|
2007-06-22 / Посещение: 14159 / Коментарии: 51
Постоянный адрес заметки
Распечатать страницу
О ЦЕЛОСТНОМ МИРОВОЗЗРЕНИИ
Что может быть привычнее для русского интеллигента, чем размышлять о судьбах человечества? Многое ли изменилось с тех пор, как об этом спорили «русские мальчики» в петербургских трактирах и на московских кухнях? По существу – немногое. Наше раздельное существование не прибавило нам самобытности. Мы все те же – в Киеве, в Донецке, в Крыму. Но, в согласии с новым временем, мы тоже приучаемся мыслить прагматично. Настолько, что уже можем спросить у себя: а насколько наши размышления небессмысленны?
Когда проблемы войны и мира обсуждают главы ведущих держав или корпораций, такой вопрос не возникает. Ясно, что в их руках - рычаги управления миром: информационные, энергетические и материальные.
Когда собираются экологи, физики, биологи, медики, историки с целью чтобы предотвратить гибель человечества, это тоже понятно.
А если все еще полагать, что духовная жизнь человечества не менее важна, чем ее биологические и физические проявления, то, несомненно, в деле спасения человечества важен диалог теологов всех конфессий и художников всех направлений.
Но что реально значимого могут сказать в этой глобальной дискуссии филологи?
Продуктивность такого мега-общения зависит от того, насколько удается избежать взаимной снисходительности. По сложившимся предубеждениям, естественное знание слишком точно, чтобы быть истинным, а гуманитарное для этого – слишком неточно, и к тому же, в сравнении с естественным, кажется неестественным или даже противоестественным.
Диалог между науками возможен, если он строится на основе, общей для всякой науки – на фактах, обобщенных в концепции и интерпретации. Факты природной повторяемости и факты исторических вариаций, в которых проявляются природные законы и исторические закономерности, это естественная почва для построения естественного мировоззрения.
Но у филологии есть и свой, особенный, хотя и немного странный, способ видеть факты. Филолог смотрит на мир сквозь слово, которое, может быть, лишает его взгляд непосредственности, зато значительно активизирует и акцентирует его видение. Источник филологического знания – не просто факты, которые нуждаются в интерпретациях, но и сами интерпретации, осмысленные как факты.
Если интерпретация сама начинает провоцировать интерпретации, то она приобретает значение смыслосодержащего факта. А если форма интерпретации такова, что не только обращает к смыслу, но и позволяет его переживать, если она ему не только сущностно адекватна, но и бытийно идентична, тогда такое образование филолог называет художественным произведением, находя в нем концентрированное выражение того, что разлито в нашем опрокинутом мире.
* * *
Например, для эпохальных рассуждений о Новом времени одним из главных интерпретантов традиционно считается гетевский «Фауст». Почему? – Отвечая на этот вопрос, мы приближаемся к пониманию эпохи, которая сама избирает свое художественное соответствие.
Вспомним, что предшествовало появлению дьявола в рабочем кабинете Фауста: его перевод Священного Писания, в котором ученый позволил себе изменить всего одно, но принципиальное понятие. Вместо «В начале было Слово» он пишет: «В начале была Мысль», затем «В начале была Сила» и, наконец, останавливается на «В начале было Дело».
Значит ли это, что именно Фауст, в тишине своего кабинета, вывел формулу, которая изменила мир? Значит ли это, что мир изменяется сообразно изменениям человеческого мировоззрения? Или, наоборот, изменившийся мир вызывает в человеческом сознании потребность нового самоопределения. Как бы там ни было, как только человек выводит новую формулу бытия, это бытие вскоре является ему как зримое воплощение его человеческой логики, последовательно отступающей от божественного предначертания: от Слова - к Мысли, а затем к Силе и Делу. Именно так определяет себя явившийся Фаусту Мефистофель – как часть силы, совершающей некие дела:
Часть силы, что вечно хочет зла
И вечно совершает благо.
(Перевод М.А. Булгакова).
Мир становится иным, стоит лишь изменить осознание того, что является его началом. Но, как предсказывает произведение, которое, наверное-таки, заслуживает того, чтобы его читать внимательно, любое отступление от Слова как абсолютного начала ведет к закономерным гибельным последствиям.
ХХ век показал с необычайной наглядностью, что это такое: мир, в начале которого – Дело. Но он же породил новое миропонимание, последствия которого еще предстоит увидеть: миропонимание, в котором подвергнуто сомнению не только Слово, во всех его значениях, от божественного Логоса до лингвистического смысла, но и самое понятие начала, центра, первопринципа. «Логоцентризм» объявлен архаикой, сдерживающей свободу мысли, которая теперь не нуждается ни в каких авторитарных предписаниях.
Мы, филологи, предупреждаем, чего следует ожидать от этого интеллектуального переворота: чем дальше от Логоса – тем ближе к Хаосу. И чтобы потом никто не говорил, что они этого не знали.
Если есть у филологии, кроме собственных научных целей, и какое-то общественное назначение, то состоит оно, по-видимому, в том, чтобы фиксировать современное бытие Слова – чтобы силовые структуры и деловые круги могли принимать осмысленное решение.
Филолог – это тот, кто помнит и напоминает людям об изначальной словесности их бытия. Только кто слушает эти напоминания? Духовная история человечества – это история забвения своей изначальности, последовательное переосмысление духовных первооснов. Смена культурных эпох – это та же фаустовская логика: эпоха Мысли – Античность, эпоха Слова – Средние века, эпоха Силы – Ренессанс, эпоха Дела – Новое время. Все это – формы всеобщности, которые, как показал М.Фуко, выражают изменение соотношений между словом и вещью, или, выразимся иначе, между словесностью и вещественностью.
Когда современные литераторы и литературоведы сообщают о конце «литературоцентризма», это напоминает радость императора, отрекающегося от престола. Чего здесь больше – смирения или гордыни?
Россия с большим опозданием, но все же догнала Европу на этой дистанции. Но, может быть, стоит задуматься о том, что именно тогда, когда в основании русской культуры было Слово, и Слово было и Мыслью, и Силой, и Делом, она была не позади, а впереди истории, не на периферии, а в самом центре мировых духовно-исторических процессов.
* * *
Мировое значение русской классической литературы, особенно Достоевского, Толстого, Чехова, общеизвестно. Сложнее ответить, в чем именно заключается это значение. Что-то же объединяет этих авторов? Неужели только язык?
Попробуем осторожно предположить, что причина всемирного резонанса, вызванного их произведениями, – всемирность их художественного мышления.
Толстой уточнил бы: глубина. Потому что, как объяснил он в известном письме Н.Н. Страхову, характеризуя Достоевского: «Чем глубже зачерпнуть, тем общее всем, знакомее и роднее» (3.IX.1892).
Критики увидели, а теоретики литературы акцентировали множественность сознаний в художественном мире Достоевского, и это, действительно, было новой, более свободной, а значит, и более ответственной формой диалога автора с читателями. Но, может быть, еще важнее, глубже, существеннее – не множественность, а единство этих сознаний. Впечатляюще об этом написал Вячеслав Иванов:
«Уже в «Преступлении и наказании» Достоевский, к своему ужасу, открыл истину, которой он впоследствии придал вес догмы: истину о вине всех людей за всех и за все. Это ужасное открытие разверзло перед ним еще одну бездну, устрашающую и озаряющую одновременно: он начал постигать, что все человечество – это один человек» .
Современные технологии, изменяющие восприятие пространства и времени, акцентирующие общность и нивелирующие различия, позволяют с еще большей очевидностью, чем в прежние эпохи, находить подтверждения единства человеческой жизни, а, возможно, и единой общечеловеческой смерти, потому что, как приходится констатировать уже не только филологам, «впервые в истории человечество стало таким же смертным, как и каждый отдельный человек» .
На ранней стадии человеческого единства индивид соотносил себя с родовым целым, затем – с национально-государственным, сейчас – все чаще и определеннее – с мировым целым. Время формирования наций, национального самосознания, поиска национальной идеи – прошло. Наступило время решения транснациональных проблем и формирования единого, целостного человечества. Национальные различия и государственные границы становятся все более условными и формальными. Мир на наших глазах перекраивается и на иных, неофициальных картах уже имеет совершенно иные очертания – разделения по экономическим зонам, корпоративным связям, криминальным влияниям, культурным сферам и т.д.
И глядя на то, как развитые государства изживают свою нациолокальность, есть о чем задуматься современным идеологам, творцам и конструкторам национальных идей: а может быть, вместо того, чтобы пытаться догнать уходящий поезд, лучше дождаться следующего? Тем более, что следующий – уже пришел.
Но если, садясь в транснациональный экспресс, мы возьмем в дорогу кого-нибудь из русских классиков, хоть того же Достоевского, то с удивлением прочитаем, что идея всечеловечества у них вполне органично сочетается с национальной идеей, равно как с идеей личностной экзистенции. Достаточно доходчиво это положение пояснил друг и единомышленник Достоевского В. Соловьев: если человечество – единый организм, то каждый народ – орган, а каждый человек – клетка этого организма . Филологическая интерпретация этих соотношений содержится в работах донецкого филолога В.В. Федорова: человечество – Слово (с большой буквы), народ – язык (что подтверждается и семантически), люди – слова (с маленькой буквы) .
Продолжая эти аналогии, заметим: язык-народ – это посредник между Словом и словами; он обеспечивает и смысл, и органичность человеческого существования, но он же становится «язычеством», разновидностью идолопоклонства, когда подменяет собой Слово. Великая Римская империя, Великая Российская империя, Великая Британия, Великая Германия – все эти величественные подмены всечеловеческой целостности остались в истории как опыты насильственного объединения человечества. Означает ли это, что объединенное человечество в принципе невозможно? По-видимому, все-таки возможно, если принципы его объединения будут адекватны его природе. Если человечество уже достигло такой степени самосознания, чтобы мыслить себя как целостность, тогда, чтобы соответствовать этому уровню самосознания, т.е. не только выживать, но и продолжать развиваться, оно вынуждено овладевать принципами целостного мышления, формирующими целостное мировоззрение.
* * *
Мысли о целостном мировоззрении могут показаться «несвоевременными» в эпоху невиданной смысловой свободы и прогрессирующей децентрации. И хотя перспективы этих тенденций скорее пугают, чем радуют, память о недавнем тоталитарном прошлом страшит еще больше. Оправданием этой темы может служить разве что простое соображение: когда же еще, как не в промежутке между двумя гуманитарными катастрофами, размышлять об их причинах и последствиях?
Суть проблемы, если попытаться отвлечься от историко-культурной конкретики, можно сформулировать так: мировоззрение не может не быть целостным (поскольку является смысловым слепком мировой целостности) и в то же время оно не может быть таковым (поскольку является проекцией человеческой частности).
Парадоксальность этой проблемы заключена, иначе говоря, в разноприродности «мира» и «воззрения». «Мир» – это «целостность», данная нам в наших ощущениях, чувствах и мыслях. «Воззрение» –– это «частность», взгляд с определенной пространственно-временной, культурно-исторической, духовно-психологической и т.п. точки зрения. Таким образом, всякое «мировоззрение» – это форма соответствия «мира» и «воззрения», т.е. «целостности» и «частности», которая проявляется в человеческой жизни как форма преодолеваемого несоответствия.
С одной стороны, целостность мира становится необходимостью для живущего в нем существа, принуждает его быть тоже целостным, если он намерен в этом мире жить, а не погибать. Сама жизнь становится школой формирования мирообразного, т.е. целостного, существования, поскольку любые уклонения, отступления и преступления, любое своеволие твари, нарушающее предустановленные ей границы поведения и мышления, наказуемы.
С другой стороны, целостность личности, которая выражается в ее внутренней свободе и в извечном стремлении к освобождению от природной необходимости, от самого мира с его законами, правилами, предписаниями, побуждает человека всячески нарушать мировую целостность и в малых, и в великих частностях, не останавливаясь и тогда, когда это грозит ему страданиями или даже гибелью.
Мы не знаем достоверно, а можем лишь предполагать, насколько случайны эти ответные – телеологические, «педагогические» - воздействия мира на человека, как не знаем, разумны они или автоматичны. Для нас, живущих в мире, а значит, хотя бы отчасти совпадающих с ним, достаточно знать, что мир не безразличен к нам, к нашей жизни, что существуют некие законы и закономерности, устанавливающие непреложность взаимной зависимости человека и мира, или, как говорили в прежние времена, «микрокосма» и «макрокосма».
Можно более или менее точно указать, где проходит граница, разделяющая человеческое бытие от нечеловеческого: эта граница проявляется там, где совершаются преступления и вершатся наказания. Как показывает Достоевский, всякое преступление, сознательно или неосознанно нарушающее законы бытия, уже в самом акте преступления (т.е. в акте «пере-ступания» через некую черту) содержит наказание, которое заключается в отъединении, отпадении от целого, в нарушении целостности. Причина же этих преступлений – мировоззренческая: герой Достоевского совершает преступление, как объясняет сам писатель, «по легкомыслию, по шатости в понятиях поддавшись некоторым странным «недоконченным» идеям, которые носятся в воздухе…» . И хотя идеи, которые «носятся в воздухе», являются тоже частицами мирового бытия, именно их «недоконченность», т.е. непродуманность, непроясненность в человеческом сознании, а значит – необходимость «доконченности», продуманности, проясненности образует основную коллизию человеческой истории.
Поэтому, если придать проблеме ценностный смысл, можно сказать, что целостное мировоззрение, ориентированное на полное согласие с мировым целым, является по существу жизнеутверждающим, а всякое иное мировоззрение, ограничивающееся какой-либо частностью, является жизнеразрушающим.
В истории культуры, как известно, эстетизированы как утверждения мировой гармонии, так и ее нарушения. Тем самым необходимость или хотя бы желательность мировоззренческой целостности уже не воспринимается как гносеологический императив. Наоборот, наибольшие эстетические эффекты извлекаются из разного рода мировоззренческих алогизмов, аномалий, дисгармоний. И хотя эти нарушения оказываются возможны только на основе нарушаемого, т.е., по сути, являясь не нарушением, а особой, отрицающей формой утверждения, возникает иллюзия разрушения мировой целостности: мир начинает казаться расколотым, раздробленным, расщепленным, тогда как расколот, раздроблен и расщеплен человек, его сознание, которое, в соответствии с описанными симптомами, было диагностировано (например, в работах Ж.Делеза) как «шизоидное».
Пожалуй, было бы чрезмерным обобщением думать, что шизоидность – основная и определяющая черта современного мышления, что человечество, попросту говоря, сходит с ума, если уже не сошло окончательно и безнадежно. Так можно было бы думать, если бы не существовали нейтрализующие их противоположные тенденции, формирующие мышление, которое можно определить как «параноидальное».
Впрочем, чтобы избежать нареканий в аксиологичности этих определений и удержаться в стилистике умеренного академизма, будем называть эти два типа мышления и, соответственно, два типа мировоззрения эгалитарным (франц. égalitaire, от égalité – равенство) и тоталитарным (франц. totalitaire, от лат. totus – весь, целый). Обращение к этим мировоззренческим типам нам понадобится главным образом для того, чтобы решительно и определенно от них отмежеваться, указав, что и тоталитарность, и эгалитарность являются противоположностями целостного мировоззрения, искажающими его подобиями.
Тоталитарность – это частность, возведенная в ранг целостности. А поскольку частностью является любая индивидуальная человеческая позиция, то всякая попытка подчинить разные позиции одной будет проявлением тоталитарности. Тоталитарность – это не только костры инквизиции или партийные съезды. Тоталитарность тотальна: она проявляется и в личной жизни человека, и в публичной, и в сверхличной. Тоталитарность – это и непререкаемость школьного учителя, требующего думать так, как думает он, и никак иначе; это и средства массовой информации, создающие новейшие «мифологии»; это и научные сообщества, и художественные объединения, и общины единоверцев, явно или неявно предопределяющие мышление всех, кто оказался в поле их влияния.
Тоталитарность, как показывает исторический опыт, неперспективна: империи саморазрушаются, искусства вырождаются, науки коснеют. И как спасительная противоположность этой омертвляющей унификации возникает противоположная тенденция – эгалитарность – сохраняющая, но уравнивающая различия, позиции, положения, возвращающая автономию каждой личности, каждой нации, каждой эпохе. Но затем, выполнив свою освободительную миссию, эгалитарность, уже по инерции, утверждает себя как принцип мышления, упраздняющий не только соотношения центра и периферии, но и вообще какую бы то ни было предустановленную соотносительность.
Эгалитарность – это множество частностей, замещающих целостность. Эгалитарность – это независимость безразличных друг к другу точек зрения; это независимость социума, нации, эпохи, культуры – всего, что может обособиться, замкнувшись в себе и перестав ощущать себя частью целого.
Если историческое чередование тоталитарного и эгалитарного
типов мышления уподобить колебаниям маятника, тогда целостное мировоззрение следует отнести к основанию этого маятника. Достижение целостности мировоззрения требует определенной высоты, поднимающей над относительностью частных определений, на которой удается совместить и тем самым преодолеть крайности тоталитаризма и эгалитаризма. Переходные периоды истории, по-видимому, наиболее благоприятны для достижения целостности мировоззрения, однако, разумеется, сама по себе переходность отнюдь не обеспечивает его достижения.
Среди тех, для кого целостное мировоззрение было главной жизненной и творческой задачей, - В.С.Соловьев, П.А.Флоренский, М.М.Бахтин. Один, утверждая идею «положительного всеединства», рассматривает это всеединство как триединство – нравственной, теоретической и художественной деятельности, т.е. жизни, науки и искусства, или, еще иначе, добра, истины и красоты. Другой – сумел не только умозрительно, но и практически совместить три рода деятельности, будучи и священником, и ученым, и поэтом. Третий – уже в своей первой, программной статье провозгласил триединство жизни, науки и искусства как общую перспективу гуманитарной мысли. Как видим, все три мыслителя, при всей разности их позиций, сходятся в одном: ни религиозное, ни художественное, ни научное мировоззрение, взятые в отдельности, не могут претендовать на полную адекватность, и только в единстве, в отношениях взаимной ответственности, они могут выразить смысловую полноту, которую можно было бы назвать целостным мировоззрением.
Целостное мировоззрение – это не что иное, как идеальная модель мироздания, т.е. то же, чем среди множества разнообразных построек и сооружений является храм, или собор (ср.: «соборность»): во-первых, оно осуществляет действительное, онтологическое единение человека с высшей, сверхъестественной реальностью; во-вторых, оно осуществляет это единение эстетически, что позволяет человеку ощутить себя не только тварью, но и творцом, и не только созерцательно, но и деятельно подтверждать жизненность своего мировоззрения; в-третьих, оно осуществляется, основываясь на законах и закономерностях, т.е. являясь научным.
Архитектурная метафора здесь тем более уместна, что она привычна в рассуждениях о мировоззрении: его мы «строим», «перестраиваем», «ломаем», имея дело с «фундаментальными» или «конструктивными» понятиями вроде «основания», «базис», «надстройка» и т.п. и соотнося их с нашими представлениями о «мироздании». Как и положено метафорам, эти обороты фиксируют сходство соотносимых явлений, язык выговаривает то, что мы не всегда или недостаточно ясно осознаем: в данном случае – архитектурность мировоззрения.
Но это не только метафоры. Древнейшие религиозные и некоторые новейшие научные концепции (например, лептонная) позволяют предположить, что мировоззрение – это действительно наш духовный Дом, построенный нами же, нашим познающим и творчески работающим сознанием в соответствии с нашей духовной сущностью. Это ограниченное нашим жизненным и культурным опытом, интеллектуально локализованное духовное пространство, необходимое для созревания нашего самосознания. Это модель мироздания, которая одновременно является и моделью нашего внутреннего мира.
Можно предположить, что основные архитектурные принципы, сформулированные Витрувием («прочность, польза, красота»), достаточно универсальны, чтобы их прилагать для характеристики всех сооружений, а не только тех, которые построены из камня, дерева или железобетона. Но для построек из понятий и образов используется другая терминология: «логика», «этика», «эстетика». Обычно избирается какой-нибудь один из этих принципов, который оказывается определяющим для формирования либо научного, либо религиозного, либо художественного мировоззрения. Но сейчас, как и столетие назад, вновь приходится говорить о необходимости целостного, т.е. архитектурно безупречного, мировоззрения: научно обоснованного, религиозно устремленного и эстетически завершенного.
Радуга. – К., 2007. - №3. – С.147-154.
|
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
