Леонид Фризман

2012-06-16 / Посещение: 6121 / Коментарии: 25
Постоянный адрес заметки
Распечатать страницу

ДВА ПРОЧТЕНИЯ «ГОРЯ ОТ УМА»

(К 150-летию первой полной публикации комедии)

Мне близка ирония Булгакова, который предсказал Мейерхольду смерть во время репетиции «Бориса Годунова», оттого, что на него упадет трапеция, на которой сидели голые бояре. В наш век разнузданного «постмодернизма» бездарных последователей великого режиссера хоть отбавляй. Но, по мне, подобные кривляния и фокусничания ни к чему. Ю.Любимов поставил «Бориса Годунова» в Театре на Таганке, не только не раздевая бояр, но и не отступая сколько-нибудь заметно от пушкинского текста. Тем не менее этот текст прозвучал так актуально, что постановку запретили, и ее запрет вместе с несколькими другими подтолкнул Любимова на эмиграцию.

Я видел этот спектакль, когда он появился в горбачевские времена, и мне было понятно, что в нем не устроило Софью Власьевну, как тогда именовали советскую власть. Что в обстановке застоя обращенный к залу вопрос Мосальского: «Что же вы молчите?» звучал в унисон с язвительным обличением «молчальников» в песне Галича «Старательский вальсок». Когда Театр сатиры поставил «Доходное место» (режиссером был М.Захаров, а Вышневского блистательно сыграл Г.Менглет), текст Островского прозвучал так, что Е.Фурцева, занимавшая тогда пост министра культуры, билась в истерике и кричала что-то об антисоветской провокации.

Русская классика не нуждается в искусственном осовременивании. В ней заложен такой безграничный нравственный потенциал, что прочитанная и прочувствованная в духе нового времени, она способна так выразить это время, его запросы и потребности, что ныне пишущим до нее только тянуться и тянуться.

Я попробую подтвердить эту мысль рассказом о двух постановках «Горя от ума», которые мне посчастливилось видеть. Думаю, сегодня это будет особенно уместно, потому что, как помянуто подзаголовком этой статьи, нынешний год для грибоедовской комедии юбилейный – исполняется 150 лет с того дня, когда в 1862 г. был впервые напечатан полный и неискаженный текст «Горя от ума».

Первая постановка, о которой пойдет речь, была осуществлена Г.Товстоноговым в ленинградском БДТ – в те времена имени Горького. На дворе было начало 1960-х гг., и трактовка пьесы была нацелена на то, чтобы выразить протестный дух поколения, представители которого, к которым я причисляю и себя, получили прозвище «шестидесятников». Скандалы начались с премьеры. Дело в том, что перед началом спектакля над сценой высвечивался эпиграф – слова Пушкина: «Чорт догадал меня родиться в России с умом и талантом!». Разумеется, на режиссера посыпались патриотические упреки, какой-то передовой рабочий опубликовал по этому поводу возмущенное письмо в газете «Советская культура».

А респектабельный рецензент журнала «Театральная жизнь» читал постановщику такие поучительные нотации: «Странно избран эпиграф к спектаклю <…> Эти горькие и несправедливые слова, вырвавшиеся у Пушкина в минуту гнева и отчаяния, конечно, говорят о трагедии лучших умов России той эпохи. Но выхваченные из исторического контекста и помещенные над порталом сцены как некий современный лозунг, они приобретают политически ложное звучание» [1].

Я же, считавший этот эпиграф находкой, убежденный в том, что он был и современным, и политически истинным, написал тогда ответное письмо в «Советскую культуру», в котором в самом благонадежном тоне, со ссылками на Чернышевского и Ленина, пытался взять под защиту и Пушкина, и Товстоногова. Мой ответ, разумеется, не напечатали, а редакция мне сообщила, что, дескать, обсуждать нечего, т.к. Товстоногов «прислушался к критике» и снял эпиграф. Когда я видел спектакль, эпиграфа уже не было. Но как только появились проблески т.н. «гласности», режиссер открыто рассказал то, что, собственно говоря, было понятно и раньше: что снять эпиграф его заставили. Эпиграф сняли, но бунтарский дух спектакля остался.

Актерский ансамбль был великолепен, а нем принимали участие лучшие силы этого замечательного театра. Софью играла совсем тогда молодая и блиставшая неотразимой красотой Т.Доронина, Фамусова – В.Полицеймако, Молчалина – К.Лавров, Репетилова – Е.Лебедев, Скалозуба – В.Стржельчик. Но звездой спектакли был, несомненно, С.Юрский, игравший Чацкого. Мне хотелось бы обойтись без громких слов, но я считаю, что и игра Юрского, и вся его трактовка этого образа были гениальны и знаменовали собой не просто новое слово, а в каком-то смысле даже поворотный пункт в многолетней сценической истории «Горя от ума».

Судите сами. Среди предшественников Юрского были такие актеры, как В.Каратыгин, П.Мочалов, А.Остужев, А.Сумбатов-Южин, Ю.Завадский, А.Ленский, В.Качалов, М.Прудкин. Все – красавцы, герои-любовники, излучающие обаяние. Как-то само собой разумелось: кто играет Ромео, тот играет и Чацкого. И великие режиссеры, ставившие эти спектакли, и великие актеры, игравшие в них главную роль, странным образом не задавались простым вопросом: как может Софья, видя у своих ног такого несравненного мужчину, сочетающего в себе острый ум с обаятельной внешностью, может даже помыслить бросить взгляд на кого-то другого.

И вот Юрский, возможно, не без участия Товстоногова, сломал вековую и, казалось, нерушимую традицию и вывел на сцену некрасивого Чацкого: сутулого, сгорбленного, нескладного, с вытянутым лицом и противоестественно длинными руками. Эффект был потрясающим. В одной из рецензий, появившихся по свежим следам премьеры, говорилось: «Полноте, тот ли это Чацкий? Одна экзальтированная зрительница <…> не удержалась и в возмущенной простоте душевной воскликнула: «Господи! Это же совсем не тот! Того я помню очень хорошо!«. И трудно было возразить ей» [2].

Да что там простодушные зрительницы! Я тогда регулярно бывал в Пушкинском доме, в тот самый 1963 год, когда состоялась премьера «Горя от ума», выступал с докладом на Пушкинской группе, общался с людьми, принадлежащими к элите советского литературоведения. В большей или меньшей мере Чацкий-Юрский ошеломил всех. Бросились перечитывать «Горе от ума» – нигде не сказано, что Чацкий должен быть красивым. Умным – само собой, но внешность главного героя комедии, сыгранного Юрским, грибоедовскому тексту никак не противоречила и ярко контрастировала с тем, как выглядели миловидный Молчалин и особенно красавчик Скалозуб. Одним словом, все стало на свои места.

И еще в одном Юрский резко сломал традицию. В тогдашней литературе, особенно массовой, учебной, популярной, Чацкого старательно героизировали. Я был тогда учителем школы рабочей молодежи, ежегодно проводил сочинения на аттестат зрелости и знал по опыту, как часто среди тем, направленных нам из облоно, случалась такая: «Чацкий – победитель или побежденный?». Вымуштрованные мной сообразительные ученики отвечали на это, как требовалось: конечно, победитель!

А вот Юрский сыграл побежденного Чацкого. Как декабристы потерпели поражение на Сенатской площади, так он был повергнут событиями в фамусовском доме. Негромким, надломленным голосом, устало и даже как-то просительно произнеся: «Карету мне, карету!» – он обессилено, плашмя валится в кресло и лежит, как в обмороке. Голова запрокинута за изголовье, рука беспомощно свисает с подлокотника.

Тогдашнюю театральную критику Чацкий-Юрский не устроил. В нем увидели «расхождение театра с Грибоедовым. Образ Чацкого не раскрывается во всей его многогранности, во всей масштабности ума и страстей. Театр как будто боится показать Чацкого таким, каким он создан Грибоедовым и каким он восхищал современников…» [3]. Трудно сказать, чего было больше в таких оценках: ограниченности или лицемерия. Но уловив в товстоноговском прочтении враждебную себе трактовку «Горя от ума», не додумались ни до чего другого, кроме обвинений, что она «не по Грибоедову».

Правда, звучали тогда и другие, более проницательные голоса. Говорили, что «предлагаемая Товстоноговым интерпретация «Горя от ума« едва ли претендует на академическую бесспорность. Скорее наоборот: в ней не трудно видеть своего рода вызов этой оцепеневшей и безжизненной «бесспорности«. Больше всего интерпретация претендует на свое, независимое место среди многих других режиссерских прочтений комедии» [4].

Второй спектакль, о котором я хочу рассказать, состоялся тридцатью годами позднее, в начале 90-х гг.: речь пойдет о постановке «Горя от ума» Олегом Ефремовым на сцене МХАТа. Здесь тоже имел место слом традиции и не менее решительный, чем в БДТ. Если Товстоногов ответил на запросы и потребности своего времени, то Ефремов – своего. В основе его замысла – снижение, дегероизация и, так сказать, детрагедизация изображаемых событий. Только что рухнула ненавистная советская власть и с той же решительностью, с какой был низвергнут памятник Дзержинского, общество жаждало поскорее и полностью порвать со всем, что связывало его с тоталитарным прошлым: с его моралью, с его представлениями о добре и зле и не в последнюю очередь с его героями и самом его пониманием героизма.

Советская школа воспитывала молодое поколение на примерах героев: Павла Власова, Павла Корчагина, молодогвардейцев. Утверждался культ Алексея Стаханова, Марии Демченко, Валентины Гагановой, бесчисленных комбайнеров, доярок и ткачих, которых увенчивали звездами Героев (именно героев!) Социалистического Труда. Слагались песни типа: «Когда страна прикажет стать героем, У нас героем становится любой!».

Соответственно, и из классической литературы подбирались такие персонажи, которых можно было подать, как предшественников борцов за советскую власть и других героев нашего времени. Предписывалось восхищаться Рахметовым, доблестно поспавшим на гвоздях, декабристами, разбудившими Герцена, который развернул революционную агитацию. А Чацкий, он ведь выразитель идей декабристов, тоже сойдет за героя.

Постановка Олега Ефремова полемически направлена против подобных представлений. Социально-общественная проблематика, борьба двух лагерей, о которой с таким пафосом писала в своей монографии «Грибоедов и декабристы» М.В.Нечкина, решительно отодвинуты на второй план. Как верно отметил, А.Немзер, мхатовская трактовка деполитизирует «Горе от ума», «ставит пьесу о домашней неразберихе, о превратностях любви, бестолковости балованных детей и незвидной участи обаятельного, малость циничного и совсем незлого папеньки-Фамусова. Фамусов и есть главный герой спектакля. Герой положительный» [5].

А Чацкий? Как уже отмечалось, «Олегу Ефремову оказались не нужны ни пламенные идеи, ни возвышенные мысли – он представил монологи главного героя как горячечный бред больного, к которому все относятся с искренним сожалением и которого никто не слушает <…> Этот Чацкий (М.Ефремов)– менее всего Чацкий, каким мы его себе представляем. Он появляется на сцене инфантильным недорослем, чересчур расшалившимся в присутствии взрослых. Он не слушает никого и болтает, не умолкая, в быстрой скороговорке перескакивая с одного предмета на другой. Он не сосредоточивается ни на чем, передразнивает всех и вся <…> Олег Ефремов снял с Чацкого котурны, поднимавшие его высоко над толпой, и герой моментально стал обычного роста, приняв общие законы жизни. Чацкий оказывается полноправным членом этой большой семьи, где все – свои люди, где все – сочтутся» [6].

Другое ефремовское развитие грибоедовского текста – буфетчик Петруша, мельком упомянутый Лизой. Драматург отвел этому безмолвному персонажу значимое место в пьесе: он замыкает любовную цепь: Чацкий любит Софью, Софья – Молчалина, Молчалин – Лизу, Лиза – Петрушу. Он и здесь не произносит ни слова – Ефремов не досочиняет грибоедовский текст. Но он постоянно присутствует за своей буфетной стойкой и обретает над происходящим некую мистическую власть. «Уж не догадывается ли всесильный буфетчик, что в исторически близком будущем явится сюда «уплотнять« наследников Фамусова? Не иначе как тень булгаковского Шарикова маячит за спиною грибоедовского Петруши» [7].

Но вернемся к Фамусову. Соответствует ли трактовка его образа замыслу Грибоедова и тексту его комедии? Об этом стоит порассуждать. Хрестоматийно известна характеристика конфликта «Горя от ума», данная драматургом в письме к Катенину: «…В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека» [8]. Но присмотримся к тому, каким предстает Фамусов в «Горе от ума». Неужели глупцом? Вот он говорит Петрушке, которого, к слову сказать, не следует смешивать с мистическим буфетчиком:

Пиши: в четверг, одно уж к одному,
А может, в пятницу, а может, и в субботу,
Я должен у вдове у докторши крестить,
Она не родила, но по расчету
По моему: должна родить [9].

Способен ли глупец на такой проницательный и конкретный анализ? Фамусов реалистически советует Чацкому, что ему следует делать, чтобы заполучить руку Софьи. Он со знанием дела объясняет своему молодому собеседнику действующие механизмы карьерного восхождения и имеет все основания завершить свой монолог ироническим призывом, в котором слились и уверенность в своей правоте и сознание своего превосходства: «Вы, нынешние, – ну-тка!». А реплика: «Что за комиссия, Создатель / Быть взрослой дочери отцом!» – вообще, может быть, самое умное, что было сказано на русском языке.

Он искренне рад приезду Чацкого, посмеивается над его неспособностью увидеть в реальном свете окружающую действительность. Его настойчивые просьбы попридержать язык в присутствии Скалозуба продиктованы именно заботой о том, чтобы сын его покойного друга не наболтал лишнего и не нажил себе неприятностей. В его словах о сумасшествии Чацкого: «Чего сомнительно? Я первый, я открыл!» – никакого разоблачительного пафоса, а лишь копеечное бахвальство, сродни уверению Добчинского: «Нет, Петр Иванович, это я сказал Э». А упрек, брошенный Софье: «Сама его безумцем называла!» – жалоба на незаслуженное недоверие неблагодарной дочери к потакающему ей отцу. Выкрик: «В Сенат подам, министрам, Государю» – не угроза реакционера-крепостника, а бессильная самозащита обиженного отца.

Скандал в фамусовском семействе не социальный конфликт, а ссора между своими, которая скоро и безболезненно уладится. В этом Ефремов следует за трактовкой грибоедовской комедии в щедринских очерках «В среде умеренности аккуратности», где Молчалин так повествует о развитии событий последовавших за финалом «Горя от ума»: «Сам Александр Андреевич впоследствии сознался, что погорячился немного. Ведь он-таки женился на Софье-то Павловне да еще как доволен-то был!» [10]. К этому ведет дело и Ефремов. В его спектакле Чацкий, потребовав карету, не убегает за кулисы, что неизменно делали его предшественники, и не падает в кресло, как Чацкий-Юрский, а бросается на колени рядом с Софьей, которая на коленях уже стоит, в руках у них длинные венчальные свечи, и чего им еще остается, как не получить родительское благословение? А Фамусов на это готов, и ощущение этой готовности передается нам, и во время последнего гневного монолога Чацкого – еще раз сошлюсь на А.Немзера – не его слушаешь, а сочувственно смотришь на готового разрыдаться толстяка в халате, который с такой грустью, с таким пониманием дочкиных причуд, с такой безнадежностью и такой готовностью все простить и со всеми помириться. говорит: «Безумный! что он тут за чепуху молол! ( Он что мог всерьез подумать, что я могу свою дочь да и его обидеть?) Низкопоклонник! тесть! (он считает, что это ничтожество Молчалин может заполучить мою Софьюшку и втереться в мою семью!) и про Москву так грозно (тут девушка страдает, а он все про свою дурацкую политику!) А ты меня решилась уморить!» – именно это, а не упоминание о никому не ведомой Марье Алексевне, завершает пьесу.

Щедринское влияние ощущается и в той первостепенной роли, на которую выдвинут Ефремовым Репетилов, которого играет А.Мягков. Именно Репетилов возглавляет у Щедрина учреждение с бессмертным названием «Департамент государственных умопомрачений». Говорят, что Горбачев, побывав на спектакле в МХАТе, сказал в одном из интервью, что увидел там свою драму. Не могу говорить об этом с уверенностью, ибо взял эту информацию из вторых рук, и в содержащей ее рецензии на спектакль Г.Бродской «Софья и Александр. Портрет на фоне Репетилова» [11] Репетилов назван «самой щемящей нотой спектакля». А.Мягков, считает она, сыграл в Репетилове Чацкого с обратным знаком, Чацкого-антигероя. Он отобрал у Чацкого и «мильон терзаний», и «отрезвился я сполна», и его знаменитую «Карету мне, карету!». Он дважды прокричал эти финальные слова Чацкого в стремительном побеге с бала, между тем как настоящий Чацкий, устало и подавленно произнеся свой заключительный монолог, никуда не уедет, а останется здесь навсегда.

В ефремовском спектакле много трудноуловимых нюансов, которые могут быть поняты и истолкованы по-разному. Но главное, что мы выносим из него – это возвышение общечеловеческих ценностей, ценностей частной, семейной жизни каждого человека, которые решительно подняты над ценностями политическими, общественными и любыми прочими. Он всем своим глубинным смыслом, всеми господствующими в нем представлениями о добре и зле, иллюзиях и истине говорит: Люди, мы все хорошие, давайте слышать, понимать и любить друг друга. К черту идеи декабристов! Дети, цените своих родителей, которые только и пекутся, что о вашем благополучии, создавайте и берегите счастливые семьи! Влюбленные юноши и девушки, соединяйтесь!

Когда-то Гончаров в своей поистине великой статье о «Горе от ума» пророчески сказал, что эта комедия «все живет своей нетленною жизнью, переживет еще много эпох и все не утратит своей жизненности». Собственно, это мне и хотелось подтвердить своими размышлениями о двух ее постановках. Ведь то новое и непривычное, что нашел в них зритель, не было привнесено Товстоноговым и Ефремовым, но вычитано из текста комедии, чем еще раз подтвердились ее неисчерпаемая глубина и неувядающая жизненность.
__________________

1. Асеев Б. По Грибоедову и не по Грибоедову // Театральная жизнь, 1963, № 6, с.8.
2. Цимбал С. Истина ума и горестные заблуждения любви // Театр, 1963, № 2, с.11.
3. Асеев Б., Там же.
4. Цимбал С., Там же, с.15.
5. Немзер А. Горе не беда // Независимая газета. 20.10.1992, с.7.
6. Богомолова О. Счастье Чацкого // Театр, 1993, № 3, с.40-41.
7. Жегин Н. «Ну бал! Ну Фамусов!» // Театр, 1963, № 3, с.50.
8. Грибоедов А.С. Сочинения. М.: Худ. лит., 1988, с. 508.
9. Там же, с.54.
10. Н.Щедрин (М.Е.Салтыков) Полн. собр. соч. т. 12, М.: ГИХЛ, 1938. С.310.
11. Театр, 1963, № 3, с.41-45.