Алексей Куралех

2010-04-09 / Посещение: 5786 / Коментарии: 20
Постоянный адрес заметки
Распечатать страницу

О ХРИСТИАНСКОМ ПАТРИОТИЗМЕ

Для нового человека «нет ни Эллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но всё и во всём Христос» (Кол. 3,11). Казалось бы, эти слова, произнесённые 2000 лет назад апостолом Павлом, исчерпывают отношение христианства к национальному вопросу. Однако среди православных философов и публицистов единства по данному предмету нет.

С одной стороны, христианство говорит об отношениях человека с Богом как о чём-то глубоко личностном и интимном. Спасение зависит от наших конкретных поступков, от движения нашего сердца, к которым национальная принадлежность не имеет никакого отношения. Христианство стало благой вестью всему миру, и межнациональные перегородки оказались ничтожно малы по сравнению с ней, о чём и свидетельствуют слова Павла. К тому же, как подчёркивал в своих работах Сергей Аверинцев, сам концепт нации в её современном понимании вышел на историческую арену лишь после Великой французской революции, и попытки каким-то образом связать его с христианством оказывались не более чем историческим парадоксом, идущим в определённой мере от философского невежества.

С другой стороны, участие в жизни своей страны и своего народа занимает значительное место в судьбе любого человека, и трудно себе представить, что христианство не способно освятить столь важную область, как освящает оно брак, семью, работу. «Безнациональность есть духовная беспочвенность и бесплодность», «интернационализм есть духовная болезнь и источник соблазнов»(1), - писал Иван Ильин. Люди чуткие, остро ощущают, что отказ от участия в общей жизни народа обедняет человека. А интернационализм как философия жизни оказывается на поверку не столько проявлением уважения к другим нациям, сколько холодным безразличием к своим корням и своему окружению, когда человеку глубоко всё равно, где и как жить, лишь бы жизнь эта была удобна и комфортна.

Итак, вопрос заключается в том, соответствует ли патриотизм глубинному духу христианства, или, иными словами, подчёркивая свою национальную самобытность, приближаемся мы ко Христу или отдаляемся от него.

Пытаясь ответить на этот вопрос, прежде всего, отметим: дух христианства – это дух любви, дух терпения и смирения. Следовательно, то, что способствует возрастанию смирения и любви, приближает нас ко Христу и наоборот. Поэтому совершенно очевидно, что любые национальные движения, в той или иной форме утверждающие избранность собственного народа, его превосходство над другими, не имеют к христианству никакого отношения, даже если под эту избранность подводятся те или иные религиозные основания.

Впрочем, любой патриот наверняка скажет, что именно любовь – любовь к собственному народу – лежит в основе всех его мыслей и поступков. Но что это означает на практике? Как правило, это значит, что патриот ощущает необъяснимую, иррациональную симпатию к представителям собственной нации; он спешит заметить и оценить достоинства своего народа и готов великодушно простить его недостатки и грехи. Но проблема в том, что всё, описанное выше, изначально должно являться для каждого христианина простой, естественной нормой поведения по отношению к любому человеку. Ведь в идеале христианин должен смотреть глазами любви на каждого встречного, видя его достоинства и не рассуждая о его грехах. В таком случае, не умаляет ли патриотизм дух христианской любви, вводя её в узкие рамки любви национальной? К тому же, подспудно ассоциируя себя с представителями своей нации, не забываем ли мы в своём великодушном всепрощении собственные грехи и не выставляем ли напоказ собственные добродетели?! А это получает уже совсем иной духовный смысл.

Конечно, истинный патриот может не согласиться с тем, что его любовь сводится к иррациональной симпатии. Его любовь – это усилие, это труд, это жертва. Это готовность отдать своему народу время, способности, талант, и даже здоровье и жизнь, если того потребуют обстоятельства. Но здесь опять возникает проблема: неужели на Божьих весах имеет какой бы то ни было вес то, ради людей какой национальности осуществляется наша жертва? Неужели африканская миссия Альберта Швейцера, или поступок безымянной русской женщины, усыновившей во время оккупации еврейскую девочку, с моральной точки зрения менее значимы из-за того, что их добрые дела адресованы людям иной национальности? Скорее совсем наоборот: поступки этих людей, отказавшихся от естественного голоса крови, кажутся нам значительнее и праведнее. Очевидно, патриотизм как духовное начало может получить смысл только тогда, когда он значит нечто иное, нечто большее, чем привязывание христианских добродетелей к определённым обстоятельствам, связанным с жизнью народа.

Тогда, если отбросить эмоции, связанные с патриотизмом, что же останется в сухом остатке? Всего лишь первобытный зов крови, всего лишь исконное деление мира на своих и чужих. Может ли у христианства быть нечто общее с этой тёмной, по сути своей языческой стихией?!

На наш взгляд, да – может. И это общее есть чувство глубинной, отчётливой связи с теми людьми, которые были до нас. ХХ век, век всеобщей глобализации, сделал аксиомой взаимную зависимость людей между собой, когда ни одно значимое событие, ни один значимый поступок в любой точке мира не может пройти бесследно для всех, живущих на земле. Но для христианства актуальна связь людей не только в пространстве, но и во времени. Ведь наш Бог есть Бог не мёртвых, но живых. Следовательно, во времени, между поколениями так или иначе присутствуют безразличие и любовь, беспечность и ответственность, обида и прощение. Но каким образом это может происходить? Присутствуя в едином историческом времени, нам просто выразить свою любовь – посетить больного, накормить голодного, утешить страждущего. Но возможно ли выразить любовь к людям, отделённым от нас в историческом времени десятками и сотнями лет?! Конечно, мы всегда готовы помолиться за предков, посетить их могилы, помянуть на панихиде и литургии. Но это осуществимо лишь по отношению к 1-2 ушедшим поколениям. А как молиться о тех, чьи имена, чей облик, чьи грехи безнадёжно скрыты в толще веков?! Очевидно, что это невозможно. Однако национальное чувство с наглядной убедительностью являет реальность нашей связи с предками, реальность присутствия, реальность любви.

Возможно, суть здесь в том, что и облик предков, и их характер, и их грехи каждый из нас в той или иной мере с рождения несёт в себе – в собственном облике, в собственном характере, в собственной судьбе. Каждый из нас ощущает невидимую поддержку предков и каждый ощущает тяжесть их грехов. Последнее для христианства, наверное, особенно важно.

Когда ученики видят слепорождённого, они спрашивают у Иисуса: «Равви! Кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нём явились дела Божии» (Иоан. 9,2). В данном конкретном случае Иисус отрицает грех родителей, который лёг на судьбу их сына, но из данного отрывка очевидно, что сама возможность этого Христом подтверждается. На примере отдельного рода, отдельной семьи мы хорошо знаем, как могут передаваться из поколения в поколение те или иные страсти, те или иные пороки. И дело здесь очевидно не только в дурном воспитании и отсутствии у ребёнка доброго примера, но в первую очередь в том, что очень многое в характере оказывается заложено в нас ещё при рождении. Наука называет это генетической памятью, наследственностью. На первый взгляд, здесь есть какая-то очевидная несправедливость. Человек своей жизнью, своей судьбой вынужден в той или иной мере расплачиваться за грехи, которых никогда не совершал. С этим было бы трудно смириться, если смысл христианской жизни сводился бы к достижению определённого уровня морального совершенства в духе просветительства и толстовства. Тогда различные люди в движении по своему жизненному пути изначально оказывались бы в совершенно неравных стартовых условиях. Но цель жизни христианина заключается в спасении, то есть в соединении с Богом, в том, чтобы открыть для Него свою душу. На фоне Божьей любви, на фоне Божьего замысла о нас все мы – непоправимые, несовершенные грешники, мало чем отличающиеся друг от друга, как на фоне слепящего света ночная тьма мало чем отличается от вечерних сумерек. Без Божьей помощи спастись не может никто, и наша задача в том, чтобы не препятствовать этой помощи, в том, чтобы вверить себя ей. И здесь мы все находимся в равных условиях, и наша дурная или хорошая наследственность не имеет к этому прямого отношения. Более того, как тонко отметил Клайв Льюис, человек, отягчённый дурной наследственностью, испорченный, терзаемый искушениями, быть может, гораздо быстрее будет готов вверить себя Богу, поскольку острее чувствует свою слабость и бессилие, нежели человек положительный, уравновешенный, приятный. Между тем как в спасении равно нуждаются оба.

Само по себе наличие искушений в деле спасения не есть зло. В известной мере, любое соприкосновение с другим человеком в повседневной жизни – это всегда искушение, всегда соблазн. Ведь подавляющее большинство грехов приходят к нам через других людей. Ещё Достоевский заметил, как легко любить дальнего и непросто ближнего, как легко любить весь мир и как трудно любить конкретного человека. Всё потому, что общение с ближним предполагает готовность так или иначе принять, разделить, взять на себя его грехи. И чем роднее для нас ближний – тем это неизбежнее. Поэтому оставаясь один, человек, безусловно, может быть избавлен от многих соблазнов. Но парадокс в том, что в полном одиночестве человек психически ломается, сходит с ума, потому что, пытаясь оградить себя от искушений, он отказывается от человеческого общения, то есть в конечном итоге отказывается от любви. А существовать без любви для человека невозможно. Многие люди, прошедшие сталинские лагеря, говорили, что самым страшным наказанием для заключённых, несмотря на жестокость администрации и дикие нравы уголовников, был одиночный карцер, выдержать который долгое время мало кто мог. Оказывалось, что даже мимолётный взгляд, жест, слово другого человека в этих чудовищных условиях таил в себе крупицу любви, которая давала силы жить. Великие христианские подвижники – пустынники и затворники – были способны жить Божьей любовью, и лишь потому одиночество для них не было губительно.

Конечно, для человека было бы соблазнительно начать своё бытие в истории с чистого листа, не отягчённым грехами отцов. Но Господь промыслительно ограждает нас от этого безысходного одиночества во времени. В текущей своей жизни человек обычно находится в более или менее тесном единстве с несколькими десятками близких людей. Выстроить глубокие отношения с большим их количеством невозможно в силу ограниченности наших сил и нашего времени. Два-три десятка поколений в исторической перспективе образуют единство, которое мы воспринимаем как нацию, как народ. В рамках этого единства мы способны ощутить сходство характера, темперамента, мировоззрения, судьбы. В рамках этого единства для нас становятся актуальными понятия общей вины, покаяния и искупления. Наследственная память связует всех нас в единую цепь, даёт почувствовать ответственность друг за друга, даёт понять, что все за всех виноваты. А соглашаясь разделить чужой грех, соглашаясь взять его на себя, мы открываем своё сердце для любви к другому человеку, а значит открываем его для Бога.

В работе «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» Александр Солженицын сравнивает нацию с личностью, между которыми «сходство самое глубокое – в мистической природе нерукотворности той и другой»(2). Продолжая эту аналогию, можно отметить, что путь любой нации, как и путь любого человека, - это бесконечная череда грехопадений, предательства, отступления от Бога, сменяемая короткими моментами искупления и покаяния. Судьба богоизбранного еврейского народа, судьба русского «народа-богоносца», судьбы других народов мира с наглядной убедительностью напоминают нам об этом. Очевидно, что грех нации, грех отцов – понятие не менее реальное и конкретное, чем грех отдельного человека. Поэтому называя себя русским, украинцем евреем, мы тем самым выражаем готовность взять на себя грехи этих народов, взять на себя их историческую вину. В нашем понимании, именно здесь лежит краеугольный камень патриотизма, идеальный смысл которого, с христианской точки зрения, есть жертвенная любовь, спроецированная в история, в глубь веков.

Но что конкретно может означать для человека эта жертвенность, это согласие понести грехи собственного народа? Наверное, в первую очередь, - готовность встретить доходящий до него чужой грех не ненавистью, а состраданием, не обидой, а прощением, не яростью, а покаянием. «Тогда, - по словам Антония Сурожского, - грех находит свой предел, тогда он больше не разносится, не ранит, не сквернит, тогда, как море о скалу, он разбивается и отпадает в своё лоно»(3)…

Для нас всегда остаётся выбор. Мы можем упрекнуть предков за нищую, неблагополучную страну, в которой нам приходится жить, а можем поблагодарить за то, что мы родились, что нас воспитали и вывели в жизнь, несмотря на все трудности и горести окружающего мира. Мы можем уехать в эмиграцию в поисках лучшей доли, а можем остаться, рожать детей, работать и разделять с народом его судьбу. Мы можем с ужасом и омерзением взирать на исторические грехи предков, а можем принять их как свои и раскаяться в них. Да, я никогда не разрушал церкви, не богохульствовал, не пытал, не убивал. Но разве могу я поручиться, что никогда, ни при каких обстоятельствах не смог бы всего этого совершить?! Разве я не чувствую в своей душе и эту мучительную, запойную славянскую тоску, из глубин которой рвётся желание погрозить кулаком небу, и эту холодную жестокость, в которой сердце хоть на миг стремится найти выход и успокоение?! Я не проклинал Бога, но мог проклясть, я не убивал, но мог убить, если бы жил в другую эпоху и в других жизненных обстоятельствах. Я не должен каяться за французскую спесь, за английское чванство, за американский меркантилизм. Это было бы пустой профанацией и рисовкой. Но разве не могу, разве не должен я принести покаяние за всю ту греховную муть, которая вот уже сотни лет бурлит в тёмных глубинах славянской души?! И разве нет при этом надежды, что моё покаяние сможет хотя бы немного ослабить грех, тянущийся из прошлого? Антоний Сурожский вспоминает человека, который ушёл в священники, потому что в его роду были убийцы. Тем самым он надеялся как-то искупить вину рода. Наверное, эта надежда не вполне канонична, мы не можем найти прямого подтверждения ей в творениях святых отцов. Но разве противоречит христианству то, что грех, исповеданный, раскаянный, выстраданный, исжитый одним человеком или одним поколением людей, не сможет благотворно сказаться на тех людях, которые его породили и приумножили, в том числе на их посмертной судьбе? На наш взгляд, это отвечает сущности христианства, его глубинной основе.

В таком случае патриотизм – это прежде всего возможность любовью, прощением и раскаянием остановить грех во времени, в перспективе истории. Здесь неповторимое своеобразие патриотизма, здесь открывается та глубина, которая никогда не будет доступна философии интернационализма. Свободный гражданин мира может быть благожелательно-толерантен по отношению к другим народам, отдавать должное их историческим заслугам, восхищаться их добрыми свойствами, но он никогда не сможет до конца принять и разделить их грехи, принять и разделить их судьбу. То есть, в конечном итоге, он никогда не сможет во всей глубине проявить свою любовь, ведь основа любви – это готовность к жертве, готовность отдать больше того, что должен, понести грехи, которых лично не совершал.

Думаю, мы не ошибёмся, если скажем, что христианский патриотизм – это готовность разделить судьбу народа, готовность понести его грехи, раскаяться в них, как в своих, и, в идеале, в той или иной мере положить им предел.


1. Иван Ильин «О христианском национализме» - http:// www.iks.ru/~rne/stat/hristnat.htm
2. Александр Солженицын «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» - http:// www.vehi.net/samizdat/izpodglyb/05.html
3. Митрополит Сурожский Антоний «Один грешит, другой страдает…» - http://www.pravmir.ru/article_2021.html