начинавший увлажняться корень жизни, которым он нащупывал новые горизонты, поэтому теперь он ощущал свою тайную тяжесть для таитянки, и все же она перевесила - эта девочка отсекла в нем человека от самца, нечаянно-точным взмахом разграничила полномочия. Она уехала, не опознав в себе художника, она была слишком юна, чтобы вместить свою будущую зрелость мастера, и ему, Дмитрию, остался в дар еще и этот ускользающий мастер с сутулой спиной, который маячил на окраине их встречи и прикрывал бегство таитянки...
Десять дней яхта бороздила Балтийское море, и Дмитрий служил фоном, а иногда и разделяющей ширмой супругам-латинос, которые с беспечностью южан следовали за северным непостоянством пого
ды.
Их бурным ссорам он умудрялся придавать статичность и гулкость собора, а любовному воркованию -
тягучесть рахат-лукума. Под конец молодые учуяли дружескую усмешку хозяина - этот тип сделал из нас карикатуру, сказал Рамон, передавая жене за обедом борнхольмскую сельдь; жена выгнула спину и с аппетитом ответила, что никогда не понимала мужчин, которым заумь дороже живой ласки.
В Копенгагене Дмитрий посадил их в самолет; лето заканчивалось моросящим дождем.
Отец затеял рискованное дельце по освоению пустующих земель под Новгородом. Матерый биохимик ленинградской школы, после пятидесяти пустивший себя в разнос, он как бы испытывал деньги на выживаемость - однажды он бросил Дмитрию шутку, что деньги изобрели человека, чтобы размножаться, и, затевая что-нибудь новое, с любопытством наблюдал, как деньги растаскивают его энергию и видоизменяют до неузнаваемости.
К зиме они чуть не разорились из-за скрытого противодействия местных властей. Отец был в восторге, почти переселился в Новгород и, возвращаясь от очередного фермера, живописал, как ядреный дух деревни водит кругами бывших горожан, а они, стиснув зубы, ломят свое.
В середине апреля Дмитрий меланхолично заявил отцу, что сыт по горло. Выторговав два месяца безделья, он устроил себе путешествие по выдающимся женщинам.
Эти дни сумасшедшей прелести, когда он разъезжал по миру, вдыхая неуловимый
аромат женского духа, были его личным вкладом в цивилизацию - как-то утром,
бреясь перед круглым зеркалом второразрядной венской гостиницы, он заявил
своему намыленному отражению, что не имеет себе равных по части извлечения
человеческой изюминки из женщины.
Начал он с Москвы и с контраста - объединяя в жадном вдохе Ирину Хакамаду и настоятельницу Ново-Девичьего монастыря, Дмитрий блаженствовал на качелях, бросавших его от восточной экзотики и утонченного прагматизма дамы-политика к тишине кельи и наоборот.
Собрать пыльцу с Хакамады не составляло особого труда - она все время бывала на людях, мелькала на экране и на страницах газет, ее след был отчетлив, манера общения открыта в обе стороны. Дмитрий покрутился вокруг нее на банкете, поднес к ее мальчишеским плечам плащ - в глубине таилась чудесная раскосая лень, из которой бил фонтан поступков, и звон струи выносил на поверхность высокомерие эха и умение биться на кулачках. Мимоходом Дмитрий сделал открытие - коротко остриженная голова обнажает женщину метафизически, в случае с Хакамадой пространственная возня за ее спиной и затылком отдавала резкими перепадами и одиночеством большого пальца.
Сложнее было с настоятельницей монастыря.
Через знакомую семью верующих Дмитрий знал, что большую часть жизни она занималась наукой, а потом вняла голосу крови - среди предков были известные религиозные деятели.
Дмитрий видел ее издали на воскресной службе - его волновал этот возраст седины и смирения, облаченный в черное, в скупость жестов. Во время молитвы ее профиль уплотнял воздух и непроницаемостью походил на выкрашенную известкой стену.
По дороге в свои покои она отдала несколько распоряжений, и Дмитрий среди многолюдия монастырского двора успел засечь живую мимику существа, знающего силу и ценность греха и вынужденного нисходить в женское тело, чтобы не нарушить равновесия среды.
Припомнив утверждение старофранцузского автора, что в природе хорошего монаха всегда заложено простодушное лукавство, Дмитрий представил, как мать-настоятельница, поглядывая в окно, мысленно журит сумерки за их колдовскую прелесть, заставляющую монахинь соскальзывать в прошлое, - в этот миг настоятельница скрылась за дверью и разверзла за собою уходящее в равнину пространство с пасмурным небом и задевающим за печные трубы звуком колокола.
После московских качелей охота за нидерландской королевой была отдыхом, покачиванием лотоса в проточном пруду.
Непринужденная упорядоченность ее жизни снизила пульс Дмитрия до 58 ударов в минуту. Эта женщина придавала королевской мишуре естественность творога. Она не мешала другим и не путалась у себя под ногами - во время публичных церемоний выражение ее лица было таким же, как за рулем автомобиля или у книжного прилавка.
Наблюдая, как королева ест пломбир за чтением газеты, Дмитрий аплодировал
Европе - в конце концов, женщину убедили в том, что она тоже человек, и
теперь она наслаждается этим без судорог и спешки. Он попытался представить,
какой была бы реакция королевы, если бы он обратился к ней с письменной
просьбой усыновить его - у нее хватило бы чувства юмора, чтобы свести это
к шутке, но вряд ли бы она подпустила его на выстрел из лука - родственная
улыбка отнимает слишком много энергии.
С такой женщиной хорошо идти по старинному парку, ощущая, как в ней оживают традиции и шелестят шаги давно умолкнувших людей - чуточку средневекового перца и самоистязания, поединки на шпагах под покровом темноты, шепот и пахнущие духами записки, остроконечный ночной взор в небо.
Сладостные полчаса провел Дмитрий на могиле Марии Казарес, затем отправился в захудалый парижский кинотеатр, где заранее заказал ретроспективу фильмов с ее участием.
Один в темном пустом зале - он ни с кем не хотел делить эту властную темноволосую львицу, умевшую укрощать мужчин и срезать углы перед разлукой. Как чувствительна она была к малейшим проблескам шарма, чуяла его в других, как животные - воду. Обольщать, чтобы жить - и высечь ответную молнию обольщения.
Лежать у ног умной женщины, умеющей повелевать и оттягивать наслаждение, - сейчас Дмитрий отдал бы мизинец под топор, чтобы узнать, встретила ли Казарес мужчину, сумевшего выжать из нее максимум. Она всегда была глубже и мощнее любой роли, всегда зашкаливала - отыскала ли она там, куда ее заносил темперамент, партнера под стать, изощренного и опасного?
Возвращаясь в гостиницу по ночному Парижу, Дмитрий нежно затосковал - такие женщины, как Казарес и Коко Шанель, должны быть немножко бессмертны, парижские улицы должны хранить их аромат, а стекло витрин отражать изгиб локтя, небрежный поворот головы к собеседнику, всю дробную историю их существования.
Через несколько дней, попивая кофе на Елисейских полях и подглядывая, как город использует женщин в собственных целях, Дмитрий наконец ухватил ритм, в котором совращали его самого, - у каждой местности своя стратегия и уловки, Париж в этом смысле не делал тайны из своей страсти к обольщению, с двусмысленной щедростью он черпал из арсенала женского и мужского, утаивая лишь свою способность интимно сводничать по всем направлениям, мимикрировать, выдавая себя именно за тот Париж, который история уже несколько веков подсовывает провинциалам и иностранцам, столь же ловко играя на присущей человеку ностальгии по наслаждению и легкомыслию.
Дмитрия ловили на его же привычке держать чувственную дистанцию, своего рода пропасть соблазна, куда под собственной тяжестью падали интересующие его объекты - женщины, чувства, ландшафты и все остальное, подспудно ждущее чужого внимания.
Его уже включили в общий механизм обольщения и возбуждали его восприимчивостью
нервные окончания города, - возможно, он даже вошел в моду, и целые кварталы
подражали его манере отдаваться и ускользать, чтобы сделать свое присутствие
свидетелем не только настоящего, но и сопредельных областей.
Прошли времена, когда Европу можно было похищать, и Дмитрий ограничился шуткой - сконденсировал над Парижем, а затем и над Лондоном облака женской прелести.
Побудить женщин источать свой аромат вверх - это был труд титана и ювелира. Парижанки стали стройнее и задирали подбородки.
Дмитрий прошелся по всем слоям, от мидинеток до актрис, и всем возрастам, от трехлетних крошек, кокетничающих со стулом, до напудренных престарелых дам, которые сетовали, что во времена их молодости Булонский лес был гуще, а мужчины галантнее.
Когда облако достигло предгрозовой насыщенности, Дмитрий поспешил в Лондон. Англичанки оказались уязвимее и спортивнее, а город
более сосредоточенным.
В Гайд-парке Дмитрий наткнулся на женщину-оратора - стоя на перевернутом ящике д
ля чистки обуви, она пламенно проповедовала пользу молчания для духа и пищеварения. Пять-шесть зевак зачарованно слушали ее.
Закончив пассажем, что молчание должно стать основной добродетелью общества, она победно соскочила с ящика и направилась прямо к Дмитрию, выставив перед собой кружку для пожертвований. Тридцатилетняя миссис Сандерс возглавляла ею же созданное Общество защиты меланхоликов и недавно выпустила книгу «Головоломки для больных диабетом». Сейчас она собирала средства для открытия частной школы, где будут учиться дети-левши - группа единомышленников миссис Сандерс уже разработала для них особую программу с уклоном в универсализм Леонардо да Винчи.
У нас с вами может быть маленькая дружба, сказала она, когда Дмитрий, ошалев от ее напора и чистосердечия, протянул сто баксов.
Эта маленькая дружба развернулась в цепь новых знакомств - с невероятной энергией миссис Сандерс протащила его чуть не по всем энтузиасткам Лондона. По утрам, встречаясь с нею, Дмитрий думал, что перед ним образец самопожертвования, в середине дня, когда они перекусывали в дешевых ресторанчиках, он предполагал, что эта особа с молочно-розовой кожей и голубыми глазами разыгрывает себя и окружающих, вечером, пожимая на прощанье мускулистую ладонь, Дмитрий окунался в ощущение, что есть некий вид святости, освоенный только женщинами и найденный ими наощупь, вслепую, в котором фанатизм сродни инстинкту материнства и отвечает на вопросы, которых никто не задает.
В английском кокетстве миссис Сандерс была так же сведуща, как и в других вещах, и полагала, что островное положение Великобритании способствовало более глубинному залеганию вечно женственного в англичанках. Именно поэтому, в отличие от континентальных дам, англичанки свежи в своих чувствах и флиртуют незаметно, как вереск, оплетающий стены.
Во всяком случае, отдавая аромат улетающему майскому небу, жительницы английской столицы не топорщили перья, а в переулках не сквозил заговорщицкий шепоток, сопровождавший Дмитрия в Париже.
Добавив для местного колорита консервативно-пылкую струю Маргарет Тэтчер
и жемчужный туман герцогинь Гейнсборо, Дмитрий счел свою миссию законченной
- по обе стороны Ла-Манша колыхались облака неизъяснимой женской прелести,
названия которой не было ни в академических словарях, ни на кончике мужских
гениталий.
Судя по прессе, никто, как всегда, ничего не заметил, и Дмитрий отбыл в Штаты ночным рейсом, надеясь, что пассажиры будут дремать, но ошибся - соседка слева, пышногрудая блондинка с золотыми перстнями и менструальным выражением лица, всю дорогу прижималась к нему плечом и коленом и несла такую чушь, что придушить ее было бы истинным подарком прогрессу.
Нью-йоркская суета с множеством мелькающих женских ножек обычно вызывала у Дмитрия привкус металла и жженой пробки, но в этот раз Бродвей благоухал дешевой рисовой пудрой, производимой в начале века. Взяв на прокат белый форд, Дмитрий выпил за рулем стакан томатного сока за здоровье нью-йоркских прелестниц и помчался на северо-запад Коннектикута, где жила Мерил Стрип.
На следующее утро аспирант московского университета просил встречи у известной актрисы, ссылаясь на тему своей диссертации, исследующей типологическую разницу между мимикой современной женщины эпохи научно-технической революции и мимикой женщины девятнадцатого столетия. Письмо заканчивалось фразой, которая родилась у Дмитрия на рассвете, когда на подоконник распахнутого гостиничного окна сел воробей:
«Ваша игра в фильме «Женщина французского лейтенанта» доказывает, что Вы осознаете эту разницу и, стало быть, пытались проникнуть в мироощущение британской провинциалки прошлого века - Ваш опыт в этой области был бы бесценен для одного из Ваших преданнейших поклонников в России».
Сначала Дмитрия принял муж актрисы, Дональд Гамер. Дмитрий сразу же сказал, что питает платонические чувства к Мерил и это превращает его работу над диссертацией в особый научный кайф, в котором сплетаются поиск и поклонение.
В лице Гамера появился отклик, и, стремясь углубить его, Дмитрий попросил показать ему скульптуры хозяина.
В мастерской Гамер окончательно стал Дональдом, и, наблюдая за тем, как он передвигается от одной вещи к другой, стараясь на съедать пространство вокруг них, Дмитрий понял, что актриса оценила в нем эту способность мягко высвобождать неповторимость объекта, не столько вмешиваясь в него, сколько создавая вокруг него среду, помогающую объекту обрести свой путь и способ общения с другими предметами.
Мерил появилась позже с двумя младшими дочерями - она выразительно схватила установившуюся в мастерской мужскую солидарность, сморщила нос, и, встретившись с ее веселыми глазами, Дмитрий уже знал, что ему дали шанс.
Продолжая играть роль аспиранта, он появлялся каждый день, расспрашивал
и записывал, наслаждался семейной непринужденностью - его тайная роль соглядатая
в этом семейном кругу сопрягалась еще и с функцией бокового автомобильного
зеркальца: время от времени кто-нибудь из членов семьи непроизвольно бросал
взгляд в его сторону, как бы сверяясь с общим течением дня или разговора.
Сейчас Дмитрий был летописцем зрелой женщины - иногда она бывала с ним жестко откровенна, словно испытывала на прочность его интерес к ней; с раздувающимися ноздрями охотника он следил за многоликим единством актрисы и домохозяйки - за этим обликом, изменчиво-женственным и отшлифованным профессией, тоже скрывался охотник, но с другими повадками: он обольщал себя в жертву, но не исходящую кровью, а принимающую в объятия натиск, чтобы, слившись с его движением, усвистеть как можно дальше, на запретную территорию.
Она была умна до самой поверхности кожи, увядающей и хранящей глубину метаморфоз. Дмитрий полюбил в ней свою тоску по зрелости и не скрывал этого - лишь однажды она дала ему почувствовать, что растрогана, и то в присутствии Дональда, тем самым не отделяя мужа, а, наоборот, раскрывая и его, как нежный козырь в рукаве, дающий тайную власть.
И все-таки Дмитрию удалось улучить момент - они остались вдвоем под яблоней, дети только что со смехом умчались, солнце плыло в тени и звенело. Мерил что-то сказала, и вдруг они невольно сбили друг друга с толку, чтобы выпасть и пронестись несколько мгновений вместе в крохотном ветре, поднявшемся среди листьев, - они были как бы беременны друг другом или сошли с ума по закону только что срезанного цветка - когда родился и умер язык отчаяния и невозможного, но несколько слов успели коснуться их губ, и это было богохульство запаха, получившего человеческое измерение, чтобы в конвульсиях выбросить украденное знание - здесь они не были людьми, бессмертие опалило их до воска, из которого могли бы лепить и муравей, и дыхание ствола.
Они были вовлечены в яростное и не стоящее на одном месте, превращающее нежность в вид познания и выбрасывающее за пределы комфорта - здесь было опасно, и дух парил над водою, но, может быть, они сумели оставить в вечности царапину на двоих.
Уже в Баия-Бланке, сидя в плетеном кресле и наслаждаясь прохладой сумрачного патио, Дмитрий вспомнил этот миг растворяющей близости с Мерил, и тут же крохотный ветер прошелестел у его левого виска - потом ему казалось, что сестры Гутьерес вошли с этим ветром или, по крайней мере, учуяли его истинную природу, во всяком случае, эти воинственные амазонки феминизма, с трудом переносящие мужской дух, приняли его достаточно любезно.
Они даже пригласили его на вечернюю прогулку верхом, и, когда за городом они пересели из машины на лошадей, Дмитрий замер - сестры стали хищно-красивы.
Они были его ровесницами, но их возраст измерялся древностью красноватой земли под копытами - их стремительная скачка была евангелием от женщины, самосотворенной раньше мужчины.
Дмитрий держался чуть сбоку, любуясь их неистовой гордостью и прикидывая, что нескольк
о веков назад их запросто сожгли бы на костре - теперь же они могут сходить с ума, открещиваться от мужиков и позволять
себе роскошь быть смешными на фоне общей страсти к размножению.
Дмитрий пересекал одну из самых оживленных улиц Касабланки, направляясь к несравненной Рабаб, известной на всем северо-западном побережье Африки колдунье и гадалке, когда раздался телефонный звонок, и, перекрывая уличный шум, мрачный бас Джафара Аль-Шалуба попросил его срочно вылететь в Тунис.
Вечером, в косых лучах лимонного заката, Дмитрий вошел в белый зал, где Джафар обычно устраивал свои знаменитые пиры, и обнаружил, что компания в полном сборе - желтокожая мулатка исполняла танец живота, гости в расстегнутых до пупа сорочках пожирали ее глазами, лишь хозяин казался отрешенным.
Его седая курчавая голова источала сдержанную печаль над восточной пышностью застолья.
Дмитрий бесшумно подошел к нему сзади и поцеловал в плечо. Он любил в этом тучном потливом человеке необузданное распутство, граничившее с самоистреблением - в сексуальном смысле Джафар был афористичен, его глубине и лаконизму позавидовал бы Паскаль, он тоже испытывал темный мистический ужас перед совокуплением, прозревая в нем смерть и распад, и доводил себя и женщину до эсхатологического оргазма - нет, он не садист, сказала одна из его случайных партнерш, которую Дмитрий застал в слезах на ширазском ковре, но после ночи с ним настает не утро, а какое-то странное время суток, в котором время идет не вперед, а наверх, и ты не узнаешь себя, даже когда пытаешься умыться.
Джафар усадил Дмитрия рядом.
Они просидели бок о бок до полуночи, созерцая расцвет и непристойно-калейдоскопический закат пиршества, ели сочную баранину, сдобренную специями, и, когда в окнах зашелестел морской воздух, будничным голосом Джафар сказал, что неизбежное сверлилось, он уже ни на что не способен.
Все они боялись пресыщения, зная его опустошающую силу; и каждый страховался как мог. Но не Джафар - нежный отец и преданный семьянин, он черпал в семье и щедро раздавал на стороне, уверенный, что все возвращается назад, в его плодоносящую, многодетную семью, он бросал свой арабский фатализм в лоно женщин, как в будущее, циклически выпадающее урожаем.
В полутьме зала, освещенного двенадцатью боковыми светильниками, Дмитрий разглядел Рамона, который бурно развлекался с платиновой блондинкой, - наивный секс катафатика, плутающего на поверхности плоти.
Дмитрий сочувственно сжал рукой колено Джафара - со всех сторон их обступали тяжелое прерывистое дыхание и вскрики, однообразный мотив раскачивал нутро, городская похоть Туниса сочилась сквозь стены, и бессилие хозяина придавало изощренным забавам особый привкус - Джафар был пустым центром, и его невидимые слезы обжигали русло, по которому неслась ночь, смешивая сперму и звезды, обнажая и свидетельствуя.
Еще два дня они провели вместе, удалившись от всех. Временами Дмитрий замирал от восхищения, наблюдая, как корчится дух Джафара в попытках отречься и воспарить - метаморфоза свершалась скорбно, как отступление из рая, предательство и удар в спину.
Дмитрий служил сообщником, ибо Джафар не знал причину его воздержания,
- Дмитрий был лаконичной лестью судьбы, которая вовремя развертывала великолепную
ретроспективу побед, а потом рассыпалась цепью камней, указывающих еле
заметный путь к шатру и мудрости.
Можешь уезжать, сказал наконец Джафар, щурясь как от яркого солнца, передо мной закрыли дверь, но стало светлее, я прошел по твоей границе, ты из тех, кто отдаст последнего верблюда, уезжай - я пущу мою боль по твоим следам...
Дмитрий уехал, пряча лицо от посторонних и понукая время, - в Патры он прилетел ранним утром, влажным от росы и продающихся в аэропорту анемонов, и взял такси, через 40 минут езды по пыльному шоссе он стоял перед ажурной решеткой ворот и смотрел, как к нему по дорожке идет молодая дама с сухими щиколотками кавалергарда, похолодевшим позвоночником он ощутил всю глубину ее давней фразы, что нагота сквозь одежду значительнее, чем нагота де-факто, она утонченнее и отдает архаикой, в ней живет дерзость жемчужины, только ожидающей света, но не делающей первого шага, и прикусил губу - ради этого мгновения он полтора года не прикасался к женщинам.
Потом они завтракали на террасе - дом, выстроенный ее дедом, выдвигал полукруглую террасу подобием недреманного хозяйского ока, отсюда просматривался и сад, и ближайшие подступы, и пятнисто-фиолетовые от бегущих облаков холмы.
Сдержанно и с учтивой усмешкой Дмитрий заметил, что внешность хозяйки стала иной; пожалуй, более неуловимой, добавил он, следя краем глаза за тем, как ее подвижный рот меняет причину и освещенность лица, вытесняя настроение в выпуклую тяжесть подбородка.
Да, ответила она, мальчишески отфутболивая ему усмешку, с возрастом красота обрастает подробностями и ритуалом, приходится счищать ракушки, отправлять главных действующих лиц в путешествие и вообще профессионально заниматься шантажом, чтобы не внешность диктовала тебе свои условия, а ты ей.
Слова уже канули в вечность, но язвительное «красота» еще удерживалось между ними - она не только выделила его интонацией, но как бы подцепила взглядом, как вилкой, и демонстрировала его абсурдность.
Дмитрий вспомнил, как в первые часы их знакомства в одном из многоязычных кафе Коринфа она молча издевалась над его внешностью патентованного красавца: мощный торс пловца, черные брови и ровный загар под гривой пшеничного оттенка, породистые уши - все это прошло испытание насмешкой и утеряло свою значимость, вынудив его тут же, на ходу, обучаться поражению как новой тактике.
Он никогда не мог понять, красива ли она сама хотя бы в общепринятом смысле.
Неудержимость и извилистые ходы ее мимики оставляли его где-нибудь на полпути, в зарослях, и он топтался на месте, раздвигая ветки, а она уже окликала его с другой стороны; ее познавательные и психические процессы явно перекрывали его собственную плоскость и свешивались по ее краям, дразня ощущением иного объема и более насыщенного, действенного света.
Ее тело и кожа были предельно диалогичны - они встревали даже в отношения между столом и скатертью, между окном и трепещущей в углу тенью, и в тех случаях, когда она позволяла увлечь себя в постель, Дмитрий улавливал, как ее страсть и целомудрие ищут на стороне, вовлекая и его самого, словно и его кожу и мышечное пространство она использовала для поиска - однажды, вынырнув на миг из блаженного провала и увидев даже не зрительным нервом, а ослепленностью белков ее изогнувшееся влажное тело, он изнемог от пронзительной близости с сумерками, которые спускались с холмов и таили растворяющуюся среди деревьев истому, охватившую их обоих, чтобы швырнуть их под открытое небо - совсем для других игр.
Она подлила ему цейлонского чая, переставила блюдо с чуть недозревшей клубникой, спросила, не встречал ли он их общих знакомых.
Роль хозяйки ниспадала с нее складками, струение церемонии вдоль тела.
Дмитрий усмехнулся, зная суровую простоту ее утренних бдений - так дорический ордер противостоит легкомыслию паутины и пьяного разгула. Он встал из-за стола и отошел к перилам, закрывшись от нее спиной, - спешить было некуда, все, что могло произойти, уже случилось в ее присутствии.
В атмосфере дома и сада витал его незримый соперник - ее дед, которого русская революция безусым мальчиком выплеснула на греческий берег, он говорил, что вторая родовая травма оказалась мучительнее первой - к околоплодной среде он не успел привязаться так пылко, как к усадьбе и родителям.
В ее рассказах дед был сродни Пану - жилистое проказливое существо с утонченным могуществом глазных яблок; он продавал швейные машинки, вечные перья и прочий ширпотреб, оставаясь аристократом быта и привычек и неутомимо создавая свою Элладу - сначала для себя самого, он был равнодушен к сыну, ставшему кадровым офицером, а потом и для внучки - он гулял с ней летними ночами, когда даже листья и
сточают зной, и воскрешал давние времена; однажды она проделала это с Дмитрием, заставив его сбросить одежду на лужайке межд
у темнеющими кипарисами и выполнить несколько гимнастических упражнений, она отбивала нарастающий ритм ладонями и гортанно вскрикивала - Дмитрий быстро утерял ориентацию от резких движений и темноты и, когда из него вышел юный грек-курос, знающий свое место в свите Диониса, он поспешил за ним самозабвенно, догадываясь, что она уже скользит где-нибудь в толпе, взбирающейся на холм, к святилищу.
Дед хотел жить в ее памяти до конца ее дней - он так любил бодрствовать, что готовил себе вторую жизнь в существовании быстро взрослеющей девочки, стремясь заполнить собою даже укромные места - только теперь я понимаю, обронила она как-то, что он вторгался недопустимо, он пытался привить к моему корню свое дерево, это был эгоизм олимпийца, взирающего сверху.
Прислушиваясь к тому, как она убирает со стола, Дмитрий ревновал - этот
чертов дед дал ей столь многое, что ограничил свободу маневра для других;
он научил ее отжимать вино даже из смерти - когда он подыхал от уремии,
она привела из деревни давно приглянувшуюся ему девчонку и попросила ее
раздеться у его постели - он умер с ароматом юношеской плоти в зрачках.
От него же она унаследовала умение пронизать чужое пространство и исчезнуть, заставив работать на себя ноющую пустоту, - Дмитрий чертыхнулся, только сейчас до него дошло, что эти полтора года без нее были не столько испытанием, сколько филигранной проработкой его способности изменяться.
Дмитрий обернулся - на столе осталось лишь фаянсовое блюдо, на котором она разрезала яблоко.
Его всегда поражала ее манера как бы вытряхивать из рукава очный трепет реальности - откровенность яблока, распахнутого на четыре дольки, била по нервам, это яблоко было китайцем, выглянувшим из древней культуры, чтобы дохнуть жутью и глянцевым блеском скул.
- Ксения, - позвал он, ужасаясь звуку своего голоса.
Она подняла голову - вокруг бродила невидимая судьба женщины, кипел лукавый праздник, гнездящийся в ложбинке ее ключицы, центр мира сместился к ее ногам, как утреннее воплощение бессонницы; Дмитрий вздохнул, выманивая ее лицо из прирученного ею воздуха террасы, и эволюционно молодой вид секса - ласка взглядом - оплавил его: серо-крапчатые глаза отдали ему власть над собой, чтобы растранжирить ее в плотском бесстыдстве расстояния, яростно сводящего счеты с телом и нарастающим сопротивлением дня.
Потом она уехала в Патры, в свое рекламное агентство, и вернулась лишь к пяти вечера - сдержанно-элегантная, деловая женщина, ценящая чужое и свое время; но пока она шла от автомобиля к ступеням дома, опустилась эпоха винограда и ягодичной мышцы, брошенной в бег.
После ужина они двинулись знакомой тропой среди олив, мимо старого полузаброшенного кладбища, она споткнулась, Дмитрий поддержал ее и ощутил чуткость локтя, скользнувшего в древнегреческую эпиграмму, чтобы опереться на мрамор надгробья и пружинисто вернуться на тропу.
И, когда они уже стояли на вершине поросшего мелким кустарником холма, на том самом месте, откуда она отослала его позапрошлой осенью, Дмитрий нечаянно отступил в сумеречный угол зрения - перед ним в три четверти оборота дышала женщина-статуя, молодая волчица; если убрать ее голову или лишить руки, она ничего не потеряет, и, может быть, наоборот, ее воздействие усилится и подскажет, кто же она в действительности.
Сейчас она работала на него - она даже сдвинула себя вбок, утяжелив зависимость от вечерних теней, и Дмитрий не столько понял, сколько вырвался в то, что в ее сознании его жизнь трагичнее и плодоноснее, чем в его собственной версии, и ему придется рыть землю носом, чтобы освоить предложенный ему риск - метрах в семи, на боковой тропинке, промелькнула сутулая спина убегающего мастера, оставленного ему таитянкой, и Дмитрий вздрогнул, заметив, как на ходу мастер повернул к нему лицо и подмигнул левым глазом.
|
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
