Алексей Куралех

2010-04-09 / Посещение: 6925 / Коментарии: 25
Постоянный адрес заметки
Распечатать страницу

О ПРАВАХ ЧЕЛОВЕКА И ХРИСТИАНСКОЙ ЛЮБВИ


Права человека являются одним из ключевых понятий, определяющих политическую и социальную жизнь человеческого общества последних двух веков, начиная с 1789 года, когда революционное Учредительное собрание Франции приняло Декларацию прав человека и гражданина. Особенно популярным это словосочетание стало после Второй мировой войны с утверждением ООН в 1948 году Всеобщей декларации прав человека. Сегодня гарантированные права и свободы человека считаются одним из главных завоеваний истории; их соблюдение является своеобразным индикатором, определяющим принадлежность той или иной страны к цивилизованному миру.

В связи с этим возникает вопрос: как соотносятся права человека и библейские заповеди, являются ли они чем-то тождественным или совсем наоборот – чем-то противоположным? Есть ли принципиальная разница между христианской любовью и гуманностью, между отношением к человеку в Евангелии и в современном правовом обществе?

Очевидно, что в восприятии христианством понятия прав человека присутствует известная двойственность, определяемая тем, как именно трактуются права человека и что за ними стоит.

Пока права человека касаются области собственно права, то есть отношений между людьми, и означают уважение к человеку, признание равенства граждан между собой, стремление видеть в людях не средство, а цель государства, то, очевидно, это не может вызвать каких бы то ни было возражений у любого нормального человека. Тем более у христианина, видящего в ближнем образ и подобие Божие, помнящего о заповеди «Возлюби ближнего твоего, как самого себя»(Мф.22,39).

Однако проблема в том, что сегодня права человека из области отношений между людьми переходят в область онтологии и аксиологии, начинают трактоваться как абсолютная ценность, как универсальный принцип восприятия человеком окружающего бытия. И здесь появляются те положения и выводы, которые христианин принять никак не может.

Прежде всего, для христианина очевидна невозможность ощущать абсолютность своих прав в окружающем мире и прав на этот мир. Родившись, мы осознаём себя в реальности, где нет ничего, что было бы хоть отчасти создано нами, мы получаем в дар и собственную жизнь, и собственную личность, и всю окружающую нас действительность. Этого не может отрицать не только глубоко верующий, но и просто здравомыслящий человек. Право отражает позицию собственника, имеющего возможность распоряжаться тем, чем он владеет, тем, что ему принадлежит. Но здесь имеется прямо противоположная ситуация: по сути, у человека нет ничего в мире, что он бы мог назвать по-настоящему своим. Это относится к самым простым вещам: к здоровью, собственности, работе, которые можно в любой момент потерять. Тем более это относится к реалиям, затрагивающим не частности человеческой личности, а её сущность, её онтологическую глубину – к таким понятиям, как жизнь, к таким понятиям, как любовь. Парадоксально, но попытка применить термин права к этим категориям не просто наталкивается на определённые сложности, но прямо обесценивает, обессмысливает их.

Что может быть более бессмысленным, чем право на любовь? Очевидно: там, где провозглашается это право, любви уже нет. Невозможно потребовать сострадания, невозможно узаконить жалость, жертвенность, милосердие. Любовь может существовать лишь там, где у неё нет никаких прав, а есть только взаимная готовность дарить и открытость этому дару.

Что может быть более бессмысленным, чем право на жизнь? Пытаясь всерьёз представить себе это право, как-то помыслить его, человек начинает говорить о праве на достойный уровень жизни, о праве на труд, отдых, образование… Но всё это никак не жизнь, а лишь некие её опредметившиеся оболочки, случайные подробности жизни, временные, преходящие, необязательные. Именно эти второстепенные атрибуты жизни может как-то зафиксировать и удержать понятие права. Но жизнь не есть право, жизнь, как и любовь, есть дар. А дар – нечто несопоставимо большее, чем то, что даётся, его нельзя свести к конкретному перечню даримых вещей.

«Я есмь воскресение и жизнь», - говорит Христос (Ин.11,25). «Бог есть любовь», - говорит Иоанн Богослов (1Ин.4,8). Очевидно, и жизнь, и любовь по-разному именуют одно и то же, Одного и Того же, являясь разными именами единого Бога. И очевидно, что подступить к Нему в категориях права для человека невозможно. Человеческие свободы в конечном счёте закрепляют право людей оставаться неизменными, во всей своей ветхости, во всём многообразии своего греха. Настаивая на своих правах, человек выбирает земную жизнь в качестве единственного ориентира, и жизнь эта неизбежно должна будет окончиться смертью. Право на жизнь в таком его понимании оказывается чем-то прямо противоположным жизни – жизни подлинной, вечной. Для христианина очевидно, что в Царство Небесное мы не можем войти неизменными, мы должны стать другими, новыми людьми. А чтобы стать другими, мы должны хотя бы на миг перестать быть собой, перестать ощущать своё право на собственную жизнь. Почувствовать себя зерном из евангельской притчи, которое должно умереть, чтобы дать обильный плод. Быть готовым потерять душу, чтобы обрести её. Это путь духовной нищеты, понимания человеком своего полного бесправия, бессилия и беззащитности на этой земле. В этом бесправии у человека не остаётся никаких гарантий, никаких свобод, вообще ничего… кроме Божественной любви, создавшей и создающей его из ничего. В своей беззащитности человек оказывается открыт таким бесконечным глубинам, которые бессильны дать любые его права. Бесправная надежда открывает человеку весь мир Божий, земной и небесный, тогда как право всегда ограничивает человека чем-то временным и конкретным.

Таким образом, провозглашая свои права на жизнь, человек перекрывает источник, по которому эта жизнь к нему приходит. Провозглашая свои права, человек теряет Бога. И тогда оказывается, что подлинные отношения между людьми не могут быть выстроены без подлинных отношений между человеком и Богом. Любовь к человеку вне любви к Богу становится иллюзией, миражом. Люди, далёкие от Церкви, часто задают вопрос: разве можно любовь к Богу ставить выше любви к людям, разве можно любовь к абстрактному далёкому Богу предпочесть любви к конкретному живому близкому человеку?! И верующий ничего не может возразить на это. Он может только согласиться. Любовь к далёкому Богу не может сравниться с любовью к человеку. Но всё дело в том, что для христианина далёкий абстрактный Бог – не Бог вовсе, а кумир, идея, не несущая в себе никакого смысла, поклоняться которой грешно, а любить невозможно. Для него Бог конкретен и близок. Возлюбить Бога означает ощутить Его присутствие, приблизиться к Нему настолько, насколько это возможно в том состоянии духа, в котором пребывает ветхий человек. И если опыт встречи подлинен, Бог, жизнь и любовь перестают восприниматься как нечто раздельное, они превращаются в неразрывное единство. Любовь перестаёт искать свой конкретный объект в окружающем мире, она становится состоянием духа, пронизывающим жизнь человека. И именно опыт этой любви по мере своих сил человек несёт в мир и дарит людям рядом с собой. Вне этой любви, вне этого истока любовь к ближнему – только страсть или простое соблюдение закона и приличий. Там, где уходит Божья любовь, уходит и любовь человеческая, заменяясь своими суррогатами.

Сегодня в цивилизованном мире всё реже говорят о любви в христианском её понимании и всё чаще о веротерпимости, о признании свободы другого человека, о политкорректности. Если попытаться соотнести понятие политкорректности и всего, что с ней связано, с привычными морально-этическими категориями, точнее всего им будет соответствовать, вероятно, понятие вежливости. Но вежливым можно быть только с людьми посторонними, с людьми чужими. Нелепо говорить о вежливости в отношениях между мужем и женой, между матерью и сыном, тем более нелепо возводить вежливость-политкорректность в ранг верховного принципа во взаимоотношениях любящих людей. Любовь – чувство несоизмеримо более сложное, богатое оттенками, противоречивое и органичное, чем вежливость, которая полностью может быть исчерпана сводом определённых правил. Любовь отличается от вежливости, как движение живого существа отличается от движения механизма с его правильностью, предсказуемостью, но и холодностью, искусственностью. Вежливость – равнодушное отстранение, предоставление другому существовать как он хочет в обмен на то же право в отношении к себе. В любви неискоренима потребность что-то изменить в другом и измениться самому, непонимание и желание понять, несогласие и поиск компромисса. А главное – в любви обязательно присутствует боль. Боль за другого, за его неправильные поступки, боль за себя, за собственное несовершенство, за собственную неспособность сопереживать. По сути, именно чувство боли определяет подлинность присутствия ближнего рядом с нами. Мы живём в падшем мире, и вступить в настоящие отношения с человеком, минуя боль, минуя страдание, невозможно. Два падших существа, равно далёких от Бога, не могут, будучи рядом друг с другом, не причинять друг другу боли, даже если они искренне любят друг друга. Чистая любовь без страдания существует, очевидно, лишь в Царстве Небесном, где нет греха. Любовь без боли в земном мире – обман, означающий только то, что наш ближний в действительности отсутствует для нас, бесконечно далёк от нас, а мы погружены в стерильную атмосферу политкорректности и нелюбви, взаимных прав и взаимного отчуждения, вежливого сосуществования цивилизованных индивидуумов, никогда по-настоящему не соприкасающихся между собой.

Современное правовое общество стремится максимально избавить человека от боли, и в этом плане «почти всегда… имеет возможность превзойти христианство в гуманности».(1) Но парадокс в том, что, избавляясь от страдания, мы избавляемся от сострадания, а вместе с болью уходит сама реальность в её подлинной глубине. На месте реальности возникает квазимир – мнимая реальность с её мнимыми проблемами и мнимыми их решениями. Правовое общество видит своей главной и единственной целью создание условий для максимального удовлетворения человеческих потребностей и желаний, насыщение алчущих земной пищей, «хлебом единым». Но хлеб этот не насыщает, и пьющий воду земных удовольствий жаждет вновь и вновь. Проблема в том, что человек голодный и человек сытый есть разновидности одного и того же человека – человека ветхого, оторвавшегося от Бога и обречённого смерти.

Святые отцы говорят о том, что спастись могут две категории людей: люди грешащие, но искренне кающиеся, и люди, смиренно переносящие собственные страдания. Правовое общество, воспринятое как идеал и конечный пункт истории, трагически закрывает для человека оба эти пути. Мир без страдания – это мир без смирения, мир, в котором больной не знает, что он болен, а голодный не знает, что он голоден. Первый не идет искать врача, второй не идет искать пищу, рискуя погибнуть. Боль – универсальный механизм, позволяющий живому существу чувствовать неблагополучие в себе и реагировать на него. За своей внутренней болью, подчас совсем мелкой и ничтожной, человек может почувствовать боль сущностную, отражающую само положение его в мире, боль плачущих, жаждущих утешения, переживающих богооставленность и надежду. Сытость, физическая и духовная, становится универсальной анестезией, она снимает симптомы болезни, но не лечит саму болезнь – человеческую греховность, человеческую отдалённость от Бога. И путь к осознанию этой отдалённости из твердыни собственных прав, собственной правоты оказывается необычайно труден.

Сегодня очевиден всё нарастающий разрыв между присутствием зла в мире и способностью человека к покаянию, очищающему от зла, лишающему зла его силы. Слово «покаяние» практически исчезает из языкового обихода, воспринимаясь как нелепый анахронизм. В душе современного цивилизованного человека политкорректность и гуманность занимают место любви, подобно тому как после тяжёлой травмы живую плоть заменяют соединительные рубцы. Современный человек не чувствует в душе тревожную и щемящую пустоту, не чувствует потребности что-то поменять и исправить. И это самодовольство, быть может, страшнее открытого зла, как прелесть в духовной борьбе опаснее откровенного греха. Грех явный есть зло видимое, тогда как прелесть – зло незамеченное, не сознаваемое как зло, недоступное покаянию. Сегодня зло в цивилизованном мире становится тоньше, незаметнее, но от этого оно не становится слабее и безопаснее. Скорее наоборот. Оно невидимо накапливается, подобно радиации, при кажущемся внешнем благополучии и смягчении нравов, оно усиливается настолько, насколько его не замечают, порождая тревогу о будущей судьбе мира и апокалиптические предчувствия.

Что может христианство сегодня противопоставить этому? Очевидно одно: альтернативой современной религии человеческих прав для христианина не может быть бесправие и пренебрежение к человеку, диктатура и тоталитаризм. Невозможно, чтобы христианское отношение к ближнему было меньше обычной гуманности, простого уважения, вежливости, наконец. Стремление видеть в человеке не средство, а цель общества, не может быть опровергнуто – оно может быть только превзойдено чем-то более широким и значимым. Права человека должны раствориться в любви к человеку, а любовь к человеку – во всеохватной Божьей любви. И чем чаще отблески этой любви будут вспыхивать в христианском мире, тем большей будет вероятность того, что современный цивилизованный человек почувствует фальшь и глобальную неполноту собственного бытия. Потому что получить права на окружающий мир и стать в нём мерой всех вещей – это так ничтожно мало рядом с возможностью чувствовать в себе ту искру Божьей любви, которой изначально и является наша душа.

1. Булгаков С.Н. Свет невечерний: Созерцания и умозрения. – М. : Республика. 1994. С.348