|
2006-07-14 / Посещение: 12601 / Коментарии: 48
Постоянный адрес заметки
Распечатать страницу
СЛАВЯНСКАЯ ИДЕЯ
СЛАВЯНСКАЯ ИДЕЯ:
ВОСТОЧНАЯ, ЗАПАДНАЯ И ЮЖНАЯ ВЕРСИИ
Если продолжать думать, вопреки новейшим умонастроениям, что у жизни все-таки есть смысл – и у жизни человеческой в целом, и у жизни каждого народа в частности, - тогда любая попытка ответить на этот вопрос должна вызывать не снисходительные улыбки, а по меньшей мере сочувствие. Вопрос о смысле жизни – это вопрос о ее движущей и целеполагающей идее – общечеловеческой, национальной и индивидуально-личной. Дать на него научно обоснованный ответ, по-видимому, невозможно, но мы и не станем этого делать, мы попытаемся ответить на него филологически.
Уже сам по себе интерес к этой теме говорит о многом. Национальная идея – не пустой звук, не отвлеченное понятие; национальная идея – это, пожалуй, единственное, что может объединить нацию – подобно тому, как художественная идея объединяет множественность образов и знаков в единую целостность. Это понимают даже самые прагматичные политики и знают, что любые затраты на поддержку и культивацию национальной идеи будут оправданы. Но если бы политики расспросили у филологов о природе и сущности какой бы то ни было идеи, то услышали бы немало полезного, что могло бы пригодиться им в политической стратегии.
Во-первых, национальная идея имеет мало общего с национализмом, а в некотором смысле даже является его противоположностью. Как писал В.С. Соловьев, национальная идея – это «органическая функция, которая возложена на ту или другую нацию», подобная функции живого и единого организма, каковым является человечество. Стало быть, национализм, который не знает и не умеет ничего, кроме как гордиться своими национальными особенностями, и который стремится к обособленности, губителен для самой нации. И наоборот, национальная идея, которая обращает не к национальным, а к общечеловеческим целям, парадоксальным образом оказывается спасительной для своего народа. Ибо таков закон органической целостности. В формулировке В.С.Соловьева он звучит так: «Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа – индивида или нации – и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, - эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места».
Принцип целостности предписывает части целого, с одной стороны, быть равнозначной целому, но, с другой стороны, знать свое место в этом целом. С одной стороны, национальная идея – это задание, стоящее перед нацией, но которое имеет значение для всего человечества. С другой стороны, национальная идея – ограничена пределами своей нации, и навязывать ее другим народам, на танках или в подарочных упаковках, значит обрекать другие нации на неисполнение их собственных идей.
Второе филологическое уточнение: национальная идея не может быть придумана. Она предсуществует в народном сознании и, осуществляясь, делает его национальным. Идеи не придумываются, а угадываются. Более того, идея сама обладает свойствами открываться, воздействовать на сознание и побуждать к активной деятельности.
И третье важное уточнение: хранилищем и материнским лоном национальной идеи является культура. Великая русская культура потому и велика, что велика одухотворяющая ее идея.
Восточная версия
Поскольку филология имеет дело не только с художественными текстами, но вообще со всякого рода проявлениями словесности, позволим себе обратить свое внимание на странноватое предсказание, прозвучавшее примерно лет сто тому назад, в начале ХХ века. Сразу отметим, что высказано оно было не экзальтированным русским патриотом, не славянофилом, а немецким доктором – правда, оккультных наук, весьма известным в кругах русской поэтической элиты Серебряного века – Рудольфом Штейнером. Излагаемую им информацию о судьбах человечества он представляет как вполне достоверную, поскольку она содержится в «хрониках Акаши» или, как сказал бы В.И. Вернадский, в «ноосфере», и может быть считана в моменты мистического наития, поэтического вдохновения или научного озарения. Поведав, что нынешняя человеческая цивилизация, или раса, является пятой (после Атлантиды) и переживает пятый период своего развития, а именно – «европейский», давший миру христианскую культуру, доктор Штейнер извещает: «…теперь начинается новый приток, зарождаются семена новой культуры, которую должны дать славяне для грядущей шестой расы».
Недостатка в подобных пророчествах не было и в самом русском обществе, начиная, пожалуй, с ХV века, когда старец Филофей, с отсылкой на Священное писание, с неколебимой твердостию известил относительно российского царства и его столицы: «Два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не бывать». Доказательную силу это изречение обрело позднее, когда православие стало восприниматься как определяющая черта русского национального духа.
В ХVIII веке, с усилением государственности, не менее значимой становится идея самодержавия, а в ХIХ, в силу многих объективных причин, актуализируется идея народности. В 1833 году вступивший в должность министра просвещения граф С.С. Уваров определил принципы народного образования в формуле, которая вскоре далеко превзошла свое циркулярное значение и стала имперской идеологемой: «православие – самодержавие – народность», которая, впрочем, еще во время Отечественной войны 1812 года оформилась в воинском девизе: «За веру, царя и отечество!»
Таким образом, были обозначены три основные силы российской государственности, способные защитить национальную идентичность, и одновременно три главные ценности, подлежащие защите.
Поэтому может показаться странным, что в русской классической литературе, представлявшей вроде бы квинтэссенцию национальной духовности, производилась разрушительная работа по всем направлениям уваровской триады, хотя русских классиков уж никак нельзя было упрекнуть в непатриотизме. Они, конечно же, любили родину, но, как они сами сознавали, «странною любовью», которая подрывала не основы государственности, как могло казаться чуткой цензуре, а государственную трактовку этих основ – и самодержавия, и православия, и народности, открывая в них живое и нерассудочное содержание.
Например, тот же Пушкин, который предрекал «обломки самовластья», писал, что в государстве должен быть один человек, именно самодержец, который стоял бы выше закона, бездушного и немилосердного. В «Капитанской дочке» царица нарушает закон, милуя Гринева, но у русского читателя это не вызывает гражданского протеста: в этом царском поступке проявляется и самодержавность, и православность, и народность, в их взаимном согласии и взаимоопределении.
Русская классическая литература формировала в национальном сознании «странное», не государственное и не гражданское, а иррациональное, экзистенциальное, соборное понимание социальных основ. Соборность, как доказывает в своей монографии И.А. Есаулов, это сущностная черта русской культуры, принцип ее единства. В соборном сознании триада «самодержавие, православие, народность» представляется аналогичной христианской Троице. Самодержавие – это единовластие, которое не только подобно единой власти Бога-Отца, но и освящено высшей властью: царь – это помазанник Божий, исполнитель Его воли. Так же и православие мыслится именно как «Слово Божие», причем в его истинной, изначальной сути, и ассоциируется непосредственно с Богом-Сыном. Наконец, народность воспринимается не иначе, как «народный дух», животворящий и одухотворяющий, подобно Духу Святому.
Преимущественный интерес в русской культуре ХIХ века к третьей духовно-социальной ипостаси – к категории «народность» - объясняется, по-видимому, тем, что первые две были духовно и социально освоены в прежние века и уже воспринимались как историческая и культурная данность, в то время как собственный народ оставался загадкой, которую еще надлежало разгадать. Русские писатели и русское читающее общество совершали, может быть, наивные, но необходимые открытия: вместе с Карамзиным удивлялись, что, оказывается, «и крестьянки любить умеют»; вместе с Пушкиным и Гоголем узнавали, что жизнь любого человека, даже самого ничтожного, общезначима и общечеловечна; вместе с Толстым и Достоевским – постигали, что в народе, в его спящих глубинах таится подлинное знание о национальном предназначении и настоящая сила, чтобы его исполнить.
В то время как в Европе с изгнанием Наполеона изживается и сама перспектива наполеонизма, утверждаются принципы демократии, либерализма и другие «европейские ценности», обусловленные и обоснованные позитивным знанием и религиозной неортодоксальностью, в русской культуре вызревает миропонимание, противоположное европейскому, но как бы воспроизводящее и по-новому утверждающее воззрение старца Филофея: было две великие эпохи, начинается третья, а четвертой не бывать. В философско-религиозных работах В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, П.А. Флоренского и др. настойчиво высказывается мысль, что на смену эпохам Ветхого и Нового Заветов, сутью которых являются соответственно «закон» и «благодать», приходит третья эпоха – эпоха Третьего Завета, эпоха творческого духа.
Может, поэтому начавшаяся в России революция первоначально была воспринята русской интеллигенцией как исполнение мистических и философских предсказаний – как духовная революция. Но, как показала история, духовная революция в России если и произошла, то лишь в пределах ее словесности. Русская литература была и программой социальных изменений, и реальным руководством к действиям. Революционным вождям только-то и нужно было, что вырастить те идеи, которые уже посеяны литературой, а главное – воплотить дух этих идей, не превращая их в отвлеченные понятия и пустые лозунги.
Существование, и довольно длительное, советского государства и коммунистической идеологии трудно объяснить одними только репрессиями и тотальной пропагандой. Причина жизнеспособности советского строя и его, в общем-то, приемлемости для большинства населения может быть объяснена, по-видимому, тем, что глубинная национальная матрица, адекватная национальному самосознанию, была в советской идеологии отчасти реализована, хотя и с прямо противоположным содержанием: на месте «помазанника Божия» - «генеральный секретарь», вместо христианской веры – идеалы коммунизма, вместо национальной идеи – интернационализм. Но главная подмена заключалась в том, что вместо соборного, живого, внутреннего единства этих начал было сформировано безжизненное тоталитарное образование, жесткий каркас, удерживающий социальное единство внешними силами.
Приходится слышать, что сейчас в России вновь ощутимы признаки тоталитаризма. Но поскольку это приходится слышать из самой России, то, очевидно, в ней наличествует и противоположное движение. А если так, то Россия в очередной раз оказывается в состоянии выбора между двумя возможными формами осуществления национальной идеи – между тоталитаризмом и соборностью.
Разумеется, рассуждая о «русской идее», не следует обращать сколько-нибудь серьезное внимание на различные политические обстоятельства в виде государственных границ, политических режимов и т.п. «Русская идея» - это единая идея великорусского, малорусского и белорусского народов, и это ясно ощущали их духовные лидеры. Достаточно вспомнить хотя бы, что писал о русском народе и русской земле Гоголь, которому сейчас пытаются выдать украинский паспорт, например, в повести «Тарас Бульба», которую стараются мыслить в границах украинской культуры: «Пусть же цветет вечно русская земля»; «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу» и т.д.
Если всемирное значение русской классической литературы невольно вызывало мысли о «новом слове», которое несет миру русский народ, то современный уровень русской литературы, не говоря уже об украинской и белорусской, таких ожиданий у мирового культурного сообщества, увы, не вызывает. В ХХ веке о «русской идее» мир знает в основном как о «коммунистической идее», притом в тоталитарно-политическом смысле, хотя идея коммунизма, если рассматривать ее в духовном плане, - это тоже объединение человечества – на основе «свободы, равенства и братства». Насколько убедительна и влиятельна коммунистическая интерпретация «русской идеи» - можно судить по литературе «социалистического реализма».
Распад Советского Союза, Югославии, Чехословакии продемонстрировал непрочность этих идеологических и государственно-политических образований, но тем явственнее стало проявляться органическое, внеполитическое единство славянских народов и тем актуальнее встал вопрос о «славянской идее» - о духовном смысле славянского единства. Кроме социалистического опыта, продемонстрированного миру славянами, в ХХ веке было, по меньшей мере, еще два обстоятельства, давших повод задуматься о роли славянства в современном мире: «польский мессианизм» и «балканский феномен».
Западная версия
В исследованиях, посвященных мессианству, отмечается, что это умонастроение «получило большой резонанс и развитие в славянских странах и, в особенности, в Польше и в России» (Ч. Де Микелис), что «мессианизм почти так же характерен для польского народа, как и для народа еврейского и для народа русского» (И. Фиялковска-Яняк) и т.д. Возможно, присутствие в этом наборе мессианств польского компонента покажется менее странным и даже закономерным, если трактовать «польское мессианство» как западную версию общеславянской мессианской идеи.
Чтобы лучше представить и не слишком пространно объяснить, в чем основное отличие польского мессианизма от русского, ограничимся указанием на драматические отношения двух национальных поэтов, двух харизматических друзей, Пушкина и Мицкевича, которых именно вопрос о национальном предназначении сделал чуть ли не врагами. Этот пример показателен еще и потому, что кто ж еще, как не национальный поэт, является чутким рецептором и выразителем национального духа, его сокровенных целей и устремлений?
Мицкевич, который вначале воспринимал Пушкина как «вольности певца», был, по-видимому, не только разочарован, но и глубоко возмущен, когда прочитал пушкинское «Клеветникам России» (1831), где польское восстание 1830 года интерпретируется как не более чем семейная ссора («это спор славян между собою»), исход которой предопределен свыше («взвешенный судьбою»). В его ответе «Русским друзьям» («Do przyjaciół Moskali») общность русско-польской судьбы не столько этнически, сколько политически – в совместной борьбе против тирании, в которой одни мужественно гибнут (Рылеев и Бестужев), а другие – изменяют идеалам свободы. Хотя имена изменников не названы, едва ли для кого было секретом, кто имеется в виду: Жуковский и Пушкин, авторы брошюры «На взятие Варшавы» (СПб., 1831).
Разумеется, Пушкин был уязвлен этим выпадом. Будь Мицкевич в Петербурге, не исключено, что меж друзьями произошла бы дуэль. Но Мицкевич в то время уже жил в Париже, поэтому дуэль между ними состоялась словесная. Пушкин ответил стихотворением («Он между нами жил…», 1834), в котором утверждается, что если кто и изменился, так это тот, кто прежде «говорил о временах грядущих, / Когда народы, распри позабыв, / В великую семью соединятся», но затем, после того, как, провожаемый и благословляемый друзьями, он «ушел на запад», то переменил свои взгляды настолько, что «стал врагом». Здесь выражение «ушел на запад» звучит многозначно: это перемещение не только в физическом пространстве, но и в пространстве культуры, в системе ценностей. Это культурологическое уточнение, указывающее: взгляды Мицкевича предопределены ракурсом видения – из революционного Парижа на самодержавный Петербург.
Политические разногласия Пушкина и Мицкевича аналогичны представлениям о русском и польском мессианизме: русский – имперский, объединяющий народы «в одну семью», польский – демократический, утверждающий суверенность каждого народа. Но чем обусловлены эти политические разногласия? Позволим себе предположить: соотношением поэзии и политики. Спор Пушкина и Мицкевича – спор «поэта» и «гражданина». Пушкин-поэт как бы нисходит до политических тем, продолжая мыслить поэтическими категориями, тогда как Мицкевич-политик, излагая свои взгляды в стихах, возвышает политику до уровня поэзии. Казалось бы, двигаясь навстречу друг другу, они должны встретиться. Но встречи не происходит. И в этом, по-видимому, проявляется некая онтологическая закономерность, которую глубоко почувствовал Мицкевич, когда сказал: «Поэзия и талант нас соединили, политика – разъединила».
По-видимому, в контексте этой полемики следует прочитывать и стихотворение Пушкина «(Из Пиндемонти)» (1836), которое как бы примиряет два политических воззрения, разъединившие поэтов, монархическое и демократическое, утверждая особую, объединительную позицию, внеположную и «царю», и «народу», а в качестве истинной ценности – духовную свободу:
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не всё ли нам равно? Бог с ними…
Признание зависимости от властей и народа при сохранении духовной свободы – это, по сути, христианский принцип социоперсональных отношений: «кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21). Но не менее существенно, что это принцип и собственно поэтический, по крайней мере, для Пушкина, который видит объяснение новой позиции своего друга в том, что тот стал писать стихи «в угоду черни буйной» («Он между нами жил…»). Поэтический принцип целостности, внеположной мирским различиям, Пушкин утверждает и как принцип жизни. Его имперские взгляды – прямое следствие его поэтических воззрений, так же, как и его же отстаивание индивидуальной, личностной свободы. Он сознает это противоречие (например, в «Медном всаднике», который, как многократно доказано, тоже является поэтической репликой в споре с Мицкевичем), но именно противоречие стимулирует поиск такой позиции, где противоречие преодолевается. В художественном произведении – это позиция автора. В истории, если ее воспринимать тоже эстетически, - это позиция, позволяющая видеть исторический процесс целостно, в телеологическом единстве всех его проявлений и противоречий, в свете его угадываемой идеи.
«Славянская идея», долгое время отождествляемая с «русской идеей», закономерно и драматично самопроявилась как противоположность целостности и частности, как восточный и западный типы социального уклада, как две историософские перспективы, осмысленные как «русский» и «польский» мессианизм.
В ХХ столетии «польский мессианизм» выразился в необычайно активной экуменической деятельности великого поляка, главы католической церкви Иоанна Павла II, представившего современное католичество как секуляризованную форму христианства, либерально-демократическую объединения человечества, в отличие от восточного, имперского, основанного на единовластии и единоверии.
Южная версия
Второе обстоятельство имеет основания называться южной версией славянской идеи – это так называемый «балканский феномен»: проза М. Павича, фильмы Э. Кустурицы, музыка Г. Бреговича и др.
Особенно отчетливо особенность южной версии славянства выразилась в культовой книге М. Павича «Хазарский словарь» (1983). В отличие от восточнославянской устремленности к единому Слову, южная версия представляет единство и сосуществование многих «слов» и «словообразований» - единство христианской, исламской и иудейской традиций.
В принципе, «Хазарский словарь» мог быть написан и в России, с ее полиэтничностью и разнокультурностью. А в некотором смысле он и был написан: в творчестве Пушкина представлены не только «песни западных славян» (фактически – южных славян), но также переложения из Корана, еврейские мотивы и т.д. Пушкин, по-видимому, вполне выразил не только «русскую идею», о чем ответственно говорили Гоголь и Достоевский, но и «общеславянскую», и лишь последующее развитие литературы выявило существенные различия восточной, западной и южной версий славянства.
Если для краткости и наглядности и с целью прояснения этих различий воспользоваться примером, опять же, Троицы, только не христианской, а восточной, представляемой богами Брахмой, Вишну и Шивой, тогда можно сказать, что восточная версия славянства – это преимущественная энергия духовного созидания, западная – энергия сохранения, т.е. закрепление в понятиях и границах, а южная – энергия разрушения, т.е. преодоление всякого рода определенности.
Объединение этих энергий, к которому предрасполагает и этническая, и географическая, и языковая, и культурная общность, могло бы, наверное, оказать действительно преображающее воздействие и на славянский мир, и, стало быть, на мировую культуру в целом.
Украина
В последние годы внимание мировой общественности привлекло малоизвестное ранее славянское государство – Украина. Воодушевленные этим вниманием, украинские политики стали говорить об уникальности своей страны и ее миссии. В чем же ее уникальность?
В том, что в стране произошла риторическая революция? В столкновении всего, что может столкнуться: стратегий, векторов, интересов, языков и т.д.? В стремлении быстро и любой ценой войти в престижные межгосударственные союзы и объединения? – Все это примеры как раз обратного – типичного для государств такого статуса и уровня, как Украина.
Но кое в чем современное состояние Украины действительно уникально. Как это часто бывает, яблоко от яблони упало недалеко, и вместе с обретением политической независимости Украина унаследовала и целый комплекс проблем, специфичных скорее для большого, чем для малого государства. По сути, Украина сейчас представляет уменьшенную модель Советского Союза: это маленькая империя, которой необходимо удержать и сохранить свое распадающееся единство.
Поэтому самое опасное преступление в этом государстве – сепаратизм. Сколько бы ни говорили, что Донецк – город бандитов, - не Донецк по-настоящему напугал Киев, а Северодонецк, не донецкий бело-голубой майдан, во всем подобный оранжевому киевскому, а не слишком эмоциональный и несколько даже официозный съезд, на котором внятно и веско прозвучало предостережение: если восставшая оппозиция, начавшая захватывать власть в столице и в Западной Украине, попытается то же сделать и в Восточной, Восток будет инициировать свое право на самоопределение, вплоть до отделения.
Конечно, никто не ждет от властей последовательности – на то она и власть, чтобы реагировать только на текущий момент. И все-таки: если свой выход из Советского Союза Украина считает актом прогрессивным и законным, а это именно «сепаратизм», в точном значении этого слова (от лат. separatus – отделение), тогда она должна признавать законность и прогрессивность такого акта и за любой частью собственной территории, если эта часть обладает самобытностью, которой не желает лишаться.
Можно сколько угодно критиковать интернационалистскую политику Советского Союза, называя ее имперской, тоталитарной, русификаторской, но Советский Союз – уже в прошлом, а нынешняя украинская политика в точности повторяет и даже усугубляет ошибки советского руководства, насаждая на своей территории единую идеологию и утверждая единый язык. Нужно ли говорить, что при иной, нетоталитарной политике сепаратизм едва ли возможен. Кто же будет бежать от хорошей жизни?
Сепаратизм – не преступление, как бы он ни квалифицировался в уголовном кодексе. Сепаратистские настроения – симптом неблагополучия, показатель температуры в обществе, и только недальновидные политики вместо того, чтобы лечить социальный организм, станут разбивать термометр.
Основываясь на исторических аналогиях, которые повторяются с удручающим постоянством, можно высказать некоторые предположения о будущем Украины.
Путь первый, тоталитарный: при усилении политики, основанной на националистской доктрине, на игнорировании ментальной, социальной, культурной, языковой разнородности регионов Украины – ее раскол неизбежен, и дай Бог, чтобы он был таким же бескровным, как откол Украины от России.
И второй путь, соборный: при возобладании этой стратегии Киев может не только объединить Украину, но и, как предсказывал когда-то философ Г.Федотов, стать центром нового объединения с Россией и Беларусью, а затем, возможно, и с другими славянскими государствами.
Можно спорить, действительно ли Украина находится в центре Европы или это так видится только из Киева, но едва ли кто-то усомнится, что Украина – и географически, и исторически – находится в центре славянского мира, а самое замечательное – соединяет в себе его основные разновидности:
восток Украины – по духу, вере, культуре, языку родственен не только России, но и в целом восточнославянской традиции;
запад Украины – в силу понятных исторических причин – близок западной культуре, в частности, западнославянской;
наконец, юг Украины аналогичен южнославянской специфичности, это реально функционирующий «хазарский словарь», соединяющий христианскую, исламскую и иудейскую традиции, притом на территории, некогда действительно контролируемой хазарами.
Переходя с культурологического языка на политический, можно сказать, что Украина уже сейчас является федеративным государством, и политикам, чтобы снять напряженность в стране, остается лишь узаконить этот статус. А дальнейшее будет зависеть от степени национального эгоизма: станет ли Украина выстраивать с братскими народами братские отношения – или прагматичные, деловые, коммерческие; станет ли она со своими вечными, Богом назначенными соседями возводить всевозможные границы, заслоны и преграды – или будет стремиться эти границы упразднять.
Можно предположить и еще одну возможность. Она маловероятна, но ведь в истории чего только не случается. Может случиться и такое, что Украина, пренебрегая своими национальными интересами, попытается взять на себя ответственность за исполнение общеславянской идеи: покажет миру, как надо решать межнациональные и межрегиональные проблемы. Не так, как строились тоталитарные империи; и не так, как демократизируют мир сверхдержавы. Украина могла бы явить миру и воплотить идеалы соборности, соборного миропорядка. Словосочетание «Украина соборная» уже вошло в политический лексикон и национальное сознание; остается наполнить его не тоталитарным, а действительно соборным смыслом.
|
ДОНЕЦКИЙ ПРОЕКТ
